Всеволод Чаплин - Вера и жизнь

• Название: Вера и жизнь
• Автор: Всеволод Чаплин
• Жанр: Публицистика
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-906861-49-8

Мемуары бывшего «церковного Суркова», протоиерея Всеволода Чаплина, до недавнего времени отвечавшего за отношения Русской Православной Церкви с государством и обществом, – откровенный рассказ «церковного бюрократа» о своей службе клирика и внутреннем устройстве церковного организма.

Отец Всеволод за двадцать лет прожил вместе с Церковью три эпохи – советскую, «перестроечно»-ельцинскую и современную. На его глазах она менялась, и он принимал самое непосредственное участие в этих изменениях.

Из рассказа отца Всеволода вы узнаете:

• как и кем управляется церковная структура на самом деле;

• почему ему пришлось оставить свой высокий пост;

• как Церковь взаимодействует с государством, а государство – с Церковью;

• почему теократия – лучший общественный строй для России;

• как, сколько и на чем зарабатывают церковные институты и куда тратят заработанное;

• почему приходские священники теперь пьют гораздо меньше, чем раньше…

…и многие другие подробности, доселе неизвестные читателю.

Несомненный литературный талант автора позволил объединить в одной книге истинный публицистический накал и веселые церковные байки, размышления о судьбах веры и России (вплоть до радикальных экономических реформ и смены элит) и жанровые приходские сценки, яркие портреты церковных Предстоятелей (включая нынешнего Патриарха) и светских медийных персон, «клир и мiръ».

---

Тогдашняя наша тусовка была миром настоящего религиозного плюрализма. Естественно, я задумывался: а правильно ли выбрал Православие? Часто ходил воскресными вечерами на католическую службу к Святому Людовику – туда же подтягивались многие православные друзья. В течение года-двух довольно регулярно заглядывал к баптистам, а однажды вместе с Олегом Стеняевым даже к полузапрещенным тогда пятидесятникам в Косино. Несколько раз был на старообрядческих службах разных согласий. В общем, выбор был. Но однажды я поделился своими сомнениями с митрополитом Питиримом, и он сразу же спросил меня:

– А Бог у тебя где?

– В православном храме, – ответил я.

И на этом поиски были закончены.

В школе я о своей вере до времени не говорил. Правда, кто-то меня видел в храме, с кем-то из одноклассников я периодически обсуждал религиозные темы. В какой-то момент, в восьмом классе, заслуженная географичка Галина Васильевна Тургенева попыталась вызвать меня на откровенность – прямо во время урока. Я понял, что уходить от ответа будет нечестно, вышел на учительскую кафедру и сказал проповедь. Позитивным итогом ее было то, что не пришлось вступать в комсомол (попытался выйти даже из пионерской организации, но такого беспрецедентного скандала школа себе позволить не могла). Негативным – то, что после восьмого класса пришлось переводиться в другую школу, где я, впрочем, хорошо прижился и где своей веры почти не скрывал.

Мать мое обращение к Богу пережила спокойно, лишь иногда сокрушаясь о неопределенности моего житейского устройства. Отец воспринял мою веру в штыки. После некоторых бесплодных споров и попытки выяснить отношения на кулаках я прервал с ним общение – практически до его кончины.

Году к 1984-му я уже прекрасно знал церковную жизнь – формальную и неформальную. Читал каждый номер «Журнала Московской Патриархии», «Богословских трудов», баптистского журнала «Братский вестник», в редакцию которого регулярно заходил. Прочел кучу «сам-» и «тамиздата», включая католическую литературу. Познакомился со многими священниками и архиереями – для последних иногда делал фотоработы и даже составлял письма в органы власти. Конечно, знал обо всех теневых сторонах церковной жизни – благо сплетников в среде духовенства и мирянского актива хватало уже тогда, как хватает сейчас. Знал про стукачей, «голубых», пьяниц, транжир, спекулянтов, сумасшедших…

Но самое удивительное было в том, что христианская среда, со всеми ее пороками и кривдами, в моих глазах выгодно отличалась от среды советской – замшелой, самоуверенной, неискренней. В школьных классах и с телеэкрана нас потчевали железобетонной советской идеологией, но почти никто в нее не верил. Отец и его окружение открыто ругали власть, хотя всей их альтернативой был утопический лозунг «Власть науке». Глядя на них, легко было понять, что никакой властью эти люди быть не в состоянии. Когда умер Брежнев, школьники на траурной линейке еще молчали в почтительном ужасе. Когда умер Андропов – разговаривали. Когда умер Черненко – хихикали. Году в 1984-м я задал на уроке «смелый» вопрос.

– Елена Ивановна, правильно Ленин сказал: «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны»?

– Правильно. И что ты, Чаплин, опять тут нашел неправильного?

– Советская власть у нас есть, электрификация всей страны – тоже. Коммунизм хочу!

Класс хохочет (еще до всяких ускорений и перестроек).

– Ну, есть еще у нас села без электричества. И вообще не умствуй!

При этом сама тоже почти смеется.

