Олег Копытов - Дорога к зеркалу. Роман

• Название: Дорога к зеркалу. Роман
• Автор: Олег Копытов
• Жанр: Русское современное

Первые два семилетия – самые важные в жизни любого человека: это его ключ к себе, его Дорога к зеркалу. Всё зависит от того, как пройден этот путь.

---

Взрослым, собравшимся внизу, во главе с самим Первым, тогда, в конце шестидесятых годов, ещё было всё очень демократично, и первые секретари городских райкомов вполне могли поехать со своим аппаратом в горы, на пикничок и выпить свои полбутылки коньяку и говорить комплименты молодым и красивым женщинам и снять рубашку и сидеть в белой майке, из-под которой на груди выбивались такие несолидные волоски, – взрослым, собравшимся внизу, конечно, не было видно никаких ангелов. Они, открыв рты, замерев в оцепенении, смотрели, как этот шестилетний пацан, раскинув руки, летел с горы прямо головой на огромный камень, валун мертво-серого цвета, похожий на фантастически выросший в размерах конский череп, из-под и сбоку которого змеей вытекал маленький прозрачный ручей… Взрослые – кто-то встал, кто-то не в силах даже был подняться и сидел возле арбузов, бутербродов, шашлыка и бутылок – молча смотрели, как я скрылся за огромным валуном. Тут разом все вскочили и, отпихивая друг друга, побежали… Я сидел, прямо в ручье, который, слегка завихряясь, оббегал меня и тек дальше, в речку, сидел на песочке, прямо в ручье, держался обеими руками за голову и чему-то счастливо улыбался…

Прошел ещё год. Не в это лето, а в следующее, приехав в Юрлу, мы застали у дяди Ильи деда Петю, который ждал нас – о, радость! – с телегой, со старой, желтозубой серо-белой лошадкой. И мы поехали в Малый Сулай на телеге, дед сидел впереди, боком, иногда дергал за вожжи и понукал лошадку странным при его большой бороде звонким воздушным поцелуем, один раз над нами очень низко пролетел болотно-зеленый «кукурузник», странная железная стрекоза, а по бокам рос темный, хвойный сказочный лес, из-под него выбегали розовые гвоздички, иногда лес расступался, и открывались изумрудно-зеленые поля, и воздух был густой лесной, травяной, а небо глубоко-голубое, а облака спустились пониже, чтобы мы могли рассмотреть причудливых белых кроликов, стада белых овец, которые нароняли горки белоснежной пряжи, чтобы баба Аня связала из неё много полотенец и укрыла свежесшитыми полотенцами к нашему приезду углы больших иконостасов с семейными фотографиями и самое лучшее полотенце подстелила под большой чугунный крест со Спасителем. И в это лето опять полетели в космос космонавты, и никто из них не погиб, и я видел, когда мы пошли по ручью с покоса вглубь леса, который простирался далеко-далеко, аж до республики Коми, аж до самой тундры, мы шли по ручью, и всё было так сказочно, и нас напугал с шумом, внезапно, громко стуча по воде крыльями, выводок утят с замыкающей их ряд мамашей, что побежали, побежали от нас вниз по ручью. А в одном месте, где лес расступился для небольшой полянки, мы видели, – правда, мельком – настоящего лося, он с шумом, раздраженно встал со своей поляны, и, ломая сучья, ушел от нас в лес, потому что так заведено теперь – уходить лосям от людей, даже от тех, кто никогда не сделал бы им ничего плохого. И мне тогда очень тоскливо было уезжать из Малого Сулая, с Урала, только немного меня отогрела по пути назад встреча с дочкой Спицыных Леной – у неё был такой веселый, я бы даже сказал, насмешливый взгляд, такая независимая поступь, она, обняв меня одной рукой за плечо, разметав светлые, как у её матери волосы, стояла перед оперным театром, когда мы фотографировались, как всегда, на память, перед тем, как уехать из отпуска, из Перми, опять во Фрунзе…

