Татьяна Леонтьева - Полтора килограмма соли

• Название: Полтора килограмма соли
• Автор: Татьяна Леонтьева
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-386-09158-3

Судьба – не конфета, мир – не праздник. Нам часто кажется, что людям нужны розовые очки для того, чтобы смотреть на жизнь. А порой им нужно просто «полтора килограмма соли» на двоих, чтобы понять что-то самое важное и полюбить по-настоящему.

---

Я спорю:

– Не можеттакого быть. Они всё одинаково делают друг другу.

– Да я тебе говорю. Не веришь?

Или Коваленко читает мне лекцию о контрацепции. Оказывается, что есть фарматекс. Оказывается, что есть «безопасные дни».

– Какие еще безопасные дни? – я с недоверием гляжу на Коваленку.

– Ну как? – удивляется он. – Во время менструации, например, женщина не может зачать…

– Да ладно! – Я сажусь на постели и пытаюсь высмотреть, не шутит ли он надо мной. – Так у животных же…

– У животных – наоборот! – смеется Коваленко. – Маленькая ты у меня совсем еще, ни ч-черта не знаешь. Уедешь вот в Питер свой. Кто там тебе все это расскажет?

Я падаю обратно, вытягиваюсь вдоль его руки. Настроение мое портится. Ясно, что я уеду. И как вот все это? Куда все это?

Я чуяла нутром – эту струнку, которая натягивалась в нем при моем появлении. Эти его осторожные касания, как будто он боялся меня порушить. Завидев меня издалека, он всегда невольно улыбался, как будто я дергала в нем какой-то рычаг. А когда я подходила вплотную, Коваленко давал волю смеху. Это был неудержимый смех радости. Обрывался он внезапно и тогда сменялся долгим взглядом. В этом была своеобразная мука – глядеть друг на друга и пока не трогать руками.

Мы не давали названий тому, что происходило.

Мы даже не давали имен. Это его имя – Леша, – казалось, совсем не шло ему, я не могла выговорить его, как будто в этом заключался какой-то стыд. «Леша» застревал у меня в глотке, как только я воображала его произнесенным. Поэтому я шутливо звала Коваленку Алексей Николаичем. Он тоже избегал обращаться ко мне по имени. Поначалу звал Коржуткиной, но иногда позволял себе «Танечку».

Мне и в голову это не приходило – завести «серьезный разговор» или «расставить все точки над i». Мы не озвучивали жанр. Курортный роман, или начало большой и светлой любви, или гнусный адюльтер. Просто мы виделись каждый божий день, а к концу сезона ко мне подобралась неприятная тоска, да и Коваленко стал гораздо грустнее.

Я изнуряла его часовыми рассказами о всех пережитых мною влюбленностях. Как если бы я пришла к врачу и перечисляла перенесенные инфекции. А он бы конспектировал это в историю болезни. Я пересказывала свои сны и объясняла детские стрессы, делилась фантазиями. Приходила в беспокойство, обнаруживая в себе какую-то нишу, еще недоступную Коваленке. Я методично, шаг за шагом, отдавалась в его познание. Вечерами переживала наши приключения заново и тогда бросалась писать ему письма, которые он читал на следующий день.

С таким успехом в кратчайшие сроки я пересказала Коваленке всю себя. Он был благодарным слушателем, жадным до подробностей. Печалилась я лишь о том, что эти исповеди не охватывают моего детства. Мир детства Коваленку не волновал вовсе. Он изучил меня начиная с «нимфеточного возраста» и по тот момент, когда я упаковала все шмотки и ботинки в огромный короб и отправила все это дело в Петербург.

А что я знала о Коваленке?

Однажды мы сидели в кресле у камина. Одетые. Я до сих пор люблю взгромоздиться ему на коленки. Вроде как маленькая девочка. Хотя если взглянуть в зеркало, композиция эта все-таки мало похожа на папу и дочку. Приближался сентябрь, уже становилось зябко, я устроилась поудобнее, пригрелась и попросила:

– Расскажи о себе. О детстве.

И Коваленко принялся говорить.

Родители у него были самые простые люди. Отец работал извозчиком. Мама – статная гордая казачка из сосланных. Волосы как смоль и все такое прочее. Отец, осевший после госпиталя в Прокопьевске, привез ей телегу дров. Она, вдова, мыкалась тогда стремя детьми. Отец с первого взгляда влюбился и всех троих детей усыновил. Четвертого мама не хотела ни в какую, но муж настоял. «Прокормим», – пообещал он, мечтая о наследнике. Шел первый послевоенный год.

Лешу любили больше остальных детей. И не потому, что младший. А потому, что другой. Может, это гены так пунктирно ныряли через поколение. Мама не знала грамоты, а сын читал запоем и приносил из школы одни пятерки. Только пятерки.

Я не поверила:

– Так не бывает! Я тоже была отличницей, но нельзя же за всю жизнь ни одной четверки не получить!

Коваленко убедил, что можно.

Естественно, родители им гордились.

