Александр Кваченюк-Борецкий - Русский сценарий для Голливуда. Библиотека приключений. Том 2

• Название: Русский сценарий для Голливуда. Библиотека приключений. Том 2
• Автор: Александр Кваченюк-Борецкий
• Жанр: Русское современное

Геолог Артемьева находит золотое месторождение. Кусок золота, как образец, помещает у себя в кармане. Так она оказывается в тюрьме, где у нее рождается сын… Тюремщики разлучают ее с ребенком. Вскоре после этого ей удается бежать. Живя в Америке, Артемьева тщетно пытается что-либо узнать о сыне. Хозяин особняка, где она сидела, не торопится раскрыть свои карты, пытаясь, во что бы то ни стало, завладеть тайной Зеленой долины, где хранится золото.

---

Русский сценарий для Голливуда Библиотека приключений. Том 2 Александр Кваченюк-Борецкий

© Александр Кваченюк-Борецкий, 2016

ISBN 978-5-4483-3490-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая

1

Почти за месяц пребывания в Москве Джек Скотт с удовольствием посетил многие из ее достопримечательностей. Он побывал в «Третьяковской галерее». Его буквально восхитило необозримое многообразие полотен, роскошная колоритность и величавость исторически достоверных образов, художественно правдивых пейзажей. Портреты царей, полководцев, румяных крестьянских барышень и утонченных светских львиц, гениальных ученых, художников и писателей. Лиричность Левитана, неподражаемость Бородина, волшебство и магнетизм Васнецова, выразительность Репина были для него до того очевидны, что, будто бы, во сне он переходил из зала в зал, казалось, навсегда потеряв точное представление о времени. Но в особенности Джека до глубины души потрясли картины о природе. Широта полей, словно сорвав с полотна невидимый занавес, открывала необъятные дали, необыкновенно прозрачные и, вместе с тем таинственные. Их неиссякаемый свет привлекал к себе с неистовой силой. Проливаясь в душу, он, как будто бы, обещал тому, кто, наполняясь до краев восторгом от соприкосновения с прекрасным, становился частью его, все счастье и все богатства мира!.. И, вместе с тем, не обещал ничего. Он представлялся восхитительной загадкой, которую никогда и никому не дано было разгадать, поскольку эта загадка таила в себе то, что лежало на поверхности земли и рассеивалось в ее атмосфере. По мнению Джека феномен очарования заключался во всём, чем жили и дышали люди этой страны, и, частью чего, являлись сами. И, как все необъяснимое, это казалось сверхъестественным и потому не имело цены! Джек был наверху блаженства. Он смотрел на темный лес, синие реки, извивающиеся ленты дорог, которые исчезали за краем земли, и мысленно следовал по ним. Он не понимал, почему русское искусство возымело над ним такую безраздельную власть. Скотт наслаждался им, и его жажда этого подлинного очарования, настоящего праздника для сердца и глаз, была столь велика, что не давала ему покоя ни днем, ни ночью. Как потерянный, он бродил то возле «МХАТа», то у «Ленкома», то близ кассы «Малого театра», так как билеты на спектакли были распроданы заранее, в надежде купить у кого-нибудь лишний, заплатив за него две, а то и три цены. На деньги он не скупился, и поэтому двери театров гостеприимно распахивались перед Джеком.

Чаще Скотту доставалась ложа. Но иногда по счастливой случайности попадался и партер. Он плохо понимал русский язык, но то, что происходило на сцене, в значительной мере восполняло незнание многих слов. Собственно говоря, даже не это было главным. Все его внимание, прежде всего, было сосредоточено на самих актерах, одетых в отменные характерные костюмы. Декорации выглядели так естественно, как будто бы и не являлись ими, а были единым целым с тем великолепием, которое воссоздавали герои на сцене. Но важнее всего Джеку казалось то, что в театре, конечно же, присутствовал в большинстве своем умный и всепонимающий зритель. Молодой человек буквально растворился в театральной среде и, дыша ее воздухом, ощущал себя на чрезвычайном подъеме. Возможно, оттого, что в его жилах тоже текла русская кровь, он, как губка, жадно впитывал в себя все новые и новые впечатления. Джек нуждался в них точно так же, как в почве под ногами и небе над головой, как в отце, матери, братьях, сестрах и любимой девушке. По-видимому, с самого рождения в его душе зияла некая пустота. И не заполнив ее в той мере, в какой требовали этого его пытливый ум и восприимчивое ко всему прекрасному сердце, он никогда не стал бы до конца счастливым. И, какой бы долгий срок судьба не отмерила Джеку, и как бы разумно, с несомненной пользой для себя и других, он не распорядился им, без поездки на Родину своих предков, он всегда ощущал бы себя несправедливо обделенным. Вряд ли, он вполне осознавал свое неукротимое стремление к тому, чтобы, хоть немного, приобщиться к быту и культуре тех, кто были его дедом и прадедом. Но, видимо, их беспокойная кровь не напрасно струилась в его жилах. Она властно требовала своего, и Джек инстинктивно подчинился тем настойчивым желаниям, которые, едва он очутился там, где давно мечтал побывать, тотчас завладели им целиком и полностью…

