Александр Мищенко - Саваоф. Книга 1

• Название: Саваоф. Книга 1
• Автор: Александр Мищенко
• Жанр: Русское современное

Роман «Спартак нашего времени» являет собой опыт реминисцентной прозы. Это роман об эпохе, о том, что Россия может «указать путь» миру, если станет страной востребованного интеллекта, когда открывают дорогу тем людям, которые способны видеть хоть немного вперед, как мыслил об этом Менделеев. Роман о сокровенно-личном, что пережито автором за 70 лет жития-бытия, о Сибири за фронтиром Урал-Камня, о России, о волновом Доме человечества. На обложке картина Симоне Мартини «Несение креста».

---

Предлагаемая вниманию читателей книга двухуровневая или двухсюжетная. То, что можно отнести к чисто художественным пластам – роман в романе. Подобно построение книги не ново (прекрасный аналог этому «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова). Но тут у Автора своя собственная, самородная содержательность, и на этот счет можно сказать, что третьим сюжетом проходят творческие искания и судьба самого писателя. А первые два сюжета – судьба бурового мастера Бориса Давыдова и судьбы поэта-охотника ненца Неро Айваседо и лося-Белозвезда, по следу которого идет охотник… Одноправно действуют в романе герои вымышленные и названные истинными именами. В новом издании, которое значительно расширено, события переосмыслены и поданы более глубже, а потому «Самотлорский Спартак» в пилотной вариации совершенно естественно, без «болезней роста» перерос в «Спартак нашего времени».

Роман о сокровенно-личном, что пережито Автором за 70 лет жития-бытия своего, о Сибири за фронтиром Урал-Камня, о России (Россия – не в росе, а в инеях…), о волновом Доме человечества. О том, наконец, как жить человеку с человеком в нем.

Саваоф Повесть в контексте романа «Спартак нашего времени»

Часть первая

В этот приезд домой в родную деревню Таловку отпускник Никита Долганов окунулся в дрожащее над всем Прихоперьем марево. Небо, кажется, занялось огнем. Палит безбожно. Как подстреленные, ползают под соснами в горячих песках, раскрылившись, с широко разинутыми клювами, грачи. Дрожит в мареве раскаленная, что печная плита, степь, где-то начали уже возгораться травы, и в воздухе витают запахи степных пожаров. На выгоне глухо стонет, хватая раскаленный воздух ртами, большое козье стадо. Мекнет одна-вторая тваринушка и цепенеет от зноя и тишины смолкнувших воздухов, ни свежего звучка, ни облачка. Жарит безжалостным огнем. Стонут будто от пекла чахлые колосья ржи на полях, изнывают травы, ожидаючи, как сказал бы Поэт, «маленькую зябкую капельку дождя».

На другой стороне улицы, напротив Долгановых, сидит в серой нательной рубахе богомольный дед Саваоф. Волосы его выцвели и стали светлыми, как пух у шара одуванчика, дунь, кажется, и вроде б не бывало их у дедули, станет его головушка голой, как глобус. Выпуклые свилеватые вены на руках говорят о работном прошлом винтового этого человека. Лицо у Саваофа кроткое и умильное, но взгляд у него строго-пронзающий, как у всевышнего. Саваофом его назвали местные парни за назойливые приставания его с рассказом о боге. Выражение «Господь (Яхве) Саваоф» представляет собой непереведенный евр. титул Бога. Слово «саваоф» [евр. цеваот] – это мн. ч. от цава – «войско», «воинство». Этот титул не встречается в книгах Библии от Бытия до Книги Руфь, но обнаруживается в книгах Царств, в книгах Паралипоменон, в Псалтири и в книгах пророков. Под воинствами могут подразумеваться войска израильтян (1Цар 17:45), а также скопления звезд или сонмы ангелов. Но, скорее всего, верна догадка о воинствах ангелов. Это имя подчеркивает вселенскую власть Бога, в руках которого находятся судьбы мира

Соседка Долгановых баба Поля, проворная низенькая старушка с развалом седых до серебряного свечения аккуратных волос и коричневым родимым пятном на лбу, делающим похожим ее на индианку, говорит сварливо о Саваофе, посвящая Никиту в беды Таловки:

