Валентин Богданов - Слёзы войны

• Название: Слёзы войны
• Автор: Валентин Богданов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-00071-682-3

Эта книга – автобиографическая. В ней – крик души человека, измотанного жизнью с детских лет, когда шла Великая Отечественная война. Воспоминания автора озарили далёкие для нас, сегодняшних, туманные дали, отодвинутые временем на задворки нашей истории, и через семь десятилетий пронесли для потомков повесть о жизни простой деревенской семьи, наполненной тяготами и лишениями сверх всякой меры.

Для широкого круга читателей…

---

Сколько ни пытался я вглядываться в родословную, но вызнать более ранних предков отца так и не смог. Но сдаётся мне, что они верноподданно служили державной власти, поскольку в дальнейшей родословной водились тогда, да и сейчас водятся, служивые люди, разного полицейско-милицейского звания и величания, о которых приходилось слышать мельком от более близких мне родственников. И выходит, что марши каторжан под кандальный звон по угрюмому Сибирскому тракту, видимо, кто-то сопровождал тогда под ружьём из моих дальних-предальних родичей. И это чиновное служение власти приметным вкраплением передавалось по наследству из рода в род и даже дошло до наших дней, хотя по большей части все они из крестьянского роду-племени, упорные и трудолюбивые в жизни, жившие только своим трудом, но богатства этим у нас никто никогда не наживал. Такая вот извилина проглядывается в моей родословной по отцовской линии.

По материнской линии все родичи были земледельцами из Смоленской губернии, переселившимися на вольные сибирские просторы в поисках лучшей доли в конце XIX века. У всех были тогда большие семьи, а иначе в крестьянской жизни той поры и быть не могло. Мамин отец, Фёдоров Тимофей Михайлович, из большого села Среднее Головное, как ушёл на германскую войну, так и воевал до конца в каком-то младшем командирском звании. А в гражданскую кровавую заваруху воевал он в армии Колчака и при отступлении заболел тифом и умер в Новониколаевске, ныне Новосибирск. Вот такие мои скромные познания дальних и близких родственников во всю возможную ширь и глубь.

Победная весна 1945 г.

Та победная весна в наших сибирских краях, помнится, выдалась затяжной и холодной. Томительно долго держались крепкие морозы, постоянно вьюжило, и снегу все прибавлялось и прибавлялось, и казалось, затянувшейся холодной и голодной зиме не будет конца – так она надоела. И в марте, и начале апреля зима никак не сдавалась. И лишь во второй половине апреля холода схлынули, подули тёплые ветры, и, радуя истомившуюся по теплу душу, с чистого синего неба всевластно заиграло тёплое весеннее солнце, а воздух от птичьего разноголосья несмолкаемо зазвенел и запел на все голоса, пьянил и завораживал душу неподражаемой природной красотой жизни.

Весна-то пришла, а война всё продолжалась, хотя её победное завершение уже было делом нескольких дней, и взрослые только и гадали, когда возьмут Берлин и поймают ли Гитлера. И мы, деревенская ребятня, в основном безотцовщина, слушая взрослых, тоже вели об этом свои ребячьи разговоры, и наша неудержимая фантазия явно зашкаливала в своих предположениях, что наши сделают с Гитлером, если поймают его живым.

Такой вот привалила к нам долгожданная победная весна со всеми её обычными заботами и тревогами для деревенского человека, немыслимо как пережившего всю войну в нечеловеческом напряжении духовных и физических сил. И мы, дети войны, были её самыми правдивыми свидетелями и невольными участниками той жизни наравне со взрослыми. А война продолжалась, ни на миг не останавливаясь, вопреки наступившей весенней радости, и беспощадно стреляла и стреляла похоронками по тылу необъятной страны, всё сиротила и сиротила задавленные нуждой семьи. И воем выли бабы, в испуге голосила малышня, ещё не понимая своим умишком, какая непоправимая беда на них свалилась.

В нашей деревне к концу войны осталось в живых только двое семейных мужиков, взятых на войну в сорок первом, – это мой отец и отец Игнашки Молокова, моего закадычного дружка. У других ребят отцы уже сгинули на войне или пропали без вести, и мы свою затаённую радость не выказывали перед ними, хранили её про себя, радовались сдержанно, видимо, что-то уже соображали тогда о неуместности ликования в их присутствии.

Почему-то особенно мне запомнился надоевший тогда вьюжный март той последней военной весны. Будто злая буранная вьюга нарочно бесилась, настырно и безутешно выла и причитала, изводила нам душу вкрадчиво близившимся горем, да у мамы по исхудалому, исчерневшемуся лицу постоянно катились непрошенные крупные, как горошины, слёзы, которых она почему-то не замечала к нашему изумлению. Это нас всех пугало.

