Игорь Клех - Шкура литературы. Книги двух тысячелетий

• Название: Шкура литературы. Книги двух тысячелетий
• Автор: Игорь Клех
• Жанр: Эссе
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-386-08981-8

Штольц, Обломов или Гончаров? Ницше или Сверхчеловек? Маяковский или Облако в штанах? Юлий Цезарь, полководец или писатель? Маньяк или криптограф Эдгар По? В новой книге литературных эссе писатель Игорь Клех говорит о книгах, составивших всемирную библиотеку, но что-то мешает до конца поверить ему, ведь литературу делают не авторы, а персонажи, в которых эти авторы так самозабвенно играют. «Шкура литературы» – это путеводитель по невидимому пространству, которое образуется на стыке жизни и творчества. Подобно Одиссею, читатель может побыть в ней и в шкуре воина, и в шкуре художника, и сына, и отца, и мужа, и любовника, и нищего, и царя.

---

«Если бы Людовик XVI продолжал править, Дантон и Моро были бы адвокатами, Пишегрю, Массена и Ожеро – унтер-офицерами, Бонапарт и Карно – подполковниками или полковниками артиллерии, Ланн и Мюрат – шляпными торговцами или почтмейстерами, Сьейес был бы главным викарием, а Мирабо – самое большее второстепенным авантюристом…»

Стендаль и Наполеона причислял к психотипу авантюриста – ренессансного кондотьера. «Когда непрестанная близость опасности сменилась наслаждениями новейшей цивилизации, эта порода людей исчезла из мира». 1789 год вернул спрос на таких людей, но только в итальянском походе Бонапарт смог «поверить в свою звезду». Уже имея за плечами славу Тулона, он просил Директорию отправить его с миссией в Турцию, для укрепления ее военной мощи в борьбе с Россией. Строго говоря, ему было все равно с кем воевать, но его подхватила, использовала и вознесла революционная волна. А волну, как известно, останавливает скала (как остров Святой Елены, например) и поглощает песок (как европейская мещанская цивилизация последующих десятилетий). Людская биомасса шла на всплеск, и Наполеону суждено было стать ее лицом, укротителем, заложником и могильщиком. По справедливому замечанию Марка Алданова, «русского Дюма» и автора прелестной новеллы «Святая Елена, маленький остров», за четверть века «люди устали от войн и революций, а с усталыми людьми Наполеону нечего было делать». Кажется, такой подход к Истории самый верный – речь стоит вести о чудовищном и самоуничтожительном перерасходе энергии при смене общественных формаций или попытке изменить расклад сил. Прагматики считают жизнью то, что было до «всплеска» – и стало после него. Романтики жизнью признают только самый этот «всплеск», а ко всему остальному относятся как к прозябанию и предательству.

О проблемах «войны и мира» много размышлял Лев Толстой, в молодые годы боевой офицер (кстати, как и Бонапарт, артиллерист, сражавшийся с французами в Севастополе), а после пятидесяти – пацифист. Императора Наполеона он ненавидел и презирал по двум причинам. Во-первых, из ревности (но обсуждение этого слишком далеко бы нас завело), а во-вторых, вследствие выношенной им исторической концепции, во многом не лишенной здравого смысла. По его мнению, победа в бою, кампании, войне зависит не от гения полководца, а от наличия в войсках «капитанов Тушиных» и боевого духа рядового состава. Даже отдавая предпочтение Кутузову, Толстой не отклоняется от своей главенствующей мысли. Фактически, он пытается создать «ядерную теорию социума»:

«Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила… Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов и изучать однородные, бесконечно-малые элементы, которые руководят массами».

Трудности, с которыми сталкивается полководец, Толстой видит так ясно, словно служил у него адъютантом:

«…перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28-го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это врем прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами, или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии».

В военном деле Толстой исповедует буддистскую, дзен-буддистскую, даосскую стратегию «недеяния» – разумного невмешательства в естественный ход событий. Поэтому, соответственно, Наполеон в его глазах выглядит насильником, позером и фразером, иначе говоря, самозванцем, а к самозванцам отношение у нас известное.

И действительно, что толкнуло Наполеона привести полумиллионное нашествие в далекую Россию? Самое простое объяснение предлагает опять Стендаль:

«Мысль о войне с Россией, осуществленная императором, была популярна во Франции с того времени, как Людовик XV, по своему безволию, допустил раздел Польши. Так как Франция, где численность населения не изменялась, расположена посреди государств, население которых увеличивалось, то ей предстояло рано или поздно либо вновь утвердиться на первом месте, либо отойти на второстепенное. Всем монархам нужна была успешная война с Россией, чтобы отнять у нее возможность вторгнуться в Среднюю Европу. Разве не было естественным воспользоваться в этих целях моментом, когда Францией правил великий полководец, своим искусством возмещавший огромные невыгоды положения этой страны?