Мне было очень грустно, когда с большим букетом астр, в каких-то дурацких черных шортах, обтягивающих, тесных, ну зачем мне мать их сшила! – мне было очень грустно фотографироваться в этих чертовых шортах и белой тесной рубашке, с сиреневыми и синевато-розовыми, колючих шишек букетом астр возле дома-пятиэтажки, перед тем как пойти первого сентября первый раз в первый класс… И я последний раз оглянулся на наш пятиэтажный дом, перед тем, как пойти в эту школу, последний, потому что я прощался с целым миром, с целой жизнью, я ещё не знал слова «реинкарнация», но мне словно предстояла какая-то сущностная реинкарнация. Нет, мое тело оставалось прежним, но вся жизнь вокруг вот-вот – и была бы уже совсем другой, не прежней, – новой. Я словно знал, что будет невообразимо скучно первые три года в школе, потому что всё, чему там учили, я уже почти всё знал, но так надо было, по давно заведенному порядку в советской стране надо было, чтобы тотчас по исполнении ребенку семи лет ему тотчас идти в школу и учиться ровно тому, чему учат и всех остальных. И, конечно, я совсем не против был такого заведенного порядка, и где-то на краю сознания у меня теплился неподдельный интерес к тому, что будет в школе, с кем я там познакомлюсь, и что там будет новое, а в том, что там будет новое, сомневаться не приходилось… И всё же мне было невообразимо грустно… И очень боязно. Я вновь расставался с одним – привычным, обжитым, родным миром – и переходил в другой.

Глава 2

В шестидесятых годах молодые женщины в Советском Союзе рожали много детей. Во всяком случае, по два ребенка рожали практически все. Это было неписаной нормой. Этому способствовал последний за годы СССР пассионарный взрыв. В те годы почти каждый вечер в Москве, на площади Маяковского, у памятника Маяковскому собирались поэты и читали свои стихи. Однажды там собралось целых три тысячи человек, которые читали и слушали стихи. И в музее Политехнического института в Москве собирались молодые, с горящими глазами люди и слушали стихи. И в каждом городе был свой Политехнический институт – где-то городской стадион, где-то столовка в студенческом общежитии, где-то просто летняя эстрада в парке… В те годы мы первый и последний раз за все годы СССР победили Америку. Мы первыми отправили человека в космос. Все любили Гагарина… Один восторженный папаша назвал своего сына, зарегистрировал его в ЗАГСе под именем Урюрвкос: это означало – «Ура! Юра в космосе!» А многие просто называли своих сыновей Юрами… Тогда казалось, что любые обещания маленького, не очень грамотного, лысого, какого-то дерганного человечка по фамилии Хрущев, что любые его обещания будут выполнены. Что мы скоро станем самой лучшей страной на свете, мы окончательно, во всём догоним и перегоним Америку, вырастим много пшеницы и – смешно, конечно, но… Ха-ха-ха… да нет, я это просто так – ну и кукурузы, а что, вон бабки торгуют на базарах вареной, рядом – баночка с солью, а что – и кукурузы! – А ты, что, веришь, что к восьмидесятому году у нас будет коммунизм? – Да как тебе сказать… без Сталина, конечно, хорошо, по доносам не сажают, но что-то, кажется, нужно такое, ну, вроде Сталина – тогда да, построим, чё-то расхлябался народ… – Так веришь или нет? – Ну чё ты пристал, верю, конечно!..

В шестидесятых годах молодые женщины в Советском Союзе рожали много детей…

На «линейке» в честь первого дня в школе, в первом классе стоял фантастически длинный ряд первоклашек – мальчики все как один в белых рубашках и черных шортах, девочки – в коричневых платьицах, белых фартуках с волнами оборок, в белых гольфах. Собрать «линейку» пришлось не в школьной рекреации, не в спортзале, а на асфальтовой дорожке на улице, сзади школы, за спортзалом, перед садиком с редко, но очень аккуратно посаженными яблоневыми деревцами – тоже в белых гольфах известкой промазанных от земли почти на метр стволов. Дальше шла внутренняя по Пятому микрорайону дорога, на которой в те годы было так мало машин, что прохожие по дороге ходили чуть ли не чаще, чем по тротуару…

Здесь стояли 1-й «а» класс, 1-й «б» класс, 1-й «в» класс, 1-й «г» класс, 1-й «д» класс и 1-й «е» класс.