2

В то самое время, как Джек Скотт разгуливал по Москве, полной грудью вдыхая тот самый озон, хмельной дух которого долгое время будоражил его воображение, Джейн Смит благополучно приземлилась в «Шереметьево»… Как и было заранее условлено с гостьей из-за кордона, держа оранжевый кейс в руке, Северков встречал ее, стоя на выходе из здания аэропорта. Сразу же после того, как расстался с депутатом Ковалевым, он отправился в Шереметьево. От него сильно разило спиртным. Но Игорь Максимович ничуть не беспокоился о том, какое впечатление он произведет на Джейн Смит. Северков и соотечественниц не слишком-то жаловал, в том смысле, что всех баб считал круглыми дурами, способными лишь без конца красоваться перед зеркалом да часами трепать языком с близкими подругами. Американку он заранее презирал за то, что она каким-то непонятным образом ввязалась в мужицкое дело. «И, с чего это ей, американке, стало вдруг что-то известно о залежах золота в далекой Сибири? – напрасно задавался вопросом Игорь Максимович. – И, вообще, какое она имела к этому отношение?» Но те, кто руководил операцией, возложили на него важное поручение, и ему лишь оставалось, не ударив в грязь лицом, выполнить его в интересах общего дела, как и полагалось, со всей ответственностью, которой, конечно же, ректору крупного ВУЗа страны было не занимать.

– Здравствуйте! – на чисто русском языке сказала очень хорошо одетая немолодая, но довольно приятной внешности женщина, протянув Северкову руку.

На вид Игорь Максимович дал бы ей немногим больше сорока лет.

– Хау ду ю ду! – с холодной иронией в голосе ответил он.

Больше за все время совместного путешествия они не обмолвились ни единым словом. Перекочевав из Шереметьево в Домодедово, и, пройдя в зал ожидания, новые знакомые присели на скамейку, чтобы очередным рейсом улететь за тысячи верст от столицы, в город, со всех сторон окруженный мятежным морем тайги.

Джейн Смит краем глаза с чисто женским любопытством наблюдала за Северковым. Но его внешность, поведение и одежда, какую носили миллионы российских граждан, мало, о чем говорили ей. Высокомерный взгляд серых щучьих глаз, полное невнимание к ее особе, почти равнодушие, черный костюм, ослепительно белая рубашка и темный галстук – этого было достаточно, чтобы она почувствовала в Северкове казенного человека. Именно такого, какой олицетворял бы собой игрока из той же команды подпольных бизнесменов, в которой состоял, а, возможно, и возглавлял ее Алекс По. Как ни странно, но только одна несущественная чепуховина в облике спутника совсем немного расположила к нему Джейн Смит. От этого до мозга костей чиновника, как из винного погреба, несло русской водкой. «Ну и, что ж, тут – плохого! – подумала она. – Человек, тем и отличается от безмозглой куклы, что, иной раз, дает себе слабину! А в России испокон веков всякий мужик время от времени, а какой и беспробудно пьянствовал…»

Аэровокзал кишел пассажирами. Всюду слышалась русская речь. Джейн Смит едва сдерживалась, чтобы не подойти к кому-нибудь из них и не заговорить. С каждой минутой она все меньше чувствовала себя американкой. Джейн посмотрела на непроницаемое лицо совершенно чужого для нее человека, так холодно встретившего ее прибытие в Шереметьево, и вздохнула. Она не знала даже его имени. Это не столько ее огорчало, сколько казалось нелепым, неправильным и несправедливым по отношению к ней. Сорок лет Джейн прожила на чужбине, в полнейшей изоляции от родных и близких людей. Но мучительнее всего было то, что жестокая судьба, казалось, навсегда разлучила ее с сыном. «Где – он? Что – с ним? Жив ли?» – просыпаясь и засыпая, во время бодрствования и бессонной ночи на протяжении многих лет спрашивала себя Джейн. И материнское чутье как будто бы подсказывало ей, что ее сын жив. Иногда страдания женщины становились просто невыносимыми. Она плакала по ночам. А днем бесцельно бродила по огромному дому Фармеров. Ее бледное лицо и бессмысленный взгляд приводили Уилки в отчаяние. Страдания омрачали счастье супругов, но каждый из них страдал по-своему. Джейн – оттого, что, живя в Америке, всем сердцем рвалась в Россию, туда, где вместе с отнятым у нее сыном осталась кровоточащая часть этого сердца. Уилки – потому, что огорчалась она. При очередной встрече, когда Любовь Артемьева бежала из лагеря для заключенных, они бросились в объятия друг к другу, еще не зная, что на долгое время лишились самого дорогого для них обоих существа на свете. Как ни странно, эта горькая потеря еще больше сблизила их и крепче самых изощренных пут навеки привязала друг к другу. Из деликатности и ради покоя в семье Фармер никогда не расспрашивал ее о прошлом. И в ответ она благодарно платила ему той же монетой, не затрагивая тему о сыне. Не рассказывая, чтобы тут же не разреветься, о том, какого цвета были его волосы… На кого он больше походил: на отца или мать? Она, также, ни словом не обмолвилась о своей лагерной жизни, некоторые сведения о которой Уилки, в свое время, нечаянно прочитав лишь несколько строк, мог бы почерпнуть из ее дневника. Однако из уважения к возлюбленной не сделал этого. И, слава богу! Наверное, Фармеру сильно не понравилось бы очень многое из того, что Джейн рассказала бы ему, если бы он настойчиво попросил ее об этом. Более того, поскольку Уилки сознательно никогда не ворошил прошлого своей супруги, то практически не знал о ней ничего, конечно же, кроме ее имени, которое произносил на свой манер. По-видимому, он посчитал, что для совместной жизни двух страстно любящих друг друга людей этого было более, чем достаточно. Как ни старалась, она не выдержала и громко расхохоталась, когда в самый первый раз он назвал ее по имени.