Ирэн Роздобудько - Пуговицы (сборник)

• Название: Пуговицы (сборник)
• Автор: Ирэн Роздобудько
• Жанр: Русское современное
• Год: 2016
• ISBN: 978-617-12-0809-4, 978-617-12-0493-5

Жизнь часто не укладывается в схему банального любовного треугольника. Да и сама любовь, если она настоящая, не живет в воздушных замках, а ходит босиком по земле – по камням и битому стеклу, находя верную дорогу по вырванным по-живому пуговицам-шансам. Будущий сценарист Денис Северин, известный режиссер Елизавета Тенецкая и ее дочь – талантливая художница Лика – пройдут непростой путь от разрушительной эгоистичной страсти до любви, которая дарит возможность жить для других, не предавая себя, слышать и быть услышанными и творить, изменяя мир к лучшему.

---

– …?

– Ну, вот даже эта продавщица, у которой мы сегодня покупали дыню… Помнишь, ты еще рассердился, когда я с ней поговорила. Но разве она виновата, что мы – счастливы, а она – в грязном фартуке?! Ей было ненавистно наше счастье – и она нас обсчитала. А мне ее стало жаль, потому что вечером ее ждет пьяный муж – и ни одного поцелуя…

Есть очень простые истины – о них редко говорят, а если и говорят, то слишком иронизируют или же они звучат банально, ибо «мысль изреченная – есть ложь». И все же они существуют. Вот попробуй произнести их вслух – и почувствуешь, как в горле запершит: нужно любить своих друзей, защищать родину, уважать стариков и не унижать слабых, не лгать, ничего не бояться, ни у кого ничего не просить… Говорить об этом глупо и смешно. Но ведь… не смеемся же мы, читая Библию!

Третий монолог Лики

– До встречи с тобой меня угнетало собственное ничтожество. Мне говорили, что я хорошо рисую, и я почти верила в это. Но потом я поняла: если не быть ВЕЛИКИМ художником – лучше вообще им не быть. Можно утешиться тем, что делаешь нечто – «для себя» и немножечко – для других. Но мне это смешно. Я рисовала всегда и везде, вне зависимости, где нахожусь и что со мной происходит. Просто в какую-то долю секунды написанная картина приносит мне облегчение. Разве это не эгоизм? Так что я совершенно не обольщаюсь, что мои картины кому-то будут жизненно необходимы. Тем более теперь…

– …

– Нет, нет, теперь это не имеет значения! Но, наверное, я все же не брошу рисовать. Я чувствую над собой некую субстанцию, которая хочет выразить себя – через меня. Не знаю только, почему – через меня… Наверное, это МОЯ субстанция, что-то вроде близкого мне духа, обитающего в ноосфере. Как мучительно чувствовать ее и не уметь помочь! Это выглядит приблизительно так: нечто сверху говорит ко мне как сквозь толстый слой ваты – я пытаюсь понять, услышать, но слова размыты, я могу разобрать только их урывки, но передать все это на бумаге не могу! И только беззвучно шевелю губами. А ведь «там» ждут именно моего слова, а я – молчу… Ужас. И муки настигают в первую очередь эту мою оболганную субстанцию. Я же – только имитирую… Ты представить себе не можешь, какая я бываю бешеная! Страшно состояние бессмысленности всего того, что делаю и что делается вообще. Хочу быть свободной – во всем и от всего…

– …?

– Свобода – это когда ты такой, какой есть, и когда в тебя верят вне зависимости от поведения, статуса, одежды. Всего внешнего. Свобода – это брать на себя как можно больше, в десятки раз больше, чем можешь вынести. Будешь гнуться, задыхаться, но в какой-то момент вдруг почувствуешь – груза нет: ты его «взял», ты свободен, в слове, в быту, в жизни, в любви…

Четвертый монолог Лики

– Только человек способен лгать. В природе лжи нет. Разве лгут деревья, собаки, рыбы или море? Всегда чувствую ложь, как зверь, – всей кожей, всем, что есть внутри меня, начиная от желудка и до… души. Можно жить бедно, глупо, безалаберно, легкомысленно, трудно – все равно, но при этом жить честно – необходимо. Иначе – мрак, ночь, смерть… Давай никогда не будем обманывать друг друга! Самое страшное – потерять веру. Ее можно потерять только один раз, но – навсегда…

– …

– Я очень тебя люблю. С тобой я совсем другая – изменилась, поумнела. И… и больше ничего не боюсь!