Озабоченная баба Лепистинья с тревогой спрашивала маму: «Ты почто, Тоня, так часто слёзы-то льёшь и льёшь? Измотаешь себя, изойдёшь слезами, уж крепилась бы как-то, поди недолго осталось ждать хоть какого-то конца». – «Да как-то не замечаю их, мама, какие-то они непрошенные, холодные, будто не мои, всё катятся и катятся, вроде мешает что-то лицу, а как машинально их смахну, рука мокрая, и сама пугаюсь этой причуде. Уж не случилось ли что с Николаем напоследок войны?» – приглушённым тревожным голосом, в который уж раз безответно спрашивала мама, скорее, саму себя и тяжело вздыхала. Тут в уже всем надоевший разговор встревал вездесущий дед Арсентий: «Что без толку-то изводить себя слезами? Реви не реви, ничему уже не поможешь, если что и стряслось там с твоим мужиком, а себя по бабской дурости понапрасну изведёшь». Немного подумав, он озабоченно добавлял: «Думаю, что домой катит, врасплох хочет заявиться, как все солдаты делают, когда с войны вертаются. А если б сгинул, давно бы похоронк у полу чи ла, сейчас, к конц у войны, с этим долго не тянут. Так что жди, наберись терпения, ничего тебе больше не остаётся, такая ваша бабская доля – ждать и терпеть, сроду так было и будет», – сердито подытожил дед этот трудный разговор.

Нашей семье, в общем-то, повезло, что к концу войны отец чудом остался в живых из числа тех, кто был призван на войну грозным летом сорок первого года. На войне побывали пятьдесят четыре наших деревенских мужика, и двадцать шесть из них погибли. А вернулись двадцать восемь – большей частью холостяки, кто призывался в конце войны. Много было молодёжи в деревне перед войной, и всех она выгребла, и редко кто в ней остался после возвращения с войны.

Было действительно нежданное чудо, что отец, наконец, объявился живым, и это казалось тогда несбыточным счастьем. Дело в том, что последнее письмо от отца мы получили в конце января победного года. В нём он бодро писал об успешных боях своей воинской части в августовских лесах и Мазурских болотах, в которых принимал участие. Был уверен, что день победы близок, и он скоро вернётся домой, и ему будет что рассказать нам об увиденном и пережитом на этой войне. Дед Арсентий гордился тем, что его зять воюет в тех местах, где он воевал в ту германскую, где в немыслимой мокроте и стуже застудил ноги, почти совсем обезножел и ходил с той далёкой поры с трудом. Всё мечтал, как он будет со своим зятем вспоминать те проклятые места, где и тогда полегло людей без счёту.

Эти бесконечные разговоры, связанные с последним письмом отца с войны, и запомнились мне больше всего. Но пошёл четвёртый месяц с момента получения последнего письма, а никакой весточки от отца с фронта не было, и нарастающая тревога за него и полная неизвестность угнетали всю семью, и невольно в голову лезло больше плохое. Это было привычным тогда – ждать беды, а о радостях как-то и не думалось. А затаившаяся радость где-то высоко в облаках витала и на грешную землю к людям тогда не опускалась, лишь иногда чуть приближалась, чтобы напомнить, что есть она на белом свете и всему своё время – и горю, и радостям. Без них жизни не бывает.

Надо сказать, что жили мы все в большой скученности и тесноте в невзрачных деревенских домишках той далёкой поры. Всё, о чём говорили и что переживали взрослые, передавалось и нам, детям, и скрыть что-либо от наших детских ушей было невозможно. Потому, наверное, все беды и горести жизни, какие наваливались на взрослых, а их тогда было через край, мы, дети, переживали наравне с ними, от того, наверное, не по годам, раньше срока и взрослели.

Мы переселились в дедов дом в конце сорок второго года и жили одной семьёй. Тогда с войны вернулся второй учитель нашей деревенской школы, Степан Васильевич Васильев, и поселился он с семьёй в нашем прежнем доме. У него было четверо детей – три сына (двое ушли на фронт) и дочь. На войне Степану Васильевичу оторвало ногу до колена и контузило, и когда он волновался или сердился на расшалившихся на уроках ребятишек, у него мелко тряслась большая лысая голова и в нервной судороге сводило губы. Мы испуганно таращились на это, разом умолкая: боялись, как бы он в ярости не огрел кого из нас тяжёлой тростью, на которую опирался при ходьбе и которой всё время грозился кого-нибудь из нас попотчевать за непослушание.

Этой же зимой, чуть позже, вернулся с войны Митрий Русаков, тоже без ноги, на деревяшке. Жил он в самой хилой избёнке на краю деревни, по нашему ряду, что тянулся по берегу озера, и какое-то время, кажется, до весны, прожил там с ослепшей за войну женой и дочерью, моей ровесницей. Я один раз приходил к нему, чтобы выпросить ненужные ему погоны рядового пехотинца для участия в школьном спектакле на военную тему, где я играл роль героического бойца, победно сокрушающего врага, и настоящие погоны мне были нужны позарез. Крайняя убогость его жилища даже меня тогда поразила. Закопчённая избёнка с русской печью, когда-то белые стены, сплошь кровянисто измазанные раздавленными клопами, голый стол, одна старая табуретка, какие-то лохмотья на грязном полу, и больше решительно ничего. Пахло мышами, гнилым деревом и полной безжизненностью.