Помимо этих причин общего порядка, война 1812 года являлась естественным следствием Тильзитского мира, и справедливость была на стороне Наполеона. Россия, давшая слово не допускать английские товары, не смогла выполнить свое обязательство. Наполеон вооружился, чтобы покарать ее за нарушение договора, которому она обязана была своим существованием, ибо в Тильзите Наполеон имел возможность сокрушить ее. Отныне государи будут знать, что никогда не следует щадить побежденного монарха».

Другими словами, по выражению самого Стендаля, «похитив у своей страны свободу» и больше не находя в ней опоры, превратившись в просвещенного деспота и основателя наднациональной династии, зайдя в тупик бесперспективных захватнических войн (поскольку Британия оставалась, по-прежнему, недосягаемой, как и мировое господство), Бонапарт искал, как бы это помягче сказать, «генерального сражения», то есть это был с его стороны жест отчаяния игрока, в очередной раз все поставившего на «зеро». И вот как рисовалась ему на острове Святой Елены та разбившаяся об утес утопия, которой он якобы намеревался осчастливить народы Европы:

«Русская война должна бы была быть самая популярная в новейшие времена: это была война здравого смысла и настоящих выгод, война спокойствия и безопасности всех; она была чисто миролюбивая и консервативная.

Это было для великой цели, для конца случайностей и для начала спокойствия. Новый горизонт, новые труды открывались бы, полные благосостояния и благоденствия всех. Система европейская была бы основана, вопрос заключался бы уже только в ее учреждении.

Удовлетворенный в этих великих вопросах и везде спокойный, я бы тоже имел свой конгресс и свой священный союз. Это мысли, которые у меня украли. В этом собрании великих государей мы обсуживали бы наши интересы семейно и считались бы с народами, как писец с хозяином.

Европа действительно скоро составила бы таким образом один и тот же народ, и всякий, путешествуя где бы то ни было, находился бы всегда в общей родине.

Я бы выговорил, чтобы все реки были судоходны для всех, чтобы море было общее, чтобы постоянные, большие армии были уменьшены единственно до гвардии государей и т. д.

Возвратясь во Францию, на родину, великую, сильную, великолепную, спокойную, славную, я провозгласил бы границы ее неизменными; всякую будущую войну защитительной; всякое новое распространение – антинациональным; я присоединил бы своего сына к правлению империей; мое диктаторство кончилось бы, и началось бы его конституционное правление…

Париж был бы столицей мира, и французы предметом зависти всех наций!..

Потом мои досуги и последние дни были бы посвящены, с помощью императрицы и во время царственного воспитывания моего сына, на то, чтобы мало-помалу посещать, как настоящая деревенская чета, на собственных лошадях, все уголки государства, принимая жалобы, устраняя несправедливости, рассевая во все стороны и везде здания и благодеяния» (перевод Л. Толстого).

С такой речью прямо хоть сегодня в Страсбург! Герой, веривший только в успех и называвший его «величайшим оратором в мире», докатился в заточении до жалких самооправданий. Но своим неистовством Наполеон расчистил и подготовил почву для утверждения представительской формы правления в тех странах, с которыми воевал. В ясную минуту своим главным достижением он считал не военные победы, а «Гражданский кодекс», который его переживет. Стендаль считал: «Две причины привели императора к гибели: во-первых, предпочтение, которое он со времени коронования стал отдавать людям посредственным; во-вторых, сочетание обязанностей императора с обязанностями главнокомандующего». Хотя вероятнее другое: Наполеон был гениальным тактиком и никаким стратегом, а главное, себе не принадлежал. В этом отношении его личная судьба идентична судьбам Александра Македонского и Юлия Цезаря. Существует интереснейший зазор между деяниями исторического лица и их результатом. Так абсурдный поход на Восток эллинов Македонского впервые позволил Древнему миру взглянуть на себя в целом – «поверх барьеров». Так Цезарь, перейдя Рубикон, превратил республиканский Рим в величайшую империю, что имело неисчислимые последствия для нашей цивилизации. Так и Наполеону удалось, не мытьем так катаньем, объединить раздробленную Европу против себя, попутно заразив ее вольнодумством.