Денис

1

…Я искренне завидую людям, смотрящим на мир широко открытыми глазами. Их все удивляет, все вызывает бурю восторга. Во мне же не было доверчивости к миру. Вымытые со специальным шампунем исторические улочки Европы нравились бы мне больше в своем первозданном виде – с запахом выливаемых из окон нечистот и испарениями продуктов человеческой жизнедеятельности. Мир вообще стал слишком бутафорским. «Потемкинские деревни» – ничто по сравнению с размахом этой бутафории. В Египте – загадочной стране, ушедшей под воду времени, – бравые «бедуины», отсидев положенное время у своих лавок, к вечеру натягивают лохмотья, обвязывают головы «арафатками» и на джипах мчат в сердце пустыни, чтобы разыграть перед ошеломленными туристами спектакль из жизни своих древних предков, в Финляндии седовласые старушки, празднуя юбилей Сибелиуса, одеваются в трогательные пышные юбки из шелестящей тафты и полосатые чулки, чтобы исполнить у памятника призабытые хоралы – все для тех же туристов. Не лжет, как мне кажется, только природа… За последние три года я много ездил и все чаще с ностальгией вспоминал горы Западной Украины. Что там теперь? Неужели «зеленый туризм» превратил их в такой же театр и заброшенные колыбы на вершинах пастбищ – только декорация для любителей острых ощущений? Все-таки я был консерватором и любил все естественное. Резиновые красотки, созданные усилиями косметологической промышленности, как и раньше, не привлекали меня. Естественность сохранялась в морщинах старух и трогательных перетяжках и ямочках младенцев. А еще естественность была в Лике. И она больше не пугала меня, как в первый день знакомства.

Огорчало лишь то, что, связавшись со мной, она совершенно забросила учебу, не дотянув до последнего курса. Я не раз уговаривал ее восстановиться в институте, на что она отвечала пожиманием плечами и легкой непонимающей полуулыбкой. Она жила со мной, как птичка – чирикающий, иногда нахохлившийся воробышек, которому не важно, что будет завтра. Меня это вполне устраивало.

В первые месяцы после так называемого «свадебного путешествия» по Крыму, куда мы сбежали на второй же день после торжества, меня часто охватывал ужас от содеянного. Как оказалось, я был совершенно не приспособлен к семейной жизни. Не мог приходить домой вовремя, не умел планировать «уик-энды» и покупать продукты, не собирался отчитываться о своих передвижениях по городу и отказываться от старых привычек. В какой-то момент я обозлился на Лику и не мог понять: как это ей удалось накинуть на меня поводья и отвести в стойло?! Первые полгода я приходил домой далеко за полночь и не всегда трезвый. Даже когда мне ХОТЕЛОСЬ туда идти, я заставлял себя завернуть то ли в «Суок», то ли в сауну или же вообще отправлялся ночевать на дачу к другу. Это безобразие продолжалось до тех пор, пока я вдруг не понял: а ведь это совершенно ни к чему. Лика никак не протестовала против таких проявлений свободы и независимости, не воспринимала их как бунт и, кажется, даже не понимала их скрытого смысла. Против чего же мне было бунтовать? Она ни разу не упрекнула меня, не спросила, где и с кем я был.

Незаметно для себя я успокоился, поняв, что это не игра, не ухищрения понравиться, не сети и не ловушки, притрушенные нарочитой покорностью.

2

«Отчаянная нежность» – вот как можно было назвать чувство, которое я испытывал к Лике. Или же немного по-другому – «отчаяние и нежность», что, правда, звучало безысходнее. Мне казалось, что она совершенно напрасно заперла себя в четырех стенах с таким придурком, как я. Я покупал ей множество самых разнообразных вещей для рисования, доставал дорогие масляные краски, холсты, накупил подрамники, этюдники – переносной и стационарный. Мне действительно очень нравились ее картины. Но мне казалось, что она рисует лишь для того, чтобы порадовать меня, – не более. Не раз я предлагал устроить ей персональную выставку, но Лика повторяла свой жест – удивленно пожимала плечами.

Иногда это коробило. Наверное, потому что я сам не умел вот так просто отрешиться от суеты. Мне казалось, что она могла бы так же спокойно и счастливо жить на голой ветке, и собственное рвение казалось мне бессмысленным. Лика умела мастерить удивительные штучки и, когда не рисовала, занималась шитьем. Вернее, у нее была страсть к переделыванию вещей в маленькие шедевры. Она не носила ничего обычного. Особенно запомнилась джинсовая курточка, которую она расписала специальной краской для ткани, а каждую пуговицу обшила холстиной и каким-то чудом вырисовала в центре миниатюры с изображением ангелов. Когда мы были на какой-то презентации, за эту курточку одна высокопоставленная мадам предлагала баснословную сумму, а потом еще долго надоедала нам звонками, умоляя Лику делать вещи под заказ. Эта курточка почему-то особенно умиляла меня. Я любил, когда Лика надевала ее, и с особой осторожностью застегивал эти удивительные пуговицы – маленькие произведения искусства.

Но она не любила, когда я относился к ней, как к ребенку. Да она, в общем-то, им и не была – иногда она смотрела на меня такими глазами, что становилось не по себе. Я старался не замечать такие взгляды, гнал мысль, что она, Лика, на самом деле – бездна, в которой мог бы раствориться любой мужчина. А уж то, что мог, – это я знал наверняка! Я специально называл ее «уменьшительно-ласкательными» словечками, подло осознавая, что делаю это нарочно, чтобы… не сорваться и не упасть. Я не любил много говорить с ней – из тех же соображений. Ибо все, что она говорила, было странно неправильно или же наоборот – слишком правильно. Но той правильностью, о которой в наше время забыли.