Анатолий Сорокин - Сладкая полынь-отрава. Повесть для внуков

• Название: Сладкая полынь-отрава. Повесть для внуков
• Автор: Анатолий Сорокин
• Жанр: Русское современное

Ах, птица счастья – тень невесомого прошлого! Вернись, все прощу, я к тебе без претензий за самые горькие денечки улетевшего и голодного детства! Не вернешься – былое не возвращается. Да и нет острой нужды, чтобы оно возвращалось – особенно в прежнем уродливом виде… Но у многих из нас, завершающих пребывание на этой неизлечимо больной и грешной земле, другого не будет… С надеждой, что у Вас будет лучше! Анатолий Сорокин

---

Савки не было с вечера, разгрузившись, угнал подводу и с концом, но никто за него не волновался. За стол меня усадили одного, на то самое место у окна, где я увидел, проснувшись, маму. Поставили горку блинов на раздельной доске, небольшую глиняную чашечку с топленым коровьим маслом и воткнутым в нее птичьим крылышком, и такую же чашечку со сметаной. Есть хотелось очень, но я почему-то не решался. Бабушка словно уже потеряла ко мне интерес, сидела, опустив на колени безжизненные руки.

– Ты в сметанку макай, в сметанку. Или перышком маслице аккуратно намазывай, – не смело и тоже не ловко подбадривала мама. – Своей коровушки у нее нет, так она к соседям сбегала еще спозаранок, ишь, какая густая сметанка. Домашняя! Домашняя сметаяка – это тебе не сливки на молоканке. Теперь корова у нашей бабушки будет – председатель здешний телку стельную к осени обещал, если пойду работать на ферму. К весне растелится, свою сметалку станем снимать. А как не пойти, если всю жисть в доярках, куда мне ище? Коровка будет у нашей бабушки Настасьи, теленочек будет и внучка мы ей привезли. У неё-то сынков… Ох, боже ты мой…

Она явно подлизывалась к бабушке, хотела ее задобрить, я это понимал и еще заметнее надувался, готовый вот-вот заплакать.

– Ну, ну, причендал, не швыркай тут носом! – рассердилась вдруг бабушка. – Слезами жисть не задобришь, у меня не куксятся.

Наверное, я бы заплакал, но мама провела рукой по волосам и заплакала раньше меня.

Бабушка поднялась, шагнула в угол с божничкой перекрестилась, прикрыв сухонькой ручкой затрясшиеся губы, сказала:

– Ребенчишко ведь и вправду – че же со мной… Прости ты меня, старую грешницу, Нюра, прости, ради Господа! Не знаю сама, што творю.

Она заплакала бы наверное, да мама вскочила поспешно, охая, что все у них там выкипело и пригорело в печи, кинулась руками в огонь. Охнув и бабушка кинулась вслед.

Потом, пока они вытаскивали из огня один за другим чугунки, подливали в них воды, размешивали и перемешивали содержимое в них, забыв обо мне, суетились в дыму и чаду, я, пересилив страх, проглатил без всякого умасливания и подсметанивания несколько теплых блинов, и снова притих, как ни в чем не бывало, сунув руки под стол. Подвернув с дороги, прямо под окном останавлась бричка. Кто-то шумный лез через сени в избушку, издали еще, в синем чаду, устремившемся в отворенную с маху дверь, орал во всю молодую и задорную глотку:

– Гости, слышно, к бабке Настасье припожаловали! Гости к нам приехали с пятой фермы! А ну, подайте мне младшего племяша!

Громкоголосый крикун уже рядом. Коротконогий, короткошеий – а я куда-то высоко голову задирал, – толсторукий. Ну, Савка и Савка. Белые кудри свисают на широкий упрямый лоб, удалая улыбка – сам черт ему нипочем, – крепкие молодые зубы, брызжут здоровьем. Сграбастал, словно вцепился клешнями, поставил на лавку поближе к свету, отпрянул на шаг:

– Во-о! Сойде-еет, наш парень! Ха-ха, не совсем вроде бы, не Савка, но чуваловский. Чуваловский! Ха-ха, да ты не дуйся, бабка, тут нету шибко виноватых, чья кровь взяла, та и взяла. Но для меня – кто от нашего Ваньки – все Чуваловы, все в нашу кость. – Снова стиснул меня сильными руками, приподнял, хряпнув макушкой о бревешки наката низенькой бабушкиной избушки, спросил: – Хочешь на конях прокатиться? У меня, брат, пара на загляденье. Айда со мной!

– Матюшка! – вскрикнула мама, и так же почти громко протестующее вскрикнула бабушка.

– Слыхал, кто я? Не сказывали еще обо мне? Ну, скажут. У бабки Настасьи на весь наш род собрана бухгалтерия знатных Чуваловских дел. Дядька я твой, дядька Матвей. Я Чувалов и ты Чувалов, понятно? Так Чувал ты или Молоканец – гони ответ! Да Чувал! Чуваленок, баба Настасья! Вырастим, ха-ха, драчуна на всю деревню. А потом фашиста пойдем колошматить! Пойдешь со мной этого суку добивать, Пашка? Говори!

– Пойду, – отвечаю охотно и радостно, мотаясь в крепких руках, продолжающих швырять меня под потолок.

