Ксения Незговорова - Третий шаг. Сборник новелл

• Название: Третий шаг. Сборник новелл
• Автор: Ксения Незговорова
• Жанр: Русское современное

Это новеллы о гранях нашей жизни. О том, когда человек вдруг теряет равновесие. О поисках выхода из самого запутанного лабиринта. И да, мы не всегда можем его обнаружить, а иногда он оказывается запертым наглухо. Это новеллы просто о жизни и просто о людях. Это психология чувствующей души.

---

На деревянных полочках, которые отныне должны стать моими, пылилась оставленная прежним хозяином книга. Я сдул первый слой пыли и критически оглядел обложку: сохранилась неплохо; Достоевский «Идиот». Помнится, этому роману и была посвящена моя скучная дипломная работа; занимался тем, что оспаривал тезис «красота спасет мир», и вообще, ведь не Достоевский его предложил, а героиня, которой писатель едва ли доверял… Почему только непутевые критики обожают ставить знак равенства между автором и героем? Герой – альтер-эго, я согласен, но ведь не каждый (вся семейка Епанчиных точно отпадает).

На 228-ой стояла самодельная закладка; неаккуратный читатель оставил на странице отпечаток ногтя, точно желая что-то подчеркнуть, запомнить (а карандаша поблизости не оказалось). Почему-то сильнее забилось сердце. Куда так спешно исчез человек, недочитавший «Идиота?» И ведь внимательно читал, о чем-то даже размышлял, отмечал, волновался, в конце концов… И этот отпечаток как символ трагической судьбы… Почему история прервалась на середине? Где сейчас нерадивый читатель, так и не узнавший, что Рогожин в финале… Настасью Филипповну, а Мышкин…? Оставлять книгу недочитанной – то же, что уйти из семьи, бросив жену (мужа) и детей. Весьма некрасивый поступок. Так на чем же этот странный тип остановился?

– А что, Лев Николаич, давно я хотел тебя спросить, веруешь ты в Бога или нет? – вдруг заговорил опять Рогожин, пройдя несколько шагов.

– Как ты странно спрашиваешь и… глядишь! – заметил князь невольно.

– А на эту картину я люблю смотреть, — пробормотал, помолчав Рогожин, точно забыв свой вопрос.

– На эту картину! – вскричал вдруг князь, под впечатлением внезапной мысли, — На эту картину! Да от этой картины у иного вера может пропасть!3

Я задрожал: литературная лихорадка все еще била меня под ребрами, точно напоминая об университетском прошлом. Та картина… Копия с Гольбейна… Слишком натуралистичный Иисус… Смерть Иисуса как человека, а значит, сюжет о воскрешении перечеркивается… Я вдруг вспомнил изувеченные руки редактора. Вот тогда, когда я впервые понял, как беззащитна плоть, я потерял веру и в душу. Если тело недостаточно крепкое, кто даст гарантию, что душа крепче? Что если и ее облить серной кислотой? У Рогожина пропала вера в Творца, у меня – в венец творения. Что осталось не тронутым? Что еще сохраняет статус догмы? Может быть, природа? Но ведь и ее выдумал Бог…

Я щекой прислонился к странице с отпечатком чужого ногтя, чтобы быть ближе к человеку, который читал до меня, которому первому пришли в голову как бы мои мысли… Мне показалось, что мы теперь неразрывно связаны, прикоснувшись к одной истине, подойдя близко, но не вплотную. Кто поможет снять занавес и увидеть эту Вселенную насквозь? У иного и вера может пропасть от увиденного.

***

– Знаешь, та девушка просто не вернулась, – сосед тщательно давил лимон в чай, чтобы уничтожить мрак хотя бы в пределах фарфоровой чашки. – У нее кое-что случилось, она ушла, не расплатившись с хозяйкой, не забрав даже вещи. Впрочем, все необходимое она носила с собой.

Я отодвинул остывший чай.

– Что же у нее случилось?

– Думаешь, я знаю? Никто не знает, – сосед отпил из моей чашки, как будто мы знакомы тысячелетие.

– Откуда же ты знаешь, что что-то случилось? – начинал раздражаться я. Кажется, фиолетовый синячок между его кустистыми бровями пришелся бы кстати. Шрамы мужчину красят – стереотип. Сосед наконец-то понял, что мои намерения не из лучших, отодвинул стул и спрятал глаза.

– Спасибо, очень вкусно, я пойду.

Он проигнорировал мой вопрос.

Я поднял с пола малиновый шарфик. Упал, пока я снимал с антресоли раскладушку. Он еще пах фруктовыми духами и детским шампунем; я не мог перестать вдыхать, мне казалось, что это самый чистый, самый желанный кислород. Девушка, это все-таки девушка недочитала Достоевского и подчеркнула ногтем те страшные строки. Ее шарф хранил все оттенки свежего юного запаха, и мне все виделась фигура в белом, танцующая на носочках; хотелось позвать ее, окликнуть, но в легких не хватало воздуха.

