Редьярд Киплинг - Клеймо зверя (сборник)

• Название: Клеймо зверя (сборник)
• Автор: Редьярд Киплинг
• Жанр: Проза

Не дай вам бог осквернить языческое божество в храме какой-нибудь экзотической страны, например Индии! Герой рассказа неудачно пошутил, потушив сигару об голову каменного божка. В этот же день с ним стали происходить страшные превращения, которым невозможно найти объяснения ни медицине, ни здравому смыслу.

Кто из нас не мечтает всегда оставаться молодым. У Дориана Грея это получилось, но какую страшную цену он заплатил за вечную молодость и красоту! Его порочные поступки оставались безнаказанными, но был ли он счастлив?

---

Как я к этому пристрастился? Это началось в Калькутте. Я пробовал покуривать у себя дома – просто хотелось узнать, что это такое. Я еще не очень этим увлекался, но, должно быть, жена моя умерла именно тогда. Так или иначе, но я очутился здесь и познакомился с Фун Чином. Не помню точно, как все это было, но он мне рассказал про «Ворота», и я стал туда ходить, и как-то так вышло, что с тех пор я уже не покидал их. Не забудьте, что в Фунчиновы времена «Ворота» были очень солидным заведением, где вам предоставлялись все удобства, – не чета какой-нибудь там чандукхане, куда ходят черномазые. Нет, здесь было чисто, спокойно и не людно. Конечно, кроме нас десятерых и хозяина бывали и другие посетители, но каждому из нас всегда давалось по циновке и по ватной подушечке в шерстяной наволочке, сплошь покрытой черными и красными драконами и всякими штуками, точь-в-точь как на гробе, стоявшем в углу.

После третьей трубки драконы начинали двигаться и драться. Я смотрел на них много-много ночей напролет. Так я определял меру своему курению, но теперь уже требуется не меньше дюжины трубок, чтобы принудить их зашевелиться. Кроме того, все они истрепались и загрязнились не хуже циновок, а старик Фун Чин умер. Он умер года два назад, подарив мне трубку, которую я теперь всегда курю, – серебряную, с причудливыми зверями, ползущими вверх и вниз по головке под чашечкой. До этого у меня, помнится, был длинный бамбуковый чубук с медной чашечкой, очень маленькой, и мундштуком из зеленой яшмы. Он был чуть потолще тросточки для гулянья, и курить из него было приятно, очень приятно. Очевидно, бамбук всасывал дым. Серебро не всасывает, так что мне время от времени приходится чистить трубку, а с этим много возни, но я курю ее в память о старике. Он, должно быть, хорошо на мне нажился, но он всегда давал мне чистые подушки и циновки и товар, лучше которого нигде не достанешь.

Когда он умер, племянник его Цин Лин вступил во владение «Воротами» и назвал их «Храмом Трех Обладаний», по мы, завсегдатаи, по-прежнему называем их «Воротами Ста Печалей». Племянник очень прижимисто ведет дело, и мне кажется, что мем-сахиб поощряет его в этом. Она с ним живет, как прежде жила со стариком. Оба впускают в заведение всякий сброд – черномазых и тому подобных типов, и черное курево уже не такого хорошего качества, как бывало. Я не раз и не два находил в своей трубке жженые отруби. Старик – тот умер бы, случись это в его времена. И еще: комнату никогда не убирают, все циновки рваные и обтрепались по краям. Гроба нет, он вернулся в Китай со стариком и двумя унциями курева внутри – на случай, если мертвецу захотелось бы покурить в дороге.

Под носом у идола уже не горит столько курительных свечек, как бывало, а это, бесспорно, недобрый знак. Да и сам идол весь потемнел, и никто за ним больше не ухаживает. Я знаю, всему виной – мем-сахиб: ведь когда Цин Лин захотел было сжечь перед ним золотую бумагу, она сказала, что это пустая трата денег, и еще – что курительные свечки должны только чуть теплиться, так как идол все равно не заметит разницы. И вот теперь в свечки подмешивают много клея, так что они горят на полчаса дольше, но зато скверно пахнут. Я уже не говорю о том, как воняет сама комната. Никакое дело не пойдет, если вести его таким образом. Идолу это не нравится. Я это вижу. Иногда поздно ночью он вдруг начинает отливать какими-то странными оттенками цветов – синим, и зеленым, и красным, совсем как в те времена, когда старик Фун Чин был жив; и он вращает глазами и топает ногами, как демон.