– Во-о! Мы ему за нашего Ваньку, – и прижал меня к себе, угасла удаль в глазах. – Пусти его седне со мной, Нюра, снопы возить Мне тоже скоро на фронт. Вишь, как все оборачивается для нашего брата!..

Но никуда меня не отпустили, так же убегая шумно, как вбежал, дядька Матвей кричал, что у Молоковcкой породы Чуваловы сроду в людях не ходили, только это никому не приносило радости и не принесет, что в другой раз он и спрашивать никого не станет, увезет Пашку без всякого спросу.

– Ну што, понравился те ветролом? – строго спросила бабушка и я с горяча хотел было радостно кивнуть, но, встретив испуганный мамин взгляд, вовремя стушевался. – Понра-авился, вам, безмозглым, ухарь такой не может не нравился. Похожие трясогузки вашему брату сладше самой сладенькой ягодки, – ворчала бабушка. – А ты не за тех держись, кто языком чешет, да обещает не знамо што, а за тех, кто молча в землице-матушке ковыряется.

– Так оно, так, Паша, близкие люди плохого не насоветуют. Запоминай, что баба говорит. А завтра и мы пойдем бить поклоны землице, – сглаживая какую-то неловкость, сказала мама. – Завтра я и мы напросимся на работу в овощеводческую бригаду. Вон-а, за речкой колхозные огороды, морковку, кажись, копают.

Бричка дядьки Матвея убегала сердито. Щелкал яростно бич, ярился молодой зычный голос.

* * *

На следующее утро мама я и Савка, вернувшийся поздно и спавший со мной на печи, вышагивали по деревне, удивляясь ее песчаным дорогам с глубокими колеями, пожожими на корыто, Я заглядывался на пузатые деревянные избы с обомшелыми крышами, кое-где под железом и с высокими завалинками, каких у нас на пятой ферме не было и в помине. Хозяйственный двор оказался просторным, с навесами, под которыми хранился весь колхозный инвентарь. Шла утренняя разнарядка и народу было много. Всё бабы, девахи, подростки. Мужики – лишь преклонного возраста. Маму знали многие, кивали сдержанно. Савка шел впереди, пригнув голову.

Разнарядка шла долго. Кому-то строго выговаривал бригадир тракторно-полеводческой бригады Половинки, пристукивал кулаком по перилам крылечка, с которого раздавал задания. Его сменила Федосья Лузгина, заведующая огородной бригадой, и объявила, что начинается рубка капусты за рекой у водяной мельницы. Что, если не усилить темпы работ, то урожай может оказаться под снегом, но его все равно придется спасать и работать в снегу, как уже было минувшей осенью и не пошло впрок, потому что вокруг развелось много нерадивых и несознательных, а может быть и вредителей. И в этих условиях, особенно, когда фашист уже под Москвой, снисхождения не будет никому.

Председатель появился, когда все уже наговорились и нашумелись. Задержавшись на крыльце, сипло сказал, что с говорильней пора закругляться, солцне уже вона-а где высоко, и прошел в бригадирскую. Вскоре выбежал хромоногий мужичок, призывно махнувший маме рукой и крикнувший:

– Чуваловы, к председателю! Решать будут с вами. Да малого не тяни, куды ты с ним прешься?

Мама и Савка поднялись на крыльцо. Потом появился наш дядя Матвей Чувалов, и тоже проследовал в бригадирскую. Вышел он скоро вместе с Савкой. Вскочив на бричку, они уехали.

Мама вышла в сопровождении Федосии Лухгиной и сказала, что пока разнаряжена в её огородную бригаду и они отправляются на уборку капусты.

Капустное поле оказалось не там, где морковное, а совсем в другой стороне. Идти пришлось через плотину у водяной мельницы, и по первому разу мне было страшно смотреть на вертящееся колесо, стекающую с него воду и воду, шумящую небольшим водопадом под самой плотиной. Ребятни было много. Взрослые рубили кочаны, а мы, мелюзга, таскал в кучи и собирали все отломанные при рубке капустные листья. В конце огорода росли ряды смородины и крыжовника, но ягод на них уже не было. Огород сбегал по уклону к самой воде, густо зарос бурьяном и лопухами. Это было невиданное царство тайн и страха – высокие коноплянники на ферме не шли ни в какое сравнение. Были здесь и яблоньки с невеликими, очень кислыми плодами – их так и называли «перекоси рот». Топрщились кусты, густо усеянные помидорами молочной спелости. Непроходимой стеной шумел сухими семенниками высокий укроп. Я зачем-то полез в него, приметив натоптанную дорожку, и едва не столкнулся лоб в лоб с вылетевшим из укропа давно не стриженным пацаненком, волосы у которого были патлатые и грязнье, нависали на глаза.

– Ты хто? Хто ты такой? Че лазиешь чужой дорогой? – заверещал он как недорезанный, заставив меня испугаться.

– Я… Я – Пашка, – сказал я, благоразумно уступая дорогу. – Мы – первй день, мы только приехали с пятой фермы.

– С какой пятой фермы?

– Не знаю… Мы жили там долго, пока похоронка не пришла на папку.

– Убили?

– Написано: без вести пропал.

– Разницы нет, значит, убили. Кто по фамилии?