Лариса Захарова - Мера любви. Избранное

• Название: Мера любви. Избранное
• Автор: Лариса Захарова
• Жанр: Поэзия
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-91574-015-9

В книге представлены избранные произведения из поэтического наследия Ларисы Никифоровны Захаровой.

Впервые публикуются ряд стихотворений и автобиографическая поэма «Судьба» (в двух частях), в которой запечатлены трагические события Великой Отечественной войны – сто дней фашистской оккупации и сто дней сталинских застенков, выпавшие на долю юной героини из легендарного «поколения опаленной юности».

Лариса Захарова – автор книг «Радостно и больно», «Тех лет немой укор», «Свет в квартире», «Дитя в очереди за лаской», «Понимать друг друга», «Растут в семье мама и папа», сборника рассказов для детей «Галины друзья», стихотворной «Азбуки», а также многочисленных рассказов, очерков и статей в популярных журналах и газетах.

Она – автор текста «Песни учителя», музыку к которой написал Дмитрий Кабалевский. Композитор высоко ценил творчество Ларисы Захаровой: «У Вас добрый ум и умное сердце. И Ваш поэтический дар – добрый и умный!»

Поэзия Ларисы Захаровой отличается пронзительной искренностью, глубиной и простотой формы, пушкинской ясностью. По словам писателя-фронтовика Константина Симонова, в стихах Л. Захаровой есть главное – «суть дела, живая душа, есть настоящие людские чувства». Литературное творчество поэтессы достойно самого пристального внимания читателей.

---

Два горя

Небо над ним так сине,
Как только бывает летом.
Хоронит женщина сына
На тихом кладбище этом.
Ей, до сих пор не понявшей,
Как пуля в сердце – навылет.
В глазах, от засухи впавших,
Скорбь вековая стынет.
Растрепались пряди седые,
Губы дрожащие что-то шепчут…
Рядом друзья стоят и родные,
Держат под руки, за плечи.
Пахнет сырою глиной.
Кто-то надрывно стонет.
Хоронит женщина сына —
Сердце свое хоронит.
Еще одна у ограды
Встала, изнемогая.
Горе другое рядом.
Рядом – тоска другая.
Обычней – эта картина,
Горе поменьше ростом.
Просто не было сына.
И мужа не было просто.
Так и осталась одною,
Как деревце у погоста.
Жизнь прошла стороною.
Жизни не было просто.
Но боль-то ее слабее,
И к ней сочувствия нету.
Да разве сравнишь обеих
В скорби – и ту и эту?!
Той, одинокой, проще:
Теряет, чего не имела.
Зря она плачет и ропщет,
Если жить не сумела.
Тоску ее и угрюмость
Горем и звать-то стыдно.
А все же, если подумать…
Нам ведь его не видно…

Я

Скорбь, и боль, и радость, и утеха —
В том, что называю словом «я»:
Центра центр, росток в ядре ореха,
Сердцевина, суть и истинность моя.
То, что главным будет, есть и было
(Скажем, против правды не греша).
Что же это? Жизненная сила?
Сердце? Мысль? А может быть, душа?
Но, лучами так меня заполнив,
Что себя не мыслю без него,
Светит «я», как маленькое солнце
Во вселенной тела моего.
Ну а вдруг бы, просто не заметив,
«Я» другое втиснули в меня?
«Да» и «нет» смогла бы я в анкете,
Да и в жизни тоже поменять.
Пробудив неведомые силы,
Все пути иначе бы прошла.
Может, даже стала бы красивой?
Может быть, удачливой была б?
Но при всем желании поправок
За свое мучительно стою:
Горькое до боли, как отрава,
Это «я» одно имеет право
На любовь и ненависть мою.
Этим «я» с другими я общаюсь.
Сколько их! Будь злы или добры,
Каждое галактику вмещает.
И, как я вокруг миров вращаюсь,
Вкруг меня вращаются миры…

