М. Ларионов - Три жизни (сборник)

• Название: Три жизни (сборник)
• Автор: М. Ларионов
• Жанр: Зарубежное современное
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-9907876-3-6

Предлагаемый читателям сборник «Три жизни» – третья публикация автора. Составлен им самим из произведений, написанных и изданных в разные годы, но перекликающихся общими смысловыми мотивами, что становится ясным в процессе чтения. На этом основании и возникла у него идея объединить их под одной обложкой. Название сборника не персонифицирует ни одно из вошедших в него произведений – является условным и только для данного издания.

Автор, М. И. Ларионов уроженец Самары (на момент рождения – Куйбышев), но силой обстоятельств с детства жил в Москве. Ныне проживает в г. Жигулёвске Самарской области, периодически печатается в региональном журнале «Русское эхо» и продолжает своё литературное дело в области прозы.

---

Можно подумать, что нас упорно что-то сталкивает, торопит, ставит в благоприятные условия, – и от этого, сквозь каяние и ругание себя, становилось обнадёженно, что знакомство совершится, пусть неумело, но, в общем, даже нетрудно. Ведь и она стремится к нему, ведь мы уже тайно сближены.

И всё же, всё же что-то внутренне тревожило. Хорошо так думалось само по себе, в отсутствие её. А вот увидел – и снова какой-то взбудораживающий психический стопор! И получается-то всё как неожиданно. Будто мне нарочно испытание. «Засуетился ты… а это уже плохо», – хмурясь, подосадовал я, заставляя, однако, себя собраться и действовать обдуманно.

Теперь я знал, что она ушла к себе и, погодя, отправился на её палубку.

В носовой части два матроса красили пол, кнехты; резко несло свежей краской. Я смотрел, как разветривается молочное утро, проявляются дали, и ждал: вот выйдет, вот выйдет. Довольно отдалённый берег наращивался горами выше, выше – и уже напоминал Жигулёвские места. Да ведь точно: впереди, в белесой дали, едва просматривалась длинная ровная черта, заграждающая весь водный путь, и на ней смутно маячили большие «козловые» краны – это уже плотина Куйбышевской ГЭС. Новый приступ волненья ожёг меня – от ГЭС каких-то часа три до Куйбышева. В эти три часа должно всё решиться. Надо, надо успеть прорваться из моего неопределённого нервозного состояния – в то чудесно преобразующее всю жизнь, что обещается с ней!

А вода вблизи так быстро, так стремительно несётся мимо.

Наконец, вышла. Едва заметив меня, прислонилась к перилам, обхватила их подрагивающими пальцами и тоже склонила взгляд на откатную волну. Сердце заколотило… опять! – «Ну вот! Ну подходи же, подходи, вперёд!.. Но что это она?» – я заметил в ней явное беспокойство – кстати ли будет подойти мне сейчас со своими дорожно-праздными вопросами? «Да нет, ведь опять момент! Ну? Ну!»

Она оторвалась от перил и вяло ушла в дверь.

Я бессильно закрыл глаза. Что я делаю? Что с ней делаю! «Это уж мне не вставится так», – промелькнуло ощущением скорее, чем мыслью, и сразу же с неистовой безоговорочностью решилось: «Подойду! Теперь-то уж подойду, только выйдет!»

И точно – вскоре опять вышла. Но следом за ней вышла бабка. Они встали у борта: она – спиной ко мне, – будто ища опоры, смотрела на бабку, бабка же, укутанная в пуховой платок, в заношенном обвислом пиджаке, как старая грузная птица перед тем как учить летать своего легкопёрого птенчика, зорко с улыбкой приобщения оглядывала берег, будто узнавая в нем милые сердцу места. И что-то, шамкая губами, говорила.

Матросы с вёдрами и кистями постепенно передвигались к нам на палубку, резче пахло краской.

Я неотрывно смотрел в спину девочке. И она обернулась – обернулась ко мне откровенно, как-то признательно, с томной усталостью в дивно светящихся глазах, мучительной нежностью наполнивших меня. Потом – опять к своей ничего не подозревающей бабушке; вытянула по палубной подпорке руку, схватившись вверху, к руке головой прильнула, вывернула одну ногу по-балериньи на носке – всю-то её ломало, изнудило. Как ребёнка, которому невмоготу уже было настрого веленное терпение. Спустя минуту они – как будто вздохнули обе – вроде бы к чему-то другому приступая, ушли.

Я невольно сделал несколько шагов к двери – матросам ли бессознательно место уступая, за ушедшими ли машинально потянулся, – что-то заныло на душе. Неуместно, одиноко и никчёмно стало мне на палубке при людях, занятых здесь своей работой, никак не касающейся до нашей пассажирской праздной жизни. Но ведь нигде больше я не найду себе места. Да и оттягивать дальше нельзя – решил оставаться здесь ждать до последнего, пока не подойду. «Тут-то красят, вряд ли выйдет сюда, – прикидывал я. – Разве только на другую сторону… Выйдет ли она вообще-то до Куйбышева? – вдруг кольнуло шальное опасение, но тут же радостно подсказалось: – Да вот шлюзование начнётся – наверняка выйдет, с малышом или одна. И как раз самый естественный момент подойти, заговорить. Лишь бы одна была, без этих. Вот ещё что тут!»

