Александр Ступников - Сдохни, но живи…

• Название: Сдохни, но живи…
• Автор: Александр Ступников
• Жанр: Русское современное

Человек – это то, что с ним происходит. Или не происходит… Записки репортера. Из жизни, работы и встреч в разных странах мира

---

– Так не бывает, – степенно сказал полицейский и зашел с другой стороны. – Ты какому Богу молишься?

– Я атеист.

– Не понял, – снова напрягся марокканец таким тоном, что мне мало не показалось. – Ты в Христа веришь?

– Нет.

– Мусульманин?

– Нет.

– Иудаизм? Синагога?

«Грамотный», – подумал я. – Нет. Что вы от меня хотите?

– Какой твой Бог? Человек должен быть при Боге и при государстве. Иначе он не человек, а так…

Офицер подцепил ногой камешек, и тот покатился в сторону, вдруг резко затихнув где-то в темноте.

– Я живу в Англии. До Англии – в США. До США – в России. А в Бога я не верю.

На минуту в ночной цикадной тишине зависла пауза. Старший думал и смотрел на меня, по-рыбьи открывая рот. Потом резко позвал солдат и прямо им в лицо стал что-то гортанно и громко говорить. Солдаты замерли, поглядывая на меня, прижатого к багажнику. И вдруг все стали смеяться. Они толкали друг друга, лихо закинув винтовки на плечо, и показывали пальцами. Им было очень весело.

Я только тогда заметил, что мы стоим недалеко от обрыва, за которым пролегла позолоченная лунная дорожка, ведущая куда-то в море. Далеко и ввысь.

– Повтори еще раз, чудо-юдо, – сказал старший. – Ты не христианин, не мусульманин, не иудей. То есть ты не ходишь ни в какой храм?

– Нет. Храм в душе, – я показал на сердце. – Этого достаточно.

Похоже, они давно так не веселились.

– Езжай, иншаллах… – Старший вытирал слезы, откашливаясь от смеха. – Считай, что тебе повезло. Марокко – хорошая страна?

– Лучшая в мире, – теперь уже веселился я.

Мне показалось, что они отпустили меня с сожалением.

А машина, долго висящая «на хвосте» в ночи, так и не появилась.

Может, и вправду Бог есть?

Но уж точно не на Земле.

В пустыне

Мы неспешно проговорили. Ни о чем. О жизни. Спешить было некуда. Ему-то уж точно. А у меня было ощущение умиротворения, идущие и от него, и от пустыни вокруг. Несмотря на третий наперсток душистого черного варева на открытом огне. – Ты образован и воспитан, – меня этот человек в глубине Негева удивил и порадовал. Было легко говорить. И слушать. – С такими, как ты, хочется выпить еще кофе.

– Я сделаю, – сказал он и пододвинул турку к жаровне – Но что ты всё-таки хотел еще спросить?

– Почему ты живешь здесь, а пустыне, в палатке? С верблюдами?

– Я бедуин, – ответил он. И, поймав легкое разочарование и даже обиду на моем лице, пояснил – А с кем мне жить? Здесь никто ко мне не пристает и не вмешивается. И все зависит только от меня. А у вас… Он помолчал, махнув рукой куда-то за палатку – У вас каждый боится остаться с собой, потому как не с кем оставаться. Вот и лезут люди друг к другу. Или соседи, или государство. Даже прохожие, идущие своей дорогой и в себе, могут толкнуть. У меня так не бывает. Видел, какое здесь ночью небо? А слушал? Значит, должен знать о чем я. Ты вот пришел – спасибо. Значит, я не одинок с тобой. И послушал, у поговорил. Но у тебя сегодня еще много дел и надо ехать. Тебе надо. Или кому-то от тебя. Ты же всем нужен, я вижу. Кроме себя. Не пришел бы – тоже спасибо. Что был и что есть. А я все равно останусь один. Зато никому не мешаю.

Рядом, в загоне, тоскливо вопил верблюд. Но я нему близко не подошел. Побоялся, что плюнет.

20 минут

Человека отличает от животного только то, что он живет по своим понятиям о жизни, а не по ее законам выживания.

Я стоял перед проходной шахты в конце рабочей смены и даже не вглядывался в лица. Мне было наплевать на лица. Мне нужны были три человека, которые согласятся срочно сдать кровь.

В больнице сказали, что мать теряет сознание и помочь ей может только новое вливание плазмы. А ее нет. Вернее есть, но в обмен на три порции новой крови, оставленной на станции переливания. До ее закрытия оставалось чуть более часа, а где найдешь доноров на улице, пусть и в миллионном городе. Да еще трех сразу.

Людей много, а попробуй, найди человека?

И я поехал к шахте. Оттуда группами, по двое и более, выходили раскрасневшиеся после недавнего душа рабочие. Им было хорошо на воздухе и от этого нравилось жить. А в багажнике моей машины лежали только что купленные шесть бутылок водки. По две на брата…

Когда мы с шахтерами приехали на станцию переливания, оставалось еще двадцать минут до окончания рабочего дня.