– Отец меня даже бить не разрешал, – объяснял Коваленко. – Старшим-то мать давала подзатыльника, да и ремнем могла… Нрав у нее крутой был…

Меня, естественно, никто пальцем никогда не тронул.

Вырос Леша на бандитской окраине Прокопьевска, где местная шпана тянула, что плохо лежит, и смолила бычки от нечего делать. А Леша ходил в библиотеку и брал воспоминания великих путешественников и пособия по химии. Под крики библиотекарши: «Тебе еще рано!» Выпросил у отца в свое распоряжение холодный сарай и оборудовал там лабораторию. Доставал какие-то реактивы, ставил опыты… Литература интересовала тоже, но, кроме советских писателей, на библиотечных полках стоял только Лопе де Вега. Полное собрание сочинений. Леша прочитал. Потом еще раз. И стал смутно подозревать, что интересных писателей гораздо больше.

Первым переломным этапом стала новая школа. Элитная по тем временам, с математическим уклоном. Леша победил в какой-то олимпиаде – и перевелся. И вот там его ждал сюрприз. В три ряда сидели в классе не те ребята, что курили на завалинке и сплевывали сквозь зубы, а такие же отличники. Наиотличнейшие какие-то отличники, один отличнее другого. Полкласса соревнуется за право попасть на Доску почета. Да и мало того! У них еще и своя компания сбитая, и девушки все красивые только с ними дружат, и книжки там у них из портфеля в портфель ныряют… Что-то он таких в прокопьевской библиотеке не видел…

И Коваленко стал брать эту высоту. Не мог он заснуть спокойно, не выучив параграфа, не прочитав заданного. А еще воображение бередила Лиза Боярина – первая умница в классе. Не ответить там чего-то у доски – когда она смотрит! – смерти было подобно.

Это сформировало его характер. Стремление быть не хуже других переросло в желание быть непременно лучшим. В школе, в вузе, в научной карьере, в поэзии. Не говоря уж о любовном поприще…

…Они его приняли. Как равного, а может, и как первого среди равных. Леша был старостой, как и потом в университете. Таинственные книжки стали гостить и у Леши под одеялом. При свете фонарика он читал Пастернака и Мандельштама, и тогда-то открылся ему тот самый мир, который должен же был существовать, непременно где-то и когда-то должен был. И тогда же в школьные тетрадки стали ложиться первые строки – про «лунные сны», «морозный воздух» и все то, с чего начинают молодые и влюбленные.

С Лизой у них до выпускного развивалась любовь-соревнование. Кто вперед учебник освоит… Кто лучше экзамен выдержит… А когда вступительные были сданы выездным комиссиям, Лиза выбрала Новосибирск, а Леша – томский мехмат. Уперлись оба, и никто не хотел ради другого поменять маршрут.

Коваленко всегда был очень упрям.

На первых каникулах они увиделись, но «все уже было не то». У него уже тогда появилась Ангелина. Одногруппница. Профессорская дочка. Поженились они на втором курсе. Кажется, в ту эпоху так было принято. Но свою последующую крамольную любвеобильность Коваленко объяснял именно этим:

– Я не догулял. До жены у меня была всего одна женщина. А потом только Ангелина, и так десять лет. И я начал бояться: а что, если я только с ней могу? А как же другие, красивые, разные?

Дальнейшая жизненная канва – дипломы, рождение детей, аспирантура, защита, преподавание. Какие-то перемещения в пространстве, выкраивание жилплощади, обмены… Коваленко написал и докторскую, но защитить ее не удалось. Об этом рассказал, морщась. Даже вспоминать ему это было тягостно.

– Я полдетства провел в больницах. Меня мучили желудочные кровотечения. От отца досталось. Он с отрядом в сорок пятом попал в окружение. И две недели они жрали одну клюкву. Так у него желудок и угробился. А у меня первый раз в шесть лет произошло. Представь себе, совсем пацан, а лежу в больнице и ничего есть не могу. А потом как нервы – так приступ, больница. Перед докторской вообще чуть не помер. Жена спасла, вовремя «скорую» вызвала… Сделали резекцию желудка. Врач сказал, чтобы плюнул я на докторскую, если жить хочу.

И Коваленко плюнул.

А потом девяностые годы – и совсем другая песня. Доцентской зарплаты стало не хватать, и Коваленко пошел в бизнес. Открывал какие-то банки с Яшкой Богдановым, наживал миллионы, прогорал, сталкивался с бандитами… Тогда же в его жизнь хлынул просто невероятный поток красавиц, которых теперь он не мог перечислить и назвать по именам. И тогда же Коваленко попал к писателям, зайдя к Ярославцеву по чьему-то совету. И хотя дебют был комически поздним, Коваленко быстро влился в среду и крепко полюбился нашим писателям. Особенно, конечно, поэтессам…

Этот момент он называет вторым переломным в своей жизни. Тогда-то и сформировался «современный» Коваленко, которого я повстречала. Первого Коваленку, советского, я воображала с трудом. Тем более что он не показывал мне семейные альбомы, а в те редкие детские фотографии, которые мне довелось увидеть, было сложно поверить. Что это он – тонкий задумчивый юноша с темными волосами.