Матросы всё приближались, беспечно болтая за покраской. Я уже отодвинулся к двери и в волнении стоял-поглядывал на совсем ясно теперь видимые краны, плотину, по которой даже различалось движение машин. Но вот всё стало сдвигаться в сторону, заходя нам в хвост, – пароход переваливал на наш борт, поворачивая к предшлюзовой акватории, отгороженной молом. Вон уж и причал с вокзальным зданием – Тольятти… Не вышла ли она на ту сторону смотреть, как подходим? – я здесь стою ничего не вижу! Повернулся к двери, чтобы идти туда… и увидел!

Я увидел в дверь, как проходит она с багажом, с мальчишкой. За ней – бабка, другая, сзади что-то тащит белобрысая девчонка. «Что это? Помогает вынести? Или… сама! Может – бабки с малым? Да нет – и одета! Вот почему одета! Всё пропало! Конец!» – Я не мог сдвинуться с места – я боялся убедиться; как-то мгновенно размяк, паническая растерянность сбила меня… Всё утро были страхи: то – появится ли ещё, то – будет ли благоприятная минута. Но почему-то и не подумалось даже о самой возможности такого – сойти ей раньше.

Ещё не тоска, а какая-то игрушечно-беспомощная оставленность уже холодила весь пароход. И словно от этого ощущения, рванулся я бежать к пролёту, куда пошла девочка, – всё должно быть при мне, на моих глазах! Вот она!

В пролёте было ещё свободно. Бабки стояли среди вёдер, закрытых марлей, сумок, набитых авосек. А она и белобрысая перегнулись через борт, глядели на воду. Рядом тянулся малыш. Она подняла его за подмышки и, что-то говоря, показала, что там за бортом… Я смотрел, чувствуя неловкость своего присутствия, в какой-то мере даже жестокость своего присутствия. Мне казалось, она была уже отвлечена, или хотела, наконец, отвлечься от всего, что на пароходе, и радовалась, что путешествие её подходит к концу, ждала момента, когда сойдёт. Мне будто слышалось в ней: раз так должно быть – пусть будет скорее.

«Написать свой адрес, попытаться отдать ей!?» – Я схватился и опрометью побежал в каюту, а в самом все пело в страшной юродской весёлости: «теряю! теряю!» В каюте я уже знал что ерунда, архинаивно, невозможно, но адрес начеркал, вложил в книгу и с ней помчался назад.

Народу в пролёте уже скопилось порядком – всё выходящие. Она теперь стояла рядом с бабками, держа мальчишку за руку. Я встал невдалеке – пространство между нами, как нарочно, пустовало – и, обняв в скрещенных руках книгу с адресом, глотал мгновенья, не спуская глаз с девочки. «Вот, вот сейчас – плюнуть на всё, подойти, сунуть ей адрес!» – толкало меня в спину. – «Нет. Поздно», – упирало в грудь.

Поздно! – и сразу настала тяжёлая определённость. Сейчас всё кончится, я её вижу последние минуты. Последние минуты во всей дальнейшей жизни мы в одном, вместе, несравненная моя девочка!.. Какие были у меня глаза, какой вид – Богу только известно. И – ей: она внезапно и так же прямо, будто что-то её подтолкнуло, оглянулась ко мне, наши взгляды проникли друг в друга и она вздрогнула, отвернулась. И я почувствовал – занервничала. Стояла уже неспокойно – то заговаривала с бабкой, то с малышом, наклоняя к нему голову, переминалась.

Вдруг народ всполошился, загомонил, стали хватать свои узлы, чемоданы, и – кто вперёд – в проходы, ведущие к заднему пролёту: оказывается, объявили выход оттуда. Началась толкотня, спешка. Я проворно юркнул в проход, но в нём образовалась пробка, движение замедлилось. Я потерял её из виду и меня охватил страх, что не отыщу её в толпе и уже не увижу. Наконец, вышли в пролёт. Отойдя в сторону, я стал перебирать глазами каждого выходящего из обоих параллельных проходов (это в одном из них сегодня мы встретились и разошлись – в полном безлюдьи). Выходили тесной гурьбой, нетерпеливо поджимая впереди идущих, покачиваясь как пингвины, и по трапу уже поодиночке поднимались на причал, который был здесь выше борта парохода. А вон и она – едва вымелькивает жёлтой своей сорочкой, продвигаясь в толпе к выходу, поток увлекал её от меня. Вот поднялась по трапу, ступила на причал – всё! – и как-то освобождённо, бодро пошла, отделяясь от других вышедших, теперь видимая полностью – ведро и сумка в руках напряжённо прямых, рядом семенил мальчишка. Я встал на цыпочки и смотрел смиренно, замерев и жалко улыбаясь.

Уходит! уходит совсем, совсем, что тут поделаешь. Во мне всё онемело. Это был и вправду конец. Они с малышом прошли в прогал между гостиницей и зданием вокзала – и скрылись за углом. «Вот и всё. Как и не было…» – подвелось с бедовой лёгкостью, и тут я ещё мог даже удивиться – бабки-то пошли отдельно, своей дорогой, краем площади к домам…

Последние мои часы на пароходе я провёл большей частью в каюте, куда убежал тотчас, как только угол дома на моих глазах остался пустым местом её исчезновения. Защититься четырьмя стенами от всего, ничего не видеть! Сел, облокотившись на коленки, лицо в ладони, и – дышать невмоготу!