Михаил Сабашников - Письма. Дневники. Архив

• Название: Письма. Дневники. Архив
• Автор: Михаил Сабашников
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 5-8242-0129-3

Выход книги приурочен к 140-летию со дня рождения Михаила Васильевича Сабашникова (1871–1943), книгоиздателя и общественного деятеля. В нее вошли впервые публикуемые материалы из личного архива М. В. Сабашникова: письма из Сибири 1902 г., фронтовой дневник 1915 г., редкие фотографии, сделанные в том числе самим автором. Новое издание дополняет вышедшие ранее воспоминания («Записки») М. В. Сабашникова. В книгу включены также описание архива Издательства М. и С. Сабашниковых, хранящегося в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки, и полный Каталог вышедших в издательстве книг, позволяющий в полной мере оценить масштаб деятельности издателей и их вклад в отечественную культуру.

---

В Благовещенске я писем не получил. Телеграмму нашел только одну – твою, относительно моей поездки в Пекин (которая, по-видимому, не состоялась бы по целому ряду причин). Между тем, я ждал более подробных и обстоятельных сведений. Надо бы мне поворчать немножко за твою телеграмму… Подумай, и реши сама, только по чести и без снисхождений… Ну, да как я могу на тебя ворчать, когда самой моей любимой, сокровенной мечтой во время пути была ты? Что ты делаешь? Скучаешь ли? Возишься с ребятами? Как будешь рада моему возвращению? Одним словом, когда мне хочется забыться и почувствовать себя довольным и счастливым, чтобы мне было хорошо, хорошо, я переношусь мыслью к тебе и детям – дети и ты, ты и дети, в самых разнообразных видах, условиях, положениях, настроениях…

А телеграмму ты послала с хитростями – из Курска, а не из Иванина, вероятно, посылал Бор. Як.?[32] Ох, уж и тонкий вы народ женщины! Скажу только, можно было бы этого не делать, а затем обнимаю тебя крепко и крепко и прошу верить, что глупостей и неосторожностей я делать не буду, без надобности рисковать не стану… ну, а тоже и депешами такими руководиться не могу. Ты это хорошо знаешь, и не уважала, и не любила бы меня, если бы было иначе. Обнимаю тебя, мою любимую, крепко, целую нежно, моя ненаглядная женка, подруга и товарищ.

М. Сабашников

Поклон всем знакомым в Никольском и Борщне и пр. местностях Рос. Имп.

24 июля, пароход Джалта

Сейчас мы подъедем к Благовещенску. Первым делом пойду на почту за письмами. Что-то они мне принесут? Ведь с самого моего отъезда я получил всего только одно письмо, это твое, адресованное в Макавеево.

Со времени моего последнего письма с фотографичекой карточкой, писанного тоже на Зейском пароходе, я не имел случая отправить тебе письма, а потому и не писал тебе более двух недель. Что же делать, с приисков за это время почта вовсе не отправлялась, и я с собой везу в Благовещенск всю почту за первую половину июля. Напишу тебе хорошенько, подробно сегодня вечером по прочтении ожидаемых писем. Теперь же пишу больше, чтобы обнять и поцеловать тебя и детей наших. То-то ребята изменились, должно быть! Пожалуй, не только они меня не узнают, но и я их, когда вернусь. Сергей-то, впрочем, уже не меняется так скоро, а Нинушка, та, конечно, преобразится, моя белобрысенькая, синеглазая девочка.

Ну, крепко-накрепко целую и обнимаю Соню, Сережу и Нину, а потом опять Нину, Сережу и Соню, и еще последний раз целую всех моих любимых…

Ваш М. Сабашников

Благовещенск 2 августа 1902

Только вчера, Сонюга моя, получил я твои письма от 4 и 7 июля. Когда я прочел, как ты за меня волновалась, мне страшно жаль тебя стало, тем более что я очень ясно представил себе твое состояние, когда ты писала, так как и сам переживал подобные же состояния. Однако все-таки, голубка моя, ты не давай воображению и страхам воли над собой и знай, что в случае беды какой-либо я всегда не замедлю дать знать. Это ведь было тебе обещано, и ты мне обещала тоже, а потому, веря друг другу, мы и не должны предаваться всяким страхам в случае неполучения вестей… Спасибо тебе большое за карточки. Так приятно было перенестись с ними к вам – «домой». Жаль только, что нет Нинки, а для меня теперь она играет не малую роль в представлении о «доме». Когда хочется забыть дела, я вспоминаю по очереди Нинку, Сережку и Соньку, они сливаются затем в моем воображении, и я сразу переношусь в край, где мне легко и радостно на душе и где всякий пустяк, всякая мелочь – ямочки ли на девочкиных ручках, родинка ли твоя или вихры на Сережкином затылке, имеют какое-то особое, глубокое для меня значение.

