Наташа Труш - Нежная мелодия для Контрабаса

• Название: Нежная мелодия для Контрабаса
• Автор: Наташа Труш
• Жанр: Русское современное

Он голыми руками сломал замок на клетке Конрада: рванул его резко вниз, и хилая дужка сиротливо закачалась на стальных изогнутых «ушках». Конрад вышел из вольера. Хотел встать на задние лапы, чтобы лизнуть хозяина в нос, но у него не хватило сил. За месяц он похудел и ослаб. Они гладили его в четыре руки, а он щурился от счастья и прятал от них свои спелые влажные черешни. Кто хоть раз терял собаку, тот знает, что настоящее счастье – это найти ее и, не стесняясь слез, плакать от радости.

---

– Ну, вот так получается. С любовью мне не везет. А просто так – не хочу.

– Алусь, а у нас не просто так, – Татьяна Георгиевна просветлела лицом. – У нас – любовь. Я и не думала, что такое может быть…

– Ну, остается порадоваться за вас. Но, извини, без смотрин никуда тебя не отпущу! – Алла погрозила пальцем. – Не дай бог, если мне твоей военврач не понравится!

Военврач Алле понравился. Валерий Иванович Климов был приветливым и разговорчивым, умел слушать и интересно рассказывать. «Маменьке повезло! И я рада за нее! Правда, я опять останусь одна…», – подумала Алла. А вслух сказала:

– Зато у меня теперь будет моя семья, и мне будет к кому ездить в гости! Где вы жить собираетесь?

– У Валерия Ивановича дом за городом, в Репино. Там и будем жить.

– Дом – это солидно. Утюжок заберешь?! – Алла хитро улыбнулась. – Думаю, что у тебя наступает время продуманных кружавчиков на каждой тряпочке, а их, как известно, иначе, чем этим утюжком и не прогладить!

– Издеваешься? – спросила мать.

– Шучу! Причем, очень по-доброму!

– Тогда возьму утюжок! На память. О родительском доме. И Васю. У Валерия Ивановича есть кошка Маруся. Им будет хорошо!

– Мамуль! Ты молодец: не только себе жениха нашла, но и Васе – невесту!

– Осталось тебе найти кавалера, и можно мне помирать, – Татьяна Георгиевна улыбнулась.

– Ну, мам, тогда жить тебе лет до ста!

Оставшись одна, Алла перестала завтракать дома. И быстро привыкла к иному ритму. Какое бы ни было время года, ей нравилось сидеть в кафе у окна и смотреть на улицу. В солнечный день – на обнаженные плечи и легкие сарафаны, на легкомысленные соломенные шляпы и шлепанцы на босу ногу. В снег – на шубы и меховые шапки, что топорщились от влажности слипшимися шерстинками, и были похожи на больших неуклюжих ежей. В дождь – на зонты, зонтята и зонтищи всех цветов и фасонов, от которых отскакивали дождинки.

Иногда за окном шмыгали осторожные кошки. Иногда пробегали собаки – самостоятельные, без поводков и ошейников, и не очень самостоятельные, связанные с хозяином кожаной уздечкой.

Как-то раз Алла увидела за окном собаку, которая привлекла ее внимание. Овчарка, крупная и красивая, не очень молодая. Она слегка прихрамывала, шла медленно, но по ней было видно, что она знает, куда идет. На собаке был хороший кожаный ошейник, а на ошейнике – сумочка, вроде той, что цепляют на брючный ремень для мобильного телефона. В зубах у собаки был старый рюкзачок из джинсовки с карманами из серого кожзаменителя. Похоже, пустой. Собака остановилась у окна, за которым сидела со своим чаем Алла. В этот день она радовала себя пирожками с капустой особой выпечки – из легкого творожного теста.

Собака внимательно посмотрела на Аллу. Присела за окном на задние лапы. Они при этом растопырились смешно. Видимо, из-за этого собака прихрамывала. Что-то не то у нее было с задними лапами.

У собаки была седая усатая морда.

Давным-давно у Аллы в доме тоже жила овчарка. Когда она состарилась, у нее тоже поседела морда. Нигде на шубе не было седины. Чепрачная спина до глубокой старости оставалась черной, подпалины – огненно рыжими, а морда – седая.

Собака смотрела на Аллу, будто хотела ей что-то сказать.

– Что тебе? – тихо спросила Алла.

Собака тихонько гавкнула, не выпуская из пасти лямок рюкзачка.

Алла взяла с тарелки последний крошечный пирожок с капустой и завернула его в салфетку. На выходе привычно кивнула юному официанту:

– Спасибо! Как всегда – все было вкусно!

– Приходите еще! – улыбнулся он в ответ.

– Непременно!

Алла вынырнула из прохлады кафе в душное марево питерского лета. Раскаленный воздух дрожал над мягким асфальтом, в который проваливались тоненькие каблучки и шпильки, солнце, словно шар из раскаленного металла, зависло над городом. И это в девять часов утра! Такого жаркого лета не было в Питере сто лет! Так говорят синоптики. Сто – не сто, но в последнее десятилетие температура воздуха до сорока градусов точно не поднималась.

Алла поискала глазами собаку. Ее не было нигде. Ушла?! Увели?!

