Геннадий Загорский - У истоков российского уголовного судопроизводства (к 1000-летию Русской Правды). Монография

• Название: У истоков российского уголовного судопроизводства (к 1000-летию Русской Правды). Монография
• Автор: Геннадий Загорский
• Жанр: Юриспруденция

В монографии дается подробная характеристика одного из первых законодательных источников уголовного судопроизводства нашей страны – Русской Правды, прослеживается взаимосвязь первых актов, регулирующих вопросы судоустройства и судопроизводства, с основными идеями христианства и влияние христианской религии на развитие и становление уголовно-процессуального законодательства российского государства. Издание может быть рекомендовано студентам и аспирантам юридических учебных заведений, практическим работникам судебных и правоохранительных органов и представляет интерес для читателей, интересующихся проблемами теории и истории уголовного судопроизводства.

---

В XVI в. лжесвидетельство, ложные иски, подкуп свидетелей в судебных делах, а также подмет, т. е. подбрасывание кому-либо похищенного имущества с целью обвинения его в разбое или татьбе приобретали массовый характер. При отправлении правосудия сложилась ситуация, точно характеризуемая библейской фразой: «…а свидетель ложный наговорит много лжи» (Притч. 14, 5). Ябеды и крамолы «злых людей» приносят значительный ущерб, дезорганизуют работу судов и «тяжи негожие умножают», а «в судах лжут и говорят не по делу, оттягивая суд, чтоб надолго не вершити»[63].

Максим Грек пишет о своих современниках, «имевших право чинить суд и расправу. Они, по его словам, часто гласно распускали слухи, что подсудимый может быть и оправдан и осужден, т. е. что надежда на правоту или опасение вины суть вещи сами по себе пустыя, а все дело в том, кто принесет „множайшую мзду", тот будет и прав». Изобретательность отдельных корыстолюбивых судей в лжесвидетельстве не знала никаких границ и приобретала характер такого «злодеяния, которому нет и не может быть оправдания». Так, прибыв на место своей службы и собрав нужные сведения, судьи «приказывали своим слугам тайком, ночью, бросать в домы богачей какия либо непозволенныя вещи, а нередко труп мертвеца, и потом начинали над мнимовиновными суд и расправу, кончавшиеся, разумеется, тем, что часть имения мнимого преступника обращалась в благоприобретенное судьи». Имели место случаи, когда «представители правды приказывали бросать мертвый труп не в дом частного лица… но “посреди стогны”, чтобы обвинить… целую часть города и чрез это приобресть „сребро много". Так высший правительствующий класс угнетал беззащитный народ, позволяя себе над ним всякия насилия и грабежи, совсем забывая, что такое милость и сострадание, правда и братская христианская любовь»[64].

Отражая обязательное соблюдение религиозной заповеди, Приговор о губных делах (1556 г.) предусматривал суровое наказание за лжесвидетельство: «лживых казнить, по приговору, как и в разбойных делах» (ст. 4 ПГД 1556). Боярам, дьякам, дворянам и другим лицам строго указывается, чтобы «люди их и крестьяне не лгали, а говорили правду» и «той правдой не пренебрегали» (ст. 10, 8, 9 ПГД 1556).

Массовое беззаконие стражей порядка вызвало настоятельную необходимость дополнительно урегулировать возмутительные случаи нарушения девятой заповеди. Приговор о лжесвидетельстве и ложных исках (1582 г.)[65] являлся ответом на рост этих злоупотреблений. Ответные меры, предусмотренные Приговором, можно сформулировать кратко: «Не внимай пустому слуху, не давай руки твоей нечестивому, чтоб быть свидетелем неправды» (Исх. 23, 1). А потому целью Приговора является водворение карательными мерами истинного правосудия, которое олицетворяется с правдой Божьей. Закон не делает ссылок на религиозные тексты, но идейно основывается на девятой заповеди закона Синайского: «Не произноси ложного свидетельства на ближняго твоего» (Исх. 20, 16). Апостольское послание расширяет эту норму, конкретно предписывая: «…отвергнув ложь, говорите истину каждый ближнему своему, потому что мы члены друг другу» (Ефес. 4, 25). По исповеданию апостолов, истина Божья одна, и заменить ее ложью недопустимо (Рим. 1, 25). «Всякая ложь не от истины» (1 Иоан. 2, 21), а следовательно, она приносит только зло ближнему, причиняет ущерб его имуществу и разлагает государственные устои. Поэтому для борьбы с лжесвидетельством, особенно в сфере отправления правосудия, закон определяет суровые наказания вплоть до смертной казни. Перечень ответных мер включает установление ряда уголовных норм в отношении лжесвидетелей и их заказчиков, а также судей, которые, помогая ябеднику, «не станут обличать ябеду, дадут ход жалобе „не по делу" или в суде дадут говорить „что не по делу"»[66]. Выход из создавшейся ситуации опять же подсказывает религиозная норма, провозглашая, что только «верный свидетель спасает души» (Притч. 14, 25). Установление на суде факта ложного доноса, клеветы (ябеды) означало пересмотр судебного разбирательства «з головы», т. е. с самого начала, потому что показания «свидетеля ложного – обман» (Притч. 12, 17), а не правосудие. Поэтому «приговор ясно свидетельствует о том, что законодатель стремится восстановить правосудие и ужесточить наказание за различные виды его нарушений»[67].