Обида

Беседы острый поворот —
И все погибло. Я убита.
И спать ночами не дает
Мне нанесенная обида.
Ведь знаю: я была права.
Хлестнули зло, несправедливость,
И в сердце резкие слова
Шипами кактуса вонзились.
Лишь мысль, сознанье теребя,
Совет дает: «Утешься! Что ты!
Пускай обидели тебя,
Не ты обидела кого-то!»
Да, это легче.
Только зло
Заставит вспомнить даже малость,
Не только что произошло,
Но что и подразумевалось.
А мой ответ совсем не тот,
Я не была готова к бою…
И чувство горечи растет
И заслоняет мир собою.
И беспрерывно с этих пор
Свою обиду, хоть и прячу,
То разжигаю, как костер,
То, как культю больную, нянчу,
Как будто я должна растить
То, от чего мне так тревожно.
Но если трудно все простить —
Забыть и вовсе невозможно.
Себя жалея и любя,
Я и сама могу споткнуться,
Но отчего-то на себя
Все забываю оглянуться.
Характер свой не изменя
И сложный нрав не укрощая,
Я забываю, что меня
Все время кто-нибудь прощает…

На Старом Арбате

Да, всем торговали на Старом Арбате:
От туфель до штор, от икон и до платьев,
С улыбкой лукавой глядели матрешки,
А дед продавал деревянные ложки…
И был он какой-то и жалкий, и ветхий,
Глаза покраснели, слезились от ветра,
И в них безнадежная грусть и печаль,
А на груди – «За отвагу» медаль
Напоминаньем о прошлом далеком
Глядела на мир, как единственным оком.
И вот старика свысока, словно барин,
Небрежно окликнул раскормленный парень:
«Послушай, отец, мне не ложки, а дай-ка
Вот эту свою боевую медальку.
Теперь уж носить ее долго не сможешь,
В могилу с собой не возьмешь, не положишь.
Я мог бы купить и другую любую:
Ты видишь, наградами всюду торгуют,
Но мне по-людски тебя искренно жаль.
Так сколько ты хочешь за эту медаль?»
Окинул старик покупателя взором,
Исполненным горьким и гордым укором,
И тихо ответил: «Других не корю я,
Но этой медалью своей не торгую.
Была в моей жизни она лишь одна,
Но цену ее оплатил я сполна.
Ты знаешь, сынок, если только всмотреться —
Осколок под ней у меня возле сердца.
Сроднились все трое за сорок пять лет.
И мне, голубок, разлучать нас не след…»
И грустно шепнул, опираясь на палку:
«А мне тебя по-человечески жалко…»

Своя беда

Два сына и муж у нее похоронены,
Пьет горькую зять, а внучонок в больнице…
Идет отрешенная, потусторонняя,
И слезы дрожат у нее на ресницах.
Но вот машинально она протянула
Руку слепому, идя через улицу,
И снова глубоко и тяжко вздохнула,
И горе заставило плечи ссутулиться.
Свои огорченья ее обступили,
И нету с тяжелыми мыслями сладу.
Барьером чужую беду заслонили —
Судьбу человека, идущего рядом.
Но, черную зависть душой ненавидя
И спутницы ветхой сжимая запястье,
Все ж думает он:
«Эта женщина видит.
Есть ли на свете большее счастье?»

Странный человек

Всех критикует дядя Авдей,
Послушать его – похоже,
Что он не любит всех людей,
Что он терпеть их не может.
Геройски сражался он на войне,
И в заслоненной годами дали
Хранятся подспудно, на самом дне
В сундучке ордена и медали.
Мальчишке, что вечно в футбол гонял,
Грозит для острастки палкой.
Он вынес когда-то его из огня,
А сам пострадал от упавшей балки.
Отдаст последнее:
– На, возьми!
Таков уж характер его особый:
Живет, не умея ладить с людьми,
И только на подвиг для них способен.