Не знаю, почему я не бросаю это заведение и не курю спокойно в своей собственной комнатушке на базаре. Скорей всего потому, что, уйди я, Цин Лин убил бы меня – ведь теперь мои шестьдесят рупий получает он, – да и хлопот не оберешься, а я мало-помалу очень привязался к «Воротам». Ничего в них нет особенного. Они уже не такие, какими были при старике, покинуть их я бы не смог. Я видел столько людей, приходивших сюда и уходивших. И я видел столько людей, умиравших здесь, на циновках, что теперь мне было бы жутко умереть на свежем воздухе. Я видел такие вещи, которые людям показались бы довольно странными, но если уж ты привержен черному куреву, тебе ничто не кажется странным за исключением самого черного курева. А если и кажется, так это не имеет значения. Фун Чин – тот был очень разборчив: никогда не впускал клиентов, способных перед смертью наделать неприятностей. Но племянник далеко не так осторожен. Он повсюду болтает, что держит «первоклассное заведение». Никогда не старается тихонько впускать людей и устраивать их удобно, как это делал Фун Чин. Вот почему «Ворота» получили несколько большую известность, чем прежде. Само собой разумеется – среди черномазых. Племянник не смеет впустить белого или хотя бы человека смешанной крови. Конечно, ему приходится держать нас троих: меня, мем-сахиб и другого евразийца. Мы тут укоренились. Но он не дает нам в долг и одной трубки ни за что на свете.

Я надеюсь когда-нибудь умереть в «Ворогах». Перс и мадрасец теперь здорово сдали. Трубки им зажигает мальчик. Я же всегда это делаю сам. Вероятно, я увижу, как их унесут раньше, чем меня. Вряд ли я переживу мем-сахиб или Цин Лина. Женщины дольше мужчин выдерживают черное курево, а Цин Лин – тот хоть и курил дешевый товар, но он стариковой крови. Уличная женщина за два дня до своего смертного часа знала, что умирает, и она умерла на чистой циновке с туго набитой подушкой, а старик повесил ее трубку над самым идолом. Мне кажется, он всегда был привязан к ней. Однако браслеты ее он забрал.

Мне хотелось бы умереть, как эта базарная женщина, – на чистой, прохладной циновке, с трубкой хорошего курева в зубах. Когда я почувствую, что умираю, я попрошу Цин Лина дать мне то и другое, а он пусть себе все продолжает получать мои шестьдесят рупий в месяц. И тогда я буду лежать спокойно и удобно и смотреть, как черные и красные драконы бьются в последней великой битве, а потом…

Впрочем, это не имеет значения. Ничто не имеет для меня большого значения… Хотелось бы только, чтобы Цин Лин не подмешивал отрубей к черному куреву.

Через огонь

Полицейский пробирался верхом по Гималайским лесам, под обомшелыми дубами, а за ним трусил его вестовой.

– Скверное дело, Бхир Сингх, – сказал полицейский. – Где они?

– Очень скверное дело, – откликнулся Бхир Сингх. – Теперь они, конечно, жарятся на огне, но огонь тот пожарче, чем пламя костра из веток хвойного дерева.

– Будем надеяться, что нет, – сказал полицейский, – ведь если позабыть о различиях между расами, это история Франчески да Римини[7], Бхир Сингх.

Бхир Сингх ничего не знал о Франческе да Римини, поэтому он хранил молчание, пока они не добрались до вырубки угольщиков, где умирающее пламя шептало «уит… уит… уит», шурша и порхая над белым пеплом. Когда этот костер разгорелся, он, наверное, полыхал очень ярко. В Донга-Па, на противоположном склоне долины, люди видели, как огонь трепетал и пылал в ночи, и говорили между собой, что угольщики из Кодру, должно быть, перепились.

Но то были только Сакат Сингх – сипай сто второго пенджабского туземного пехотного полка, и Атхира – женщина, и они горели… горели… горели…

Вот как все это случилось; донесение полицейского подтвердит мои слова.

Атхира была женой Маду – угольщика, одноглазого и злого. Через неделю после свадьбы он отколотил Атхиру толстой палкой. Месяц спустя сипай Сакат Сингх, отпущенный из полка на побывку, проходил по этим местам, направляясь в прохладные горы, и волновал обитателей Кодру рассказами о военной службе и славе и о том, в какой чести он у полковника сахиба-бахадура.

И Дездемона, как Дездемоны всего мира, слушала Отелло, и, слушая, она полюбила.

– У меня уже есть жена, – говорил Сакат Сингх, – но если хорошенько подумать, это неважно. Кроме того, я скоро должен вернуться в полк; нельзя же мне стать дезертиром – ведь я хочу дослужиться до хавалдара[8].

Двустишие:

Когда б я чести не любил,
Я меньше бы любил тебя…[9] —

не имеет версии, созданной на Гималаях, но Сакат Сингх был близок к тому, чтобы ее сочинить.

– Ничего, – говорила Атхира, – оставайся со мной, а если Маду примется меня бить, отколоти его.

– Ладно, – согласился Сакат Сингх и, к восторгу всех угольщиков в Кодру, жестоко избил Маду.

– Хватит, – проговорил Сакат Сингх, спихнув Маду под откос. – Теперь мы будем спокойны.

Но Маду вскарабкался наверх по травянистому склону и с гневом в глазах бродил вокруг своей избушки.

– Он забьет меня до смерти, – говорила Атхира Сакату Сингху. – Увези меня.

– В казармах будет переполох. Жена вырвет мне бороду, но ничего, – отвечал Сакат Сингх. – Я тебя увезу.

В казармах был шумный переполох, Сакату Сингху рвали бороду, и жена Саката Сингха ушла жить к своей матери, забрав с собой детей.

– Это хорошо, – сказала Атхира, и Сакат Сингх согласился: