Олег Северюхин - Как изгибали сталь. Путевые записки офицера

• Название: Как изгибали сталь. Путевые записки офицера
• Автор: Олег Северюхин
• Жанр: Биографии и Мемуары

Автор рассказывает о жизни провинциального советского общества в начале пятидесятых и шестидесятых годов двадцатого века, учебе в школе, пограничном училище, военной академии, пограничной службе на Дальнем Востоке, в Забайкалье, Средней Азии и Закавказье, военно-дипломатической работе в составе пограничных войск КГБ. Автор был активным участником передислокации первой пограничной части из бывшей советской кавказской республики в Дагестан на каспийскую морскую границу.

---

Задатки человека проявляются в детстве. В детском садике можно определить садистские и мазохистские наклонности детей, беспринципность и принципиальность, стеснительность и беззастенчивость, интеллект и тупость, жестокость и человечность, профессиональную ориентированность. И эти черты с течением времени никуда не деваются. Либо усиливаются, либо ослабляются, либо просто маскируются. Генетика-с. Человек не мушка дрозофила, а существо мыслящее, гомо сапиенс, значит. Он такого может наворотить или наворочать. И генная инженерия не поможет. Да, детство…

Глава 2. Недавно кончилась война

Раннее детство всегда похоже на сон. Как будто человек уснул сразу после рождения и проснулся лет в шесть-семь, смутно вспоминая снившиеся ему сны, то есть те моменты до осмысленного периода жизни, которые запечатлела детская память.

В моей памяти до сих пор остается один солнечный летний день. Разноцветные лучи солнца, бьющие прямо в лицо и видимые в какой-то дымке. Большое количество людей. Девушка в центре помещения в белой длинной рубашке, стыдливо стоящая возле большой деревянной рюмки. Бородатый человек, взявший меня на руки и опустивший в воду. Огромная борода, в которую я инстинктивно вцепился, спасая свою маленькую жизнь. Что-то масляное у меня на лбу, на животе и под мышками обеих рук.

Когда я рассказал об этом, будучи уже взрослым, тридцати с небольшим лет, в присутствии всех родственников во время одного из приездов в отпуск, тетка с материнской стороны, бывшая моей крестной матерью, сразу усомнилась в этом.

Четко «окая» по-вятски, она сказала:

– Брось-ко врать-то. Тебе кто-нибудь рассказал, как мы с матерью твоей тебя тайком от отца твоего крестили, а ты теперь выдаешь это за свои детские воспоминания. Тебе же всего полтора года было. Ты и помнить-то ничего не можешь. А попа-то ты за бороду здорово схватил, еле оторвали. Батюшка-то потом сказал, что давненько его за бороду-то никто не драл. Елеем тебе лоб, живот и плечи помазали, окрестили, значит. Да и девку взрослую перед тобой крестили. Она венчаться пришла, а некрещеная была. Сначала ее крестили, а потом уж тебя. А я-то тебе об этом уж точно не рассказывала. Погода-то тогда стояла солнечная, через цветные стекла в церкви слепило.

Оказалось, что не рассказывала об этом и моя мать, а также и крестный отец, сводный брат моего отца, который моего отца очень уважал и боялся, как огня. Попробуй-ка он об этом рассказать.

Мой отец не был правоверным коммунистом. Он вообще был беспартийным, даже в комсомоле не состоял. Я, во всяком случае, об этом не знаю. Но осторожность он имел большую, чтобы, не дай Бог, кто-то мог обвинить его в чем-то антипартийном или противоправительственном. Времена были такие, что загреметь на лесоповал или к стенке можно было только лишь за то, что твоя комната была на один квадратный метр больше, чем у твоего соседа.

С сомнением, но все-таки родственники согласились с тем, что я это мог и помнить, но, наверное, нафантазировал и случайно попал в точку.

Более серьезно к моему рассказу отнеслась тетка, жившая в областном центре и считавшаяся прогрессивной и цивилизованной по сравнению с жителями, хотя и крупного, но все же райцентра. В молодые годы ей пришлось жить вместе с тетей мужа – интеллигенткой дореволюционного воспитания, которая и научила ее нестандартным оценкам повседневного бытия и культуре жизни.

– Когда сомневаешься в чем-то, – говорила моя тетя, – говори правду.

Единственная в нашей семье она вела генеалогическое дерево (не дворянское), отмечая на нем всех известных ей родственников. А кто в нашей стране может сказать, что он знает всех своих родственников до седьмого колена? Да, пожалуй, только органы КГБ, проверявшие всех не менее одного раза в пятилетку.

Вспоминая ее, я всегда поражаюсь различию уровней интеллигентности до и после пролетарской революции.

Мои ранние годы прошли в двухэтажном деревянном бараке, типа общежития, где ютились семьи строителей химического комбината. На каждую семью по комнате. Все родственники из деревни старались вырваться в город, и в комнате моего отца постоянно проживало человек по десять, включая и нашу семью. У кого не было родственников, те жили комфортнее.

Деревянные кровати, полати (это нары под потолком), деревянный комод, такой же, но немного поменьше кухонный стол-тумбочка, несколько табуреток, на стене вешалка для парадной и повседневной одежды, прикрытая ситцевой занавеской – вот и вся обстановка жилища. В углу помойное ведро для пищевых отходов и отходов жизнедеятельности организма на ночное время и в зимний период, а ночью кое-кто не из младенцев и под себя напускал, особенно если он спал на полатях. Запах такой, что когда заходишь в вокзальный туалет, то всегда вспоминается эта комната.

В 1953 году мы переехали из барака в двухэтажный восьмиквартирный дом, где в каждой двухкомнатной квартире жили по две семьи, как правило, из четырех-пяти человек. Родственники из деревни остались жить в бараке. Нам дали комнату с фонарем. Фонаря, конечно, никакого не было. Просто в комнате было три окна. Комнатенка маленькая, но эти три окна ночью светились, как фонарь. Дом строили военнопленные немцы по какому-то не нашему проекту, предназначенному для хорошей и светлой жизни.

Обстановка в комнате такая же, как и у всех: две кровати, шкаф, комод, стол, два стула, две табуретки, этажерка с книгами. До реализации линии партии на удовлетворение все возрастающих потребностей советских людей было еще так далеко.

Прелести коммунальной квартиры знают те, кто в них жил. Наше вселение соседями было встречено неодобрительно. Семьи питались поочередно на общей кухне. Когда приходила наша очередь приема пищи, перед нами на горшок усаживался соседский младший сын. Так продолжалось до тех пор, пока мой отец, обладавший удивительным терпением и звериным нравом, если его вывести из себя, не распил с соседом бутылку водки и не призвал его быть мужчиной в своем доме.

Сосед, типичный подкаблучник, по пьяному делу устроил разборку в своей семье и прекратил приправлять нашу еду мальчиком на горшке. На трезвую голову жена устроила ему небольшое ледовое побоище, и недели две любимые супруги ходили украшенные фонарями. Однако это укрепило соседа не только в своем мужском достоинстве, но и в дружеских отношениях с моим отцом.

Несмотря на достижение мира на мужской половине (а это шесть человек с нами, с детьми), женщины продолжали вести холодную войну до нашего отъезда из коммуналки в 1964 году.

Перед отъездом соседка не удержалась и сказала, что по мне и моему брату тюрьма плачет. Лучше бы она этого не говорила. Вместо меня и моего брата оба её сына были осуждены и провели по нескольку лет в местах не столь отдаленных. Плохие пожелания всегда возвращаются к тому, кто их говорит и, как правило, достаются их близким людям. Нарушила она заповедь Иисуса Христа – люби врагов своих.

В 1953 году мы уже были подвижными детьми, повторявшими все, что говорят взрослые. Результатом повторения сердитого голоса из черной бумажной тарелки репродуктора, который сопровождал нас всю последующую жизнь, было предынфарктное состояние наших родителей, когда мы кричали на улице: «Берия шпион».

Этого я сам не помню. Об этом мне рассказала мать. Сказала, что я говорил об этом в присутствии соседей на общей кухне.

Соседи сразу бросили обедать, убрали со стола и молча удалились. Из-за меня они и детей своих впрок отлупили, чтобы не болтали того, что на улице услышат.

У моего отца тоже пропал аппетит. А уж как они сами услышали сообщение Совинформбюро, то немного успокоились, хотя все равно страшновато было. Про бригадмила (что-то вроде участкового уполномоченного или начальника добровольной общественной милицейского бригады, я даже значок бригадмила видел) ничего плохого сказать было нельзя, хотя он пользовался своим служебным положением и хамил в очереди за дефицитом, а уж про Берию и думать страшно было.

Мои отец и мать не были судимы и не сидели в лагерях, но чувство самосохранения у них было на высоте.

– Не высовывайся – это мне долбили денно и нощно. – Высунешься – голову сразу открутят. Все люди завидуют друг другу. Если у тебя есть, а у соседа нет, то сосед обязательно сделает так, чтобы и у тебя этого не было или твое перешло к нему.

Попытки маленького человека возразить, сказать, что все люди хорошие, натыкались на суждение типа, что, если не знаешь реального положения вещей, то и не пытайся судить о других людях, а думай о том, как самому целым остаться.

Жизнь показала, что они во многом были правы. В стране рабов нормальным является только рабское состояние.

К этому же времени относятся мои походы в гости к одной старенькой старорежимной учительнице. Об этом мне помнится всё в каком-то синем цвете от синего с бахромой абажура с бахромой на лампочке и подсиненных до синевы кружевных занавесок на окнах и кружевной накидке на старом большом комоде, на котором стояло трюмо, множество разных склянок и фотографий в рамочках. Мама моя потом рассказывала, что учительница очень просила отпустить меня с ней погулять, так как ваш мальчик такой миленький и симпатичный. Потом эта учительница умерла, и мы с мамой ходили на церемонию прощания с ней в доме через один от нас. Вероятно, что у этой женщины была жизненная трагедия, и я был тем, кто скрасил ее последние дни. Я так и не прояснил, что же это все было, а потом не стало людей, у кого это можно было выяснить.