– Мы не будем принимать кровь, – сказал молодая тетка в регистратуре – Я еще стану боксы мыть в конце смены? Завтра приходите…

И никакие уговоры на нее не действовали.

– 20 минут… 20 минут… – повторяла она за мной – Он еще будет время мое считать.

Кто сказал, что жизнь – бесценна, если ее дни измеряются деньгами?

Я видел только мнущихся шахтеров, которым уже надо бы домой, и еще – простыню, натянутую до подбородка и острое, вытянувшееся лицо матери с закрытыми глазами.

– Иди отсюда, русского языка не понимаешь? – кричала молодуха – Сказано же, что никого принимать сегодня не буду…

А дальше я не помню. Эта «затемненка» в глазах и в сознании накатила на несколько секунд такой жгучей ненавистью, которой я еще не знал, и пришел в себя уже почти висящим на решетке, разделяющей холл и регистратуру с бесформенным бесполым белым пятном, дергающемся от злобы и страха где-то в углу.

– Милиция, милиция. – орала она – Покушение, помогите. Он меня, женщину, сукой обозвал. Женщину! Вы будете свидетелями.

Шахтеры угрюмо смотрели в сторону.

Откуда-то сверху спустилась врач и, выслушав, не вникая, все-таки забрала их с собой. Молча выписала нужную справку, и я рванул в больницу – только бы скорее…

С тех пор я стал присматриваться и понял, что женщин в этом мире гораздо меньше, чем сук.

Но вслух об этом лучше не говорить.

Точнее, и об этом тоже.

Белый снег

Она была некрасива, если не сказать всю правду. Но какой же дурак станет ее говорить? Поэтому, взглянув на ее, я воздержался от комплиментов.

– Хорошая у меня жена? – спросил пастух-оленевод и разлил спирт в алюминевые кружки. Он был в малице до пят, как в рясе и радовался гостям, свалившимся с неба на вертолете. В тундре с неба всегда сваливается что-нибудь хорошее и полезное в хозяйстве.

Но пародокс в том, что от этого люди там не становятся верующими. Если не считать преклонение перед природой и разными духами, выделяющими человека из животных. Да и то, пока он сыт и здоров.

– Красивая жена? – переспросил пастух. Ему хотелось поделиться радостью. И это было очень по-человечески.

– Конечно, – честно соврал я и почувствовал губами кусачесть промерзлой кружки. Пряный запах оленьих шкур смешивался с густым привкусом хищного горячего спирта. Почти в два раз крепче водки. Рядом, за оленьей шкурой, отделяющей чум от тундры, стояло за 40 градусов мороза. Так что все уравновешивалось.

На снегу, белом, как небо, олени лениво косили глазом, а собаки, глянув, отворачивались. Не как от чужого, а как от своего.

У них, психически здоровых, от природы, было только два основных азарта: опасности и бега работы. На остальном они экономили энергию и не разбрасывались на злобу или суету. Остальное не имело значения.

Собственно, то же было и у живущих здесь людей. Но сдержанных, подавляющих в себе те или иные порывы и эмоции. И спокойных. Как вечная снежная тундра вокруг на сотни километров.

От человека – до неба.

Я уже не первый раз летал далеко в тундру на съемки для своей программы на ТВ и понял это наверняка. Такое приходит само, откуда-то, как любовь. Уверенно и светло.

– Как вы здесь живете? – по возможности, оптимистичнее спросил я и отвел глаза от женщины, которую тянул за рукав, удерживая перед собой, напоказ, пастух. Мне не хотелось долго смотреть на нее, потому что я знал, что рефлекторно начну представлять ее раздетой. А это, судя по тому, что видел, испортит апетит и послевкусие крепкого спирта.

На женщину нельзя долго смотреть. Как и в бездну.

– Живем, – в ответ растерянно взмахнул рукой хозяин. И я понял, что он об этом и не задумывался, счастливый. За оленями надо все время присматривать, отводить стадо, где есть корм. И снова двигаться. Принимать роды, охотиться, рыбачить, отделять больных, разделывать. Есть, чем заниматься. Это и есть жизнь.

Я вдруг заметил, что не видел в чумах маленьких детей и стариков. Только молодые и средних лет мужчины. И такие же женщины. Сначала такое показалось противоестественным, но потом я подумал ровно наоборот. Как раз это очень естественно. Для людей, живущих среди природы и, по сути, ставшими ее частью. Только прежде здесь рождались и младенцы. Сегодня их оставляют в интернатах, где есть и тепло, и безопасность, и врачи. Но умирает настоящее чувство дома. Дети же еще не живут. Они просто есть. Как и мир вокруг них. Какой-никакой, но данность. Жить они начинают, когда приходит сравнение с другими. И желание иметь. Побольше. Красивее. Лучше. И кто-то мешает. Не инстинкт, по потребностям. А желание, без возможностей. Так приходят другие, словно благо или зло. Тоже, как данность. А потом и понимание. С ним, позже, начинает жечь одиночество. Унижая или спасая.