Колокольчик судьбы

Отмечаю печальную дату —
Мой день рождения и юбилей.
Вспоминаю, что было когда-то,
Принимаю любимых друзей.
Мои гости хмельны и сыты,
Веселится и шутит народ,
А с экрана певец знаменитый
Гурилевскую песню поет…
Ямщику одиноко и скучно,
Мучат бедность, обиды, тоска…
«Колокольчик гремит однозвучно,
И дорога пылится слегка…»
Строки те я твержу до рассвета,
От волненья почти не дыша,
И на песню старинную эту
Отзывается болью душа.
И опять растревоженной ночью
Я кричу и куда-то бегу,
Снова песня мне беды пророчит,
И набатом звенит и грохочет
Колокольчик в бессонном мозгу.
Хорошо, что родные уснули,
Что не все им поведала я:
Словно пчел растревоженный улей —
Беспощадная память моя.

Мы в теплушке. Весь мир словно вымер.
В духоте, в тесноте, как в гробу,
По этапу везли во Владимир
Мы тюремную кашу – судьбу.
И в бомбежках военного года
Мы о страхе забыли давно:
Если отняты честь и свобода,
Если кличка дана – «враг народа», —
То теперь уж не все ли равно…
Вновь сирена пронзительно воет,
Открывается с лязгом вагон,
Слышны вопли и брань…
Под конвоем
Нас выводят на грязный перрон.
На расстрел? Вновь в тюрьму?
Или – роздых?
Нет, о будущем думать невмочь.
Как пьянит неожиданный воздух!
Как шатает морозная ночь!
На вокзале привычно и ловко
Изможденных, стоявших едва,
Словно вещи, заткнув в упаковку,
Как нас втиснули в эту кладовку
Общей площадью метр или два?!
Что ей наша тоска и усталость!
Насмерть сдвинула наши тела,
Безразмерной кладовка казалась,
Девять женщин в себя приняла…
Нерушимое воспоминанье —
Как стоим уплотненной гурьбой:
Падать некуда в общестоянье…
И невольно, теряя сознанье,
Подпираем друг дружку собой.

Старушка-профессор, страдая падучей,
Почти умирала, лишаясь сил,
Стоять среди нас – было самое лучшее:
Падением обморок ей не грозил.
Как жаждали хлеба пустые желудки,
Иссохшие губы молили: «Воды!»
Вот так простояли мы
чуть ли не сутки
В немом ожидании новой беды.
Формально же – не было истязанья,
Противозаконных его примет;
А если пытка была без названья,
Считалось, ее действительно нет.
Контрастом к бывшим словам привета
«Доброе утро!» – звучало для нас:
«Вы не в санатории!»
Фразу эту
Нам повторяли тысячи раз.
Чикаться, что ли, с «врагами народа»?
Изменников Родины – расстрелять!
У них отобрали только свободу,
А надо было и жизнь отнять!
Вдруг чашкой разбитой печаль раскололась,
И средь несчастных измученных тел
Девушки юной вырвался голос
И гурилевскую песню запел.
Вот в Таганке нам петь запрещали,
Но сейчас за массивной стеной
Надзиратели враз замолчали,
Не бранились уже, не кричали,
Не стучал сапогами конвой…
Пела девушка – ангел Господень,
Арестантка – такая ж, как мы.
А была незаметною вроде,
Но, стесняясь слегка при народе,
Поняла вдруг, что голос – свободен,
Неподвластен режиму тюрьмы.
Словно выйдя из адова круга,
Мы старались тоску превозмочь
И, с трудом обнимая друг друга,
Уже верили: кончится ночь!
Молодели душою и телом
И шептали:
«Мужайся! Держись!»
Улыбались…
А девушка пела,
И волшебные звуки неслись…
Ну а время текло своим ходом,
И маячили где-то вдали
Воля, солнце и синь небосвода,
Но, как символ былой несвободы,
Те минувшие тяжкие годы
Эту песню для нас сберегли.
Они молодость нашу промчали,
Ну а старость – совсем не легка.
И бессмертный ямщик, как вначале,
Все поет и поет о печали,
И дорога пылится слегка…
В его пенье мне чудится снова
Звон далекий в бессонном мозгу,
Но спадают былые оковы…
«Колокольчик» люблю Гурилева,
Только слышать без слез не могу…

Моим друзьям – репрессированным