Татьяна Жарикова - Петропавловская крепость. Повести и рассказы

• Название: Петропавловская крепость. Повести и рассказы
• Автор: Татьяна Жарикова
• Жанр: Русское современное

В книгу «Петропавловская крепость» вошли широко известные повести и рассказы Татьяны Жариковой. Повесть, давшая название книге, рассказывает о юных годах Достоевского, о его участии в литературном кружке Панаевой, в который входили молодые Тургенев, Некрасов, Белинский, Панаев, Григорович и другие классики русской литературы. Подробно показаны деятельность кружка Петрашевского, арест молодых бунтарей, содержание в Петропавловской крепости, допросы, суд, который завершился известным приговором.

---

– Ждешь, когда я рассказывать начну, как я дошел до жизни такой?

– Зачем? – спросила она в ответ. – Я и сама могу рассказать… Пил, чем дальше, тем больше. Ты и тогда рюмочки не чурался… С работы выгнали. Кому нужен пьяница? Жена тоже погнала, кто такого терпеть будет. Живешь теперь, где попало, чаще всего в канализации… Питаешься подаянием… Старо, как мир, – вздохнула она. – Не ты первый, не ты последний…

– Нет, не так, – качнул он головой, отрывая зубами кусок чебурека. – Хуже, хуже… Это ты виновата… Бог меня за тебя наказал…

– А как же, – усмехнулась она, – конечно, я виновата! Виновата, что послушалась тебя и сделала аборт, виновата, что не до конца отравилась… Умная бы тебя отравила, а я, дура, сама травиться кинулась…

– Но теперь-то у тебя, я гляжу, – он провел рукой сверху вниз, указывая на ее норковую шубу, – все о, кей!.. Ты, вроде, тогда за Серегу Кислова замуж вышла. Теперь, видать, не с ним живешь?

– Почему это видать? Я уже пятнадцать лет Кислова…

– Неужели это он тебя так одел? – удивился, перестал жевать бомж. – Неужто выбился? Неужто депутат?

Людмиле Васильевне захотелось повернуться и уйти. Она чувствовала себя так, словно ее окатили холодной водой. Противна стала себе самой. До чего же она была слепа, глупа! Как она могла любить этого человека, для которого ничего на свете не существовало никогда, кроме собственного наслаждения. Но она почему-то задержалась у стола и сказала, сама не понимая, зачем говорит:

– Он строитель, он, если ты помнишь, пришел в институт со стройки. Распределились мы в деревню, два года учителями работали, потом его в райком комсомола взяли, оттуда в Москву направили учиться в Высшую комсомольскую школу. А там реформы… Сережа умница, работать любит…

– А ты? – глядел на нее бомж без всякого интереса.

– Я в деревне была учительницей, в районном городке – учительницей, и теперь в Москве – учительница… Учительницей и умру, другого мне не надо!.. А вот и Сережа! – увидела она мужа с такой радостью, нежностью, неожиданно охватившей ее, будто она не видела его года два. Еле сдержалась, чтобы не броситься навстречу.

Сергей в собольей шапке, в распахнутой дубленке так, что виден был темно-зеленый костюм с галстуком, шел уверенно, быстро, легко, спешил к ней, к сыну. За ним еле поспевали двое таких же хорошо одетых мужчин, вероятно, провожали его новые тамбовские партнеры. Сергей показался ей таким высоким, красивым, родным, что сердце захолонуло.

– Неужто это Серега Кислов? – разинул рот бомж.

– Стой здесь тихо, – сказала Людмила Васильевна с раздражением, доставая из сумочки сотенную бумажку, – а то он тебе… – она хотела сказать «крылья обрежет», но запнулась и быстро проговорила: – враз рога обломает!

Она протянула ему сто рублей, и вдруг ей очень захотелось, чтобы он оттолкнул ее руку, не взял у нее денег, захотелось так, что защемило сердце, но бывший Андрейка быстро схватил бумажку, скомкал и как-то воровато сунул в свой карман. Людмила Васильевна с каким-то непонятным облегчением шагнула навстречу мужу. Сергей увидел ее, широко и радостно улыбнулся, кинул взгляд в сторону буфета, бомжа, удивленно спросил:

– Кто это?

– Какой-то бомж! – легко ответила она. – Я кофе пила, а он пристал: дай десятку, пришлось дать!

– Ну и умница! – обнял ее за плечи Сергей. – Кофейку захотелось?

– Кофе тут такой противный, – прижалась он к нему нежно, и они пошли к кассе. – Андрейка сам билет берет, – сказала она.

Ночью в купе она тихо плакала на своей нижней полке, отвернувшись к стене, плакала легкими слезами. Ей казалось, что она вернулась домой из какой-то далекой страны, где была в добровольной ссылке по собственной глупости, по какому-то непонятному капризу, из-за чего ее самые близкие и любящие ее люди, сын и муж, невинно страдали, и теперь ей страшно было жалко их, хотелось каяться перед ними, встать на колени, целовать их и каяться! «Господи, Господи! – повторяла она про себя. – Прости меня, простите все! Как я глупа, как глупа!»

10 января 2000 г.

Средь колосьев и трав Рассказ

Иван Сергеевич Поздняков узнал, что у него рак, на другой день после посещения районной больницы. Медсестрой там работала односельчанка. Иван Сергеевич был ошеломлен, тоску почувствовал, отчаяние. Это же все! Каких-нибудь года два, от силы три – и каюк! А было-то ему не так уж много – пятьдесят восемь лет. «Ничего, пожил, походил по земле, хватит!.. Отец-то умер в сорок пять, а брата двадцатилетнего на войне убило. В сравнении с ними пожил много!» – успокаивал себя Иван Сергеевич.