– Хлеще горькой редьки надоел он дурак. «Засуха, засуха за грехи ваши», – трандычит с утра до вечера. Тьфу. Это надо же – ввиду засухи пятьдесят поллитров водки запас, сто пятьдесят консервов и семь чувалов сухарей насушил. Раздумался я об этом однажды в дачном своем раю, в уголке сада с лягушьим озерцом. От калитки к нему взъем метра на полтора, и далее горизонталь разных посадок. У самого ж края обрывного спуска к озерцу заросли хрена. Жинка его в кухонных делах почти не пользует¸ и участочек с саморостом хрена диковатый. Тут однажды соседка наша дачная Валентина Андреевна потревожила осиное гнездо, и, укаушенная осами за свою дерзость летела над дачным наделом почти горизонтально земле, как ракета, развевался лишь, как у Воланда, ее плащ на лету… В другой раз она осторожно уже искала по наводке моей жены какой-то корешок у нас. Допустила, однако, оплошку, не спросила спокойненько у моей благоверной, где он растет, а огорошила ее вопросом из-за спины. Узнав о месте, пулей ринулась туда, опасаясь ос. Да не в ту сторону. Жинка же резко повернулась, чтоб окликнуть ее, и упала, потеряв равновесие, на железный штырь запястьем руки, сломав ее на сгибе. Поставили ее руку коновалы хирургии неправильно, и полгода она мается с больной рукой. Новый дачный сезон на носу, не знаю, как мы будем управляться с дачей, тем более, что у меня стали отстёгиваться ноги… И думается мне теперь о растущем у нас хрене и вообще о жизни. Созвучный моим мыслям стих безымянного автора открыл в Интернете:

Хрен, позабыв жену седую,
Влюбился в редьку молодую
И, взяв ее за хохолок,
В ЗАГС потихоньку поволок.
В пути бородкой нежно тряс.
– Медовой будет жизнь у нас!..
Прошло полгода. Может год.
И редька требует: – Ррразвод!
Невыносимо жизнь горька
Терпеть не в силах старика…
Хренок слезу пустил украдкой
А мне с тобою разве сладко?
С тех пор и слышим мы нередко,
Что хрен ничуть не слаще редьки.

И это так, громадьяне: сие есть жизнь! Может, молва прибавила Саваофу, который привык уже к такому сарафанному произволу, водки, сухарей и консервов, но того и другого и третьего у него было действительно было вдоволь. Чувалы с сухарями кто считал? Кто считал гору консервов? Вот водки, той действительно было хоть залейся. Сегодня исполнилась десятая годовщина со дня смерти любимой дочки этого дедули, и ему надо было излить перед кем нибудь свою печаль и тоску. Вспомнишь тут старое: «Кому повем свою печаль?»

Мимо старика пробежала молоденькая продавщица из хозмага Тайка, которая давно раздражает его короткой юбкой с заголенными чуть не до срама толстыми икряными ногами.

– Срам божий! – ворчливо и весело меж тем в благодушии от пропущенной рюмочки кричит Саваоф.

– Как во поле вербы рясны, а в Таловке девки красны, деду-у-шка! – с вызовом пропела Тайка.

– Хворостину возьму, негодница голопопая, – грозится дед. – Кара будет вам за грехи, голод, неурожай.

Тайка, самая бойкая из частушечниц Таловки, изобразила руками над своей головой гребень петуха, сопроводив «номер» ирокезским вскриком «Ко-ко-ко, ку-ка-реку-у!!!» и частушкой вдобавок:

Тух, тух, я петух,
С курицей подрался,
Меня курица лягнула,
Я ухохотался.

Ну, что ты возьмешь с вертихвостки! Старик лишь махнул рукой, смирившись с пересмешницей, но вскоре ястребино зыркнул на бабу Полю, а потом его внимание отвлек мотоцикл, в котором что-то ремонтировал бабкин сын Сеня, бедовая головушка, как думал о нем Саваоф.

Когда-то Сеня был лучшим трактористом в колхозе тут, а сейчас ездил на стройку в город, где устроился такелажником. Три месяца назад его бросила жена, и он совсем растерялся в жизни. Лицо его заросло жесткой щетиной, побурело, и в зеркало он узнавал теперь лишь глаза свои в узких щелках. Они родными еще оставались. Высверкнет на себя Сеня взглядом, трепыхнется волком в западне сердце, и, готовый завыть, Сеня закусит губу. Самому себя-то ему жальчее всех. Обида начнет жечь его, как неразбавленный уксус. Он покачает головой, смотрясь в зеркало, и прошепчут воспаленно его губы: «Рожа ты моя рожа, на что ж ты, рожа, похожа?» Люди, которые давно носят в себе горе и привыкли к нему, только посвистывают и задумываются часто (А. П. Чехов). Будь Сеня поэтом, да еще пронзительным по чувству, как Сергей Есенин, такой бы под этот свой настрой и стих сочинил:

Брошу все. Отпущу свою бороду.
И бродягой пойду по Руси…

Провоняю я редькой и луком
И, тревожа осеннюю гладь,
Буду громко сморкаться в руку
И во всем дурака валять.

– Сеня, – крикнул Саваоф, – поди-ка сюда, милок.

– Здорово, дед, – хрипато басит его молодой сосед, присаживаясь на лавочку. – Чего надо-то?

– Х-мы, – а эт-то кто там с матерью твоей? – вскликивает недоуменно дед.

– Никита Долганов в отпуск приехал из Сибирей.

– Никита, приди поздоровкаться с дедом, сукин ты сын, – кричит Саваоф.

Тот пересекает разбитую машинами улицу, взрыхливая горячий песок, радостно трясет сухонькую легкую руку деда. Душа Никиты переполнена чувствами, он рад каждой животинке в родной Таловке, кошечке и собачке, каждому человеку, каждой травинке.