И вот я приближался к ней, чтобы прервать этот бесконечный танец, уговорить ее впустить меня в микрокосм таинственных идей, где мы вдвоем, соединив руки, будем лежать на шершавом берегу и молчать (потому что молчание – все-таки дар, на этот раз прав Тютчев, а не Пушкин). Она ласковой рукой уберет челку с моего влажного лба и поцелуем сотрет навязчивые мысли:

– Ты больше не там, любимый, ты вышел из литературы, теперь ты в моем мире. Здесь теплые ракушки и рыжие волны, соленое небо и неутомимые корабли. Здесь ты и я, и нет никого из смертных и даже бессмертных. Только попробуй назвать мой придуманный рай соловьиным садом или даже попросту Эдемом. И тот голубой цветок, что в моих волосах, сорвал вовсе не Генрих из твоего любимого романа. Для того, чтобы спать рядом со мной на берегу заново обретенной надежды, не нужно попадать в золотой горшок. Просто люби меня, но без всякой болтовни про нож-финку; люби меня просто потому, что ты меня любишь, и тогда я не уйду в монастырь, не брошусь под поезд, не выйду замуж за нелюбимого. Если тебе так легче, представь, что я разделила с тобой твое наказание. И пусть мы грешники, но мы счастливы; вырви нас из контекста, отключи разум, почувствуй себя глупым, наивным, свободным…

Когда я проснулся, было почти четыре утра. В окно стучался неистовый ветер, мышь снова проникла в холодильник и расправлялась с моим завтраком, хозяйке не спалось, и она скрипела половицами на кухне, сосед простыл и много чихал, а я все так же прижимал к груди малиновый шарф и вдыхал, вдыхал и вновь… Кажется, я впервые почувствовал себя по-настоящему счастливым: я любил, вера вернулась. Любовь – единственная сила, способная спасти мир, остальное – фикция, у меня всё.

***

– Я больше не хочу общаться с этой свиньёй. Хоть бы его посадили! – коллега с остервенением рвал компьютерные клавиши, задумывая новый фельетон.

– Что он сделал? – равнодушно поинтересовался верстальщик.

– Он поступил по-свински! – бедняга раскраснелся от возмущения, – Встречался с девушкой восемнадцать лет! Восемнадцать, представляешь? С детства, черт тебя побери, дружили, на горшок вместе… – он охрип, – За руку всегда ходили, родители не могли уговорить их разойтись по домам! А этот козел ее бросил. Просто взял и перечеркнул все эти годы. Любовь у него, понимаешь ли. Так ведь и у нее любовь! Она после его измены в психушку загремела, не вынесла!

– Любовь… – задумчиво протянул я. – Может быть, у него действительно любовь. Это так непредсказуемо.

Теперь взгляни на ту, чей лик с Христовым
Всего сходней; в ее заре твой взгляд
Мощь обретет воззреть к лучам Христовым…4

– Нет, послушайте-ка его! Я ему про Фому, а он опять про своего Ерему! – коллега так разозлился, что чуть не выплеснул свой кофе мне в лицо.

– Вообще-то это не про Ерему, а про Беатриче, – тоже обиделся я.

– Чертов филолог! Найди себе уже бабу, вместо литературы развлекать будет. – он уткнулся в ноутбук, не желая больше продолжать диалог. Но я не мог теперь промолчать:

– Место литературы неизменно, она никому не уступит.

***

Хозяйка, которая не Тамара (да и я не демон), требовала забыть эту нерадивую девчонку, потому что она, меркантильная дрянь (кто бы говорил!), должна ей порядком —дцать тысяч. А мне было наплевать, ведь любовь выскочила перед нами и поразила так быстро, что когда я очнулся, рядом уже никого не было. Я сидел на корточках и пил дешевое вино. Я пил и сжимал в руках старый черный зонт с обломанными иглами; обнаружил случайно – пользы никакой – впору выкинуть – но как? – ведь это принадлежит ей. С какими ветрами сражалась моя Кассиопея? И как ее зовут на самом деле?

– НЕ Татьяна, – сказала НЕ Тамара, надеясь меня успокоить.

– Пойдите вон, пожалуйста, – вежливо попросил я, и она тотчас же ушла, потому что мы из разных текстов.

И вот я сидел перед пустой стеной, как будто она была телевизором, пил дешевое вино с горьким привкусом и тихо ругался матом, потому что филолог и мне можно. За пыльным стеклом танцевала луна, и корчилась в муках очередная жертва, имя которой – легион. Мне не было жаль (я исповедуюсь, но не сострадаю), но почему-то хотелось спасти только эти рыжие звезды; купить мешок, рукавом смести все веснушки и подарить той, что родилась в первый рассвет.

Ты. Сколько писателей (и поэтов) до меня произнесли это священное слово, глядя на дно стеклянного бокала, как будто жемчужина алкоголя не спирт, а любовь? Не это ли имел в виду тот пьяница, кропавший стихи в душном ресторане задолго после мармеладовского покаяния о том, что истина в вине (in vino veritas)? А после – посвящал стыдливой незнакомке за соседним столиком, задорно икающей в такт воображаемым аплодисментам.