И я впервые увидел так много своих сверстников, и я ужаснулся. Здесь были ребята много здоровее меня, и я уже знал, что простые физические кондиции дают человеку много преимуществ, и моя худоба и стандартный средний рост, а нас построили по росту и я был в середине, – моя худоба и стандартный средний рост – не самое лучшее моё приобретение за первые семь лет жизни и я скорее всего ещё не раз поплачусь за то, в чем я совсем не виноват… Здесь было много детишек с черными жесткими волосами, темноватой кожей и узким разрезом глаз, в обоих садиках у нас не было так много детей-киргизов, я уже знал, что киргизы – точно такие же люди, как мы, у мамы с папой было много друзей киргизов, но что-то подсказывало мне, что никогда ни при каких обстоятельствах мы так и не станем одним человечьим племенем… Я видел такое огромное количество детей – а здесь были дети не только из нашего Пятого микрорайона, но и из Четвертого, в этом году школу в их микрорайоне ещё не успели построить, здесь были дети из Третьего, ещё строящегося в предгорье микрорайона… Меня ужасало такое количество сверстников, потому что я даже не ожидал, что у меня будет столько конкурентов жизни. Ведь любой из них имел ровно столько же прав любоваться желтыми, зелеными и алмазными горами рано утром, когда день промыт лучше любого стекла, воздух яркий до того, что звенит колокольчиками, восходящее солнце приятно покалывает веки и тело наливается необъяснимой истомой, любой из них имел ровно столько же прав любоваться горами, сколько и я. Любой из них, из этих почти двухсот маленьких людей имел ровно столько же, как и я, прав ходить по микрорайону и ездить в Рабочий городок. Уметь читать и писать задолго до того, как этому начали учить в школе, уметь играть в футбол задолго до того, как… в четвертом, кажется, да – в четвертом классе физрук первый раз выведет мальчишек во двор, к песочному, со сваренными из труб воротами полю, разобьет на две команды и скажет: левые в майках, правые без маек. Играйте – скоро первенство школы по футболу, до конца урока играйте… Любой, каждый из этих почти двухсот человек имел право на эту большую темного кирпича школу, а я уже знал, во всяком случае, ясно догадывался, что не совсем это так и первоклашки-то практически и никаких прав на школу не имеют, потому что быть хозяином в школе можно было проучившись здесь много-много лет, чем выше класс – тем больше прав называть школу своей… А когда уже можно – моя и только моя школа, с полным правом можно это сказать, заслужил, слезами, потом и кровью заслужил – надо уже из школы уходить, всё, последний звонок… У меня был даже не грустный, а запуганный, несчастный вид, когда я стоял со своим дурацким букетом астр, в тесной белой рубашке и тесных черных шортах на торжественной по определению, но такой мучительной на самом деле «линейке»… Здесь было много учителей, в основном женщин, только двое или трое мужчин. Один – несмотря на жаркий уже к десяти часам день – в костюме и при галстуке. Скоро мне предстоит узнать, что это и есть легендарный завуч Яков Семёнович, который при всей его интеллигентности строго противостоял всем микрорайонским хулиганам (а в микрорайоне практически каждый пацан – хулиган), который блестяще окончил университет и аспирантуру и ему оставалось сделать полшага до кандидатской степени, а он сказал всем, что математика как наука – это не его призвание, его призвание – педагогика, и ушел в школу. Такие люди тогда были. К тому же поступок Якова Семёновича оценили по достоинству – дали ему квартиру… Здесь была сама директор, Вера Ивановна, очень серенькой наружности, ей бы при таком печально-некрасивом лице, сгорбленной фигуре, такой безвкусной и, прямо скажем, бедной манере одеваться, какой-то коричневый грубой ткани платье-сарафан, сандалии, в которых на дачу ездить, а не на школьных «линейках» выступать, ей бы при такой внешности работать нянечкой в детском саду или санитаркой в больнице… Я ещё не знал, что, когда я буду во втором классе, ей вручат орден Ленина и изберут депутатом городского Совета народных депутатов, и она будет единственным человеком в этом совете, которому позволялось говорить чуть ли не всё, что она думает, и критиковать даже председателя горисполкома. Такие Веры Ивановны были практически в каждом городе, потому что было взрывное, пассионарное время в Советской стране и глоток воздуха нужен был даже в городском Совете народных депутатов… а потом всё равно её принципиальные выступления ни на что повлиять не могли… И сам Совет народных депутатов на самом деле ничего не решал. Он просто воплощал в какую-то бумажную форму то, что давно уже было решено в горкоме партии, а до него – в ЦК республики, и, казалось, что так будет вечно… Но я ничего этого ещё не знал, я об этом, конечно, даже не задумывался, а впрочем, мне и теперь всё равно, как было устроено на самом верху управление большим и важным, но всё-таки хозяйственным двором этой жизни, мне почти всё равно, как и сегодня оно устроено, ведь любое – даже самое прекрасное – хозяйство нужно только для того, чтобы у человека освободилось немного времени и он смог подумать о самом главном, самом важном… О чём? Да вот хотя бы о том, а что есть самое важное, самое главное…