С того дня, как узнал о своей болезни, Поздняков стал молчаливым. А раньше поговорить любил. После посевной Иван Сергеевич объявил председателю, что собирается уходить из механизаторов. Комбайн к уборке подготовит и все, в больницу ляжет. В столицу поедет. Больница, говорят, хорошая! Профессора лечат. Попасть туда трудно, но у сына, он живет в Москве, есть друг. А у друга друг – врач, работает в той больнице. Вот он-то и обещал устроить Ивана Сергеевича.

Поздняков подготовил комбайн к уборке, похлопал напоследок ладонью по тугому переднему колесу, попрощался и пошел домой, стараясь не оглядываться. Начинался, как говорил Иван Сергеевич своим приятелям трактористам, новый этап в его жизни, последний. И оттого, что начинался не какой-то там пятый или десятый этап, а последний, было грустно и не хотелось такой новизны.

На другой день в полдень Поздняков отправился в столицу. Автобус почему-то не пришел, такое иногда случалось. Иван Сергеевич не стал ждать попутки на остановке, пошел пешком по дороге, рассуждая, догонит машина – подвезет, а нет, так доползет потихоньку к вечеру. До Березовки, где была железнодорожная станция, от Коростелей больше двадцати километров. Поздняков чувствовал себя пока хорошо. Только в груди побаливало и голос пропал, хриплым стал, чужим. Вчера был дождь, крупный. С грозой, но недолгий. Сухая пыль по обочинам дороги вся в ямочках, выбитых тяжелыми каплями. Иван Сергеевич бодро дошагал до Андреевского бугра и повернул в сторону от дороги. Решил срезать угол, пройти краем оврага, а потом по лесопосадке вновь выйти к дороге. Грейдер возле Андреевки делал крутой поворот и тянулся к Березовке напрямик. Поднявшись вдоль оврага на Андреевский бугор, Поздняков присел на траву и стал смотреть на Коростели. Деревня стояла удобно, в низине, на берегу двух речушек. Они сливались на окраине Коростелей. Берега обеих рек заросли высокими ветлами. Из-за зелени деревьев выглядывали шиферные крыши изб, а дальше, в сторону Чугреевки, на возвышенности неподалеку от коровника высилась водонапорная башня. И деревья, и крыши домов, и водонапорная башня, и стадо коров, отдыхавшее на берегу реки, и видневшиеся вдали соседние деревни, лесопосадка невдалеке – все плавало в горячем колеблющемся воздухе. Лес сажали вскоре после войны, весной. Трава тогда уже вовсю зеленела. Иван Сергеевич только что вернулся из армии. Девчат в деревне было много. Они так и вились вокруг. Жених! Но Поздняков жениховался недолго. В той лесопосадке он и сговорился со своей Марусей. Прожили они теперь вместе тридцать шесть лет. Сегодняшней весной внук Ивана Сергеевича Игорек, первоклассник, сын старшей дочери, притащил из лесопосадки охапку цветов сирени. Сирень там хороша! В Коростелях нигде больше такой нету. Белая сирень!..

Над Поздняковым, казалось, над самой головой, пел жаворонок. Но разглядеть его в вышине было невозможно, как ни всматривайся. За спиной еле слышно шелестело выколашивающееся зеленое поле пшеницы. Неподалеку от того места, где сидел Иван Сергеевич, в траве чернело большое пятно голой земли и были заметны заросшие следы трактора. Шрам на земле остался от солярки. «Теперь года три не зарастет! – с горечью подумал Иван Сергеевич. – А сколько я таких ожогов оставил?» Ему стало стыдно сидеть рядом со шрамом. Он поднялся и пошел дальше. По краю поля пшеницы росла трава: колючий осот, пырей, полевая гвоздика, синели васильки среди молодых стеблей пшеницы. Все это Иван Сергеевич видел тысячи раз, но никогда еще не всматривался в них так пристально, никогда ему не были так дороги эти неброские цветы, никогда не казались такими милыми в своей простоте, никогда не был так приятен запах трав! Хорошо! Вспомнилось детство, вспомнилось, как взял его однажды в поле отец: ездил он за травой. Как необычно пахуча была скошенная и подсушенная на солнце трава! Как приятно было лежать на возу, слушать поскрипывание гарбы, смотреть на покачивающуюся внизу спину лошади и дышать пряным запахом травы. Как давно это было! И ведь сохранилось в памяти, удержалось! Значит, недаром было!

Врач, друг друга сына, сдержал свое слово, устроил Ивана Сергеевича в больницу. И стал его лечить. В палате с Поздняковым лежало четверо больных. Их тоже лечили, но болезнь у них была другая. Один говорил, что простудился сильно, оттого и грудь заболела, другой считал, что у него осложнение после гриппа, а третий рассказывал, как он поднял мешок картошки и в груди у него что-то оборвалось, голос пропал. Только четвертый, Николай Кондратьевич, в разговор не вступал, как-то брезгливо смотрел на тех, кто рассказывал о своей болезни, и насмешливо улыбался. Он почти все время лежал в постели, читал книгу или тоскливо смотрел в открытое окно. Иногда, задумавшись, он бормотал: «Тоска. Ну, тоска!» Бормотал тихо, но Ивану Сергеевичу было слышно. Кровати их стояли рядом.