Лжесвидетельство строго карается: «на лживом послухе истцова гибель (т. е. возмещение полной цены иска) и убытки (судебные издержки)», а «во лже казнити торговою казнию, бити кнутом» (ст. 203 Суд. 1589). В случае оговора предлагается опросить «добрых христиан» числом десять, пятнадцать или даже двадцать человек (ст. 11 °Cуд. 1589). При расхождении в показаниях свидетелей (послухов) по делам о разбое и грабеже им предлагается либо целовать крест, либо биться на поле между собой (ст. 2 °Cуд. 1589).

Светский подход в исследовании норм уголовного процесса этого периода вызывает порой недоумение отдельных исследователей. И это объяснимо, потому что принцип историзма требует «не забывать основной исторической связи, смотреть на каждый вопрос с точки зрения того, как известное явление в истории возникло, какие главные этапы в своем развитии это явление проходило, и с точки зрения этого его развития смотреть, чем данная вещь стала теперь»[68]. Анализ Судебников в отрыве от той реальности, в которой они формировались, вызывает непонимание степени опасности отдельных преступлений. Так, М. Ф. Владимирский-Буданов отмечает «большую непоследовательность во времена Судебника, когда ябедничество (ложный иск) было уравнено с душегубством (ст. 59)». Советские исследователи, принимая во внимание чисто уголовно-правовую характеристику этого деяния, оппонируя ему, пишут, что «соображения Владимирского-Буданова основаны на непонимании им термина „ябедничество", под которым закон в тот период подразумевал не ложный иск, а ложный донос или злостную клевету, что отнюдь – не однородные явления… Под ябедниками законодатель подразумевал лиц, заведомо ложно информировавших суд». Именно в связи с этим «ябедничество» являлось «с точки зрения феодального права, тягчайшим преступлением»[69]. По нашему мнению, М. Ф. Владимирский-Буданов и его оппоненты в результате уклонения от исторического подхода не заметили той решающей роли религиозных заповедей в формировании норм уголовного процесса. Ключ к пониманию постановлений заключается в установлении равной противоправности этих деяний самой Библией. И ложное свидетельство (Исх. 20, 16), и убийство (Исх. 20, 13) стоят в ряду наиважнейших заповедей Декалога, запрещенных однозначно без каких-либо оговорок и ссылок на степень их общественной опасности. При том авторитете религии в русском государстве возможно ли представить законодателя, который бы усомнился в правильности начертанного на скрижалях? Безусловно, невозможно. Поэтому, следуя библейской логике, наказания за упомянутые деяния уравниваются. Кроме того, по религиозному пониманию лицо, совершающее ложное свидетельство, таким образом покушается на правду Божью, что придает этому деянию наивысшую степень опасности: «и по тому лживых казнити по приговору, как и в розбойных делех» ((3). 104 Суд. 1606).

Оценка показаний свидетелей, изобличающих преступника, в целом соответствует религиозной традиции. Именно поэтому их именуют «добрыми христианами целовальниками», которые дают показания «по крестному целованию» (ст. 12, 13 Суд. 1497). Закон выделяет две категории надежных свидетелей: во-первых, это дети боярские, присягнувшие «по крестному целованию»; во-вторых, это простые люди «черные», являющиеся христианами. Таковые считаются в высшей мере благонадежными людьми, которые не произнесут «ложного свидетельства на ближнего твоего» (Исх. 20, 16). Только показания истинных добрых христиан приобретают в глазах законодателя абсолютную доказательственную силу. Поэтому оговор в воровстве со стороны пяти или шести таких добрых людей даже при отсутствии других доказательств виновности «влек для оговоренного обязанность удовлетворить требования истца без разбора дела по существу (ст. 12)»[70]. В данном случае без судебного следствия «бес суда» виновность считалась доказанной, а приговор законным.

Именно поэтому исследователями (Б. И. Сыромятников, М. Ф. Владимирский-Буданов и др.)[71] институт оговора-обвинения трактовался по-разному. Единства мнений по этому вопросу нет, несмотря на то что норма конкретно указывает личностные качества свидетелей-христиан. Видение этого правового института в отрыве от религиозного подхода, безусловно, не могло указать его правильной трактовки.

Аналогичный религиозный подход к показаниям преступника «татя» встречается в случае оговора им других лиц. Если оговоренный татем человек характеризуется отрицательно, то он подвергается пытке, а выдвинутые в отношении него обвинения – дальнейшему разбирательству. В отношении добропорядочного человека предписывается «татиным речем не верити» (ст. 14 Суд. 1497), потому что как говорится в заповеди: «Недостаточно одного свидетеля против кого-либо в какой-нибудь вине, и в каком-нибудь преступлении, и в каком-нибудь грехе, которым он согрешит: при словах двух свидетелей, или при словах трех свидетелей, состоится… дело» (Втор. 19, 15; Матф. 18, 16). Логичное развитие событий, согласно этой заповеди, обязывает «дати его на поруку до обыску», а обыск оговоренного означает допрос с целью определения репутации подозреваемого. Описывая эту процедуру, Н. М. Карамзин пишет: «беспорочного не касались и требовали от него только поруки до объяснения дела»[72].