В церковной среде и в среде неформалов тебе тогда говорили правду. Некоторые части этой среды вообще жили так, как будто советской власти не было или как будто она готовилась исчезнуть через месяц-другой. Наконец, в этой среде на твои вопросы отвечали. Готовы были спорить, выяснять отношения, но никто не пытался, как в тогдашнем (да и нынешнем) официозе, считать вопрос «снятым» или «несуществующим».

А самое главное – мы жили верой. Четыре-пять раз в неделю участвовали в богослужениях, которые совершали лучшие московские архиереи и священники. Молились иногда даже в кафе и на улице – про себя. И знали: с нами Бог, перед Которым советская система со всей ее мощью была вдвойне смешна и жалка.

Урок на будущее

Не дай Бог нам – ни Церкви, ни стране – повторить бесславный путь советской элиты. Путь лицемерия, успокоенности, мещанства, «вещизма», как тогда ругали меркантильный образ жизни. Не дай Бог утратить веру и горение судьбы. Не дай Бог «снимать» вопросы – иначе молодые люди, пытливые, ищущие истины и жаждущие подвига, уйдут к террористам, убийцам и самоубийцам, уйдут в наркотики, разврат, опустошающие развлечения, которые убивают человека медленно, делая его несчастным юным стариком. Нужно на любой вопрос давать ответ. Любую проблему смело ставить и смело решать. Любую миссию взваливать на плечи. Иначе – смерть от теплохладности. Для Церкви и страны.

Юный бюрократ

Закончив школу, я практически сразу стал искать церковную работу. В семинарию поступать было рано – не исполнилось восемнадцати. В московские храмы несовершеннолетнему было трудно устроиться даже алтарником или сторожем – духовенство продолжало бояться властей. Читать и алтарничать вообще у меня к тому времени получалось только за пределами Москвы и даже Московской области – например, в селе Спас-Загорье под Обнинском, где служил знакомый мне по калужским посиделкам игумен Серафим (Олиферчук). Шестопсалмие, текст довольно длинный, я читал наизусть, причем никогда специально его не заучивал – псалмы просто запечатлелись в памяти за богослужениями. Сейчас, наверное, без тренировки не прочту…

В 1983 году удалось месяц-другой побыть иподиаконом архиепископа Владимирского и Суздальского Серапиона (Фадеева) – яркого архиерея, не боявшегося постригать и рукополагать молодых людей из разных регионов, в том числе из Москвы. Не все они, правда, выдержали испытание годами служения – некоторые ушли. Но многие сейчас стали архиереями и игуменами монастырей. Вскоре после моего появления во Владимире владыке позвонил уполномоченный Совета по делам религий (буферной организации, ответственной за контакты советской власти с религиозными общинами) и сказал, что я в стихаре во владимирских храмах появляться не должен. Откровенно говоря, другого я и не ожидал…

В 1985 году, после нескольких неудачных попыток куда-либо устроиться, я пришел к митрополиту Питириму. Тот после недолгой беседы предложил мне работу в Издательском отделе Московского Патриархата. Началась моя 30-летняя жизнь церковного бюрократа. Поступили мы в отдел вместе с Сергеем Мацневым, который впоследствии, как и я, стал священником. Сначала работали в экспедиции – оформляли документы, паковали книги и журналы для отправки в епархии. Разгрузишь три тонны тиража – никакой физкультуры не надо. Физическая форма у меня тогда была лучшей в жизни. Работали вместе с интересными людьми: половину составляли пожилые женщины родом из деревни, половину – интеллигенты-неофиты всех возрастов. Первые отличались молчаливой мудростью, вторые – постоянным желанием поговорить «о высоком». С ними мы за работой спорили о богословии, искусстве и политике. Первой в моей жизни подчиненной была Ольга Евгеньевна Лапковская, ныне монахиня Феодора. С ней мы постоянно вели либерально-консервативные дискуссии – я тогда был на либеральной стороне. Она ставила на редакционном диктофоне Окуджаву, я – Леннона. По этому поводу ругались особенно сильно, хотя и без настоящих ссор и глубоких обид.

Тонкая интеллектуальная прослойка в тогдашнем церковном организме во многом объединялась именно вокруг владыки Питирима – председателя Издательского отдела Московского Патриархата, главного редактора «Журнала Московской Патриархии».

В шестидесятые-восьмидесятые годы деятельность единственного церковного издательства была каждодневной борьбой. Совет по делам религий при Совете министров СССР жестко ограничивал тиражи, номенклатуру и объем изданий, проверял «на мракобесие» каждую строчку журнала, требовал полного отказа от упоминания о чудесах и знамениях, от положительных оценок тех церковных деятелей начала ХХ века, которые противостояли революции и красному террору. Однако, даже находясь в жестких тисках, издательство смогло выпускать насыщенный мыслью журнал, издавать и понемногу распространять Библию, квалифицированно адаптировать богослужебную литературу.

Через Издательский отдел прошло несколько поколений церковных тружеников. Молодые люди с хорошим светским образованием, которым из-за кадрового диктата властей было трудно устроиться даже пономарями в московские приходы, принимались на работу в отдел или становились его внештатными сотрудниками – переводчиками, авторами, редакторами, – а затем поступали в семинарию и принимали священный сан.