«Жаль! – подумала Алла. – Собака симпатичная. И явно что-то хотела мне сказать…»

Она еще немного постояла у входа в кафе, повертела головой то в одну, то в другую сторону, но собаку так и не увидела. Она даже подумала: «А не привиделось ли?!…»

В последующие дни она приезжала чуть раньше, и задерживалась дольше. Ждала. Но собака больше не приходила…

* * *

О своем детстве Стас Горенко знал и помнил не так много. Карельская деревня в три дома. Не деревня, а хутор. В двух домах – старые бабки, в третьем – его семья: он, сестренка и мамка. У крыльца в будке – пес Верный. Если бы не он, вряд ли бы сейчас валялся Стас на своем продавленном диване и смотрел по ящику футбол.

Проснулся он тем февральским утром, а дома – ни души. Печь – чуть теплая. В чугунке на печи – пять картофелин, на столе – бутылка с остатками постного масла, огурцы соленые в банке, с паутинкой белой плесени, грибы тоже соленые, черный хлеб под полотенцем.

До обеда он ждал, что появятся мамка и сестренка Валька, которые с раннего утра отправились в район, в поликлинику. До района – семьдесят километров, да до шоссе полтора по бездорожью. Даль несусветная!

Мамка с вечера ему сказала:

– Стаська! Как проснешься – не пугайся. Пообедай и поужинай, а там, как стемнеет, и мы с Варькой, может, возвернемся. Дай бог на автобус успеть!

Стас ждал их, сидя у замерзшего окна, за которым белый сугроб крышу подпирал, и из-за него ничего не видно было. Да и что видеть? Забор. А за ним – две сосны, и снова снег.

Когда стемнело, пообедал без удовольствия. Потом уснул.

Пробудился от холода. Зуб на зуб не попадал, в животе оркестр марши военные наяривал, в избе – темно и холодно. И ни мамки, и ни Вальки.

Стасик заплакал. Сначала тихонько, потом в голос, от страха и холода. Да так, что пес Верный стал скрести дверь с улицы и подвывать.

Стасик дверь толкнул и Верный боязливо вошел в дом. Его никогда не пускали на порог, его дом – будка у крыльца, и Верный хорошо это знал, и никогда не просился в тепло. В самые суровые карельские холода он сворачивался калачиком, засовывал нос под хвост и спал на снегу. Специально! Чтоб запорошило его снежком. Под снежным одеялом ему было теплее, чем в будке. Будка хороша была в другое время года, а зимой лучше, чем в снегу, было только у горячей печки. Но к ней Верного никто не пускал. Пес был рожден на улице, и жить ему положено было на улице.

Кабы, не Верный, не было бы Стасика в живых. Изба выстудилась, и продрогший голодный Стаська согревался под старой маманиной пальтухой, обнимая пса. На исходе вторых суток их нашли деревенские бабки. Обеспокоились старухи, не увидев над крышей дома Горенко дымка из трубы. Бабка Марфа влезла в растоптанные валенки, завязала на голове платок, бывший когда-то пуховым, завернулась в тулупчик сношенный и пошаркала к соседке – бабке Соловьихе.

Та глуха, как тетерев была, ладонь ковшиком к уху, и на каждое слово вопрос:

– Ась?!

– Хренась! – бабка Марфа и понятней в рифму могла ответить. – Горенки, говорю, не померли ли! Собирайся, пойдем проведывать!

Соловьиха опять переспросила:

– Ась?!

Бабка Марфа выругалась вполголоса, сдернула с крючка у двери телогрейку, проорала Соловьихе прямо в ухо:

– Одевайся, глухня! Горенки без свету второй день!

– Ты что орешь-то?! – напирая на «о» прошамкала Соловьиха. – Я и сама вижу, чего-то у них тёмно! А чего бы без свету-то, думаю…

– Думает она! Чем ты там думаешь-то?! – бабка Марфа нашла на вешалке драный платок Соловьихи. – Ты шевелись, давай!

– Дак, я чего и делаю-то? Шевелюсь! – Соловьиха с трудом застегивала фуфайку – пальцы не слушались. – Шевелиться-то уж не могу! Помереть бы, так только б не зимой!

Соловьиха пустилась в пространные рассуждения о бренности бытия, об одиночестве и о том, что вся эта «окаянная жисть» бабке надоела до чертиков, а тут еще зима, а в зиму помирать – самой даже «неудобно перед людями». Это ж сколько хлопот-то, если зимой! Это и могилу рыть – беда, и домовину привезти из соседней деревни – тоже не так-то просто!

Она рассуждала вслух, а бабка Марфа костерила ее почем зря:

– Я ей про дело, а она опять про свое умирание! – и проорала ей громко в самое ухо. – Надоели мне твои разговоры про смерть! Ты ее дождись сначала! Уж сколько годов ждешь, а она заблудшая где-то!

– Дак, я што, виновная что ль в этом? – всхлипнула Соловьиха, вываливаясь в холодные сени. – О чем мне другом-то говорить, если жду-не дождуся старую с косой…

Потом они с трудом продирались через снежный занос, которым перемело дорогу: трактор по деревне проезжал в лучшем случае раз в неделю, а если Федька-тракторист ударялся в пьянку, то и реже. Вот тут как раз был тот самый случай.