В свою очередь и я прилагаю при сём несколько путевых снимков. Кроме одного – вида Зеи, снятого с парохода, все остальные снимки изображают Забайкалье. Именно: два снимка представляют виды Петровского завода, снятые с поезда, два – пожарную каланчу города Чита, о которой скажу два слова после. Затем 10 видов долины Онона, снятые с тарантаса на пути на прииски; здесь увидишь бурят, пашущих землю, бурятские стада овец, их дацаны (церкви), нищих, отдыхающих в траве. Все это говорит само за себя, кроме разве Читинской башни, которая хотя и кричит своим безобразием, но всей своей истории без особых разъяснений все-таки не сообщит. А история небезынтересная, я её вычитал из мемуаров Кропоткина. Ты знаешь, что Кропоткин еще до участия своего в политических делах служил в Сибири, и, между прочим, был одним из первых русских исследователей Манчжурии, что, впрочем, к делу не относится. Это было в шестидесятые годы, когда время было либеральное. В Сибири власти разрабатывали проекты городского самоуправления, и Кропоткину губернатор поручил составить таковое для Читы. Как человек деловой, Кропоткин прежде всего занялся изучением существовавшего тогда порядка управления сим богоспасаемым градом, его хозяйства и его нужд. Вот на какую историю он набрёл. В Чите уже тогда была каланча и, надо думать, Чита, будучи городом передовым, завела себе эту штуку весьма рано, так как уже во время Кропоткина в архиве имелось дело об её ремонте ввиду её ветхости. Проекту этому, однако, не посчастливилось, хотя ни каланча, ни проект, ни его составители в этом нисколько не были виноваты, так как каланча приходила в ветхость добросовестно, без всякого надувательства, проект был составлен экономно и составители весьма хлопотали о нем. По существующему порядку проект был препровождён в Питер, и затем через несколько лет, потребовавшихся на рассмотрение проекта в разных инстанциях, он был утверждён. Однако за это время каланча стала уже разрушаться совсем, и той экономной сметы на скромный ремонт не могло уже хватить на исправление дела. Итак, составляется новый проект уже на капитальный ремонт, он снова посылается в Питер, и снова возвращается уже тогда, когда материал, предположенный к покупке «по случаю» «задёшево» уже был продан, и смета опять вследствие вздорожания материала не могла быть исполнена. Сколько раз и с какими перипетиями эта история повторялась, не скажу, потому что всех подробностей не упомнишь. Только выходило так, что ремонтировать каланчу при существовавшем порядке управления городом не было никакой возможности. Кропоткину с проектом введения городского самоуправления, однако, не повезло, так же как каланче не везло с ремонтом. Либеральное время миновало скоро, о всяких реформах велено было забыть, и через некоторое время Кропоткин бросил службу и уехал из Сибири, оставив и каланчу, и городское управление в прежнем виде. Лет двадцать, а может и того больше спустя, Кенан[33] ездил в Сибирь изучать быт политических ссыльных. Вернувшись в Лондон, он разослал русским эмигрантам, жившим тогда в Лондоне, записки с предложением сообщить им вести из Сибири. На следующий же день все собрались в назначенное время у Кенана. Были тут Степняк,[34] были другие, был и Кропоткин. Переговорив о более важном, на прощание Кропоткин спросил Кенана, видел ли он в Чите каланчу, на что тот разразился хохотом: «Видел каланчу! Слышал и про дело о каланче, оно находится всё ещё в производстве!» То было в восьмидесятых годах, теперь, после промежутка в новые двадцать лет, через Читу проехало лицо, хотя и не имеющее имени в истории, но имеющее (не свою, впрочем) фотографическую камеру; это лицо – никто иной, как твой муж, который и может засвидетельствовать, что каланча всё еще влачит своё существование. Ну не достойно ли это умиления, и можно ли теперь помышлять святотатственно накладывать руку на каланчу и перестраивать её, когда она сделалась уже в некотором роде памятником древности. Мне кажется, нашей Археологической комиссии[35] следовало бы взять теперь каланчу под свою защиту и не допускать её перестройки.

Благовещенск – город сравнительно новый, и таких древностей, как в Чите, в нем не найдешь. Вот тебе три вида города. Нужно сказать, это всё – лучшие здания. Впрочем, ничего особенно дурного про город сказать не имею, только пыль. Амур очень широк, и берег – набережная, правильнее, довольно оживлен, всегда пять, шесть пароходов. Про Зею я тебе уже писал.

Свое большое письмо с парохода я кончил и запечатал, еще не доезжая «Зейской пристани». После этого я путешествовал так. Верстах в 60 от Зейской пристани имеются перекаты. Когда наш пароход подошел к ним, то по измерению фарватера, оказалось, проехать невозможно – не хватает целых 1/2 фута! Наш пароход пристал к берегу, и капитан заявил, что будет ждать дождей, чтобы вода поднялась. Эта перспектива мне очень, конечно, не улыбалась, но пробраться берегом с вещами невозможно. Я стал уже обдумывать, как идти пешком, оставив вещи на пароходе. Здесь в компанию к нашему пароходу «Благовещенск» подошел сначала пароход «Дмитрий», а потом «Гилюй». Те пристали к берегу и стали ждать, пока-то дождь пойдет. Как оказывается, это здесь случается довольно часто. На мое счастье, вскоре подошел еще четвертый маленький пароходик, который был в состоянии пройти перекаты и при мелкой воде. Я сейчас же поторопился на этот пароход, меня приняли, и таким образом я все-таки попал на пристань довольно скоро. Оттуда поехал на прииски.