Л. Аккерман - Лики любви

• Название: Лики любви
• Автор: Л. Аккерман
• Жанр: Современная проза

---

Но оставим в стороне этих искусственных и предсказуемых персонажей, и вернемся к главному – к человеку. В контексте обсуждаемой темы, лишь только в моем уме уже в словесном образе стоило появиться слову «антипод» как память тут же преподнесла мне образ одной моей знакомой (к сожалению, после ее эмиграции связь с ней была потеряна, а на мое второе ей письмо на оставленный адрес она ответила многозначительным молчанием), которая, будучи зажатой в тиски навязанных стереотипов красоты, считала себя некрасивой. Она думала, что она – антипод красоты. Ее лицо и фигура и впрямь были не «идеальны» (Я не знаю, что такое «идеал», быть может ты, мой дорогой читатель, сообщишь мне о нем, если тебе что-то станет известно). В них была какая-то неправильность (надеюсь, я могу не заключать каждое употребленное мною с ироническим оттенком слова в кавычки, мне это кажется не только обременительным, но и не нужным). С первого взгляда лицо казалось слишком простым, почти неинтересным, то стоило ей лишь немного воспользоваться своей мимикой, и оно начинало играть. Оно начинало жить. И вдруг, в противоположность первому производимому им впечатлению, оно начинало казаться слишком сложным с бесчисленным множеством тонко уловимых нюансов. Что до ее внешности, особенно до тех вещей, которые ее, по ее собственным словам не устраивали, а иногда просто выводили из себя, – это рыже-каштановые волосы, разметавшиеся бешенными вихрами по плечам, которые она до некоторой поры старалась выпрямить и тем самым укротить, и округлые , плавные линии ее рук. Эти две вещи она ненавидела в себе. Но если волосы ей удавалось распрямить, но все, что она могла сделать со своими округлыми руками – это скрыть их по возможности от пристальных взглядов, готовых, как ей казалось, наброситься на любой доступный им недостаток. Она была эстетом. Более того – она была идеалисткой. И так с неприменимостью и упорством идеалиста и вдохновением эстета она искала совершенства во всем. Но свои непослушные кудри и округлые, слишком женские, руки она считала чем-то, несовместимым с совершенством. Вот тогда-то она и назвала себя «антиподом» совершенства, «антиподом» красоты.

Это определение принесло ей на некоторое время облегчение, ибо «недостатки» свои она пытались исправить и скрыть, так что она могла быть потенциально воспринята как совершенство кем-то другим, кто также отчаянно как и она (но, разумеется, не так придирчиво и скрупулезно) искал недостижимого идеала. Однако очень скоро это начало ей мешать – она чувствовала, что отрекается от самой себя и ее отречение было более глубоким, чем отречение от непослушных вихров и округлых рук.

И вот на отдыхе у моря ей пришлось сделать выбор, который она определила как выбор-отречение, ибо ей казалось, что она может быть естественной, только отрекшись от мечты о совершенстве. К тому же этот выбор все равно был бы сделан обстоятельствами, которые были отнюдь не против нее, – непослушные волосы вились от воды, а округлые руки было просто невозможно скрыть от посторонних взоров, не нося пиджаков и блузок с длинными рукавами. Итак, еще одна наша случайная героиня, вновь стала естественной (почувствовав при этом почти опьяняющее чувство легкости), отрекшись от мечты хотя бы приблизиться к совершенству (как ей продолжало казаться). Но людей очаровывала ее вновь обретенная свобода, заставала врасплох и приятно удивляла ее заразительная естественность. Тело (то самое, с округлыми руками и непослушными волосами) притягивало восхищенные и изумленные взоры, а ее новый друг (она была молода и в летних романах не видела ничего предосудительного, ибо они казались ей красивым прототипом недостижимой при длительных взаимоотношениях любви), очарованно глядя на нее, вылезшую из бассейна, присевшую на край и обнявшую свои ноги своими же округлыми женскими ладонями, восхищенно сказал, что наблюдал за ее плаваньем в бассейне и ее медные волосы чарующе полыхали на загоревшей, бронзового оттенка кожи.

Итак, медные кудри и округлые руки не могут быть «антиподом» красоты, раз они способны вызвать у кого-то такие эмоции, такое ощущение красоты.

Абсолютное и относительное

Увидев штамп в названии, мой любезный читатель, ты наверняка почувствовал предубеждение относительно содержания этой главы. И хотя, признаюсь, здесь как нигде в другом месте будет сложно обойтись без штампов, я все же затрону некоторые стороны этих понятий (в основном поведанных мне Евой), которые, смею надеяться, вызовут у тебя заинтересованность.

Не могу удержаться от того, чтобы не обратить твоего внимания на парадокс, всем давно известный, но продолжающий казаться нелепым – абсолютное может существовать только как противоположность относительного, то есть само по себе является относительным. Однако речь в дальнейшем пойдет совсем не об этом. Центральной фигурой данной главы я по заведенной уже привычке хочу сделать Человека.

То, что я собираюсь сейчас рассказать, мне поведала Ева около семи лет назад, но тогда это не показалось мне таким забавным и странным одновременно, как в данный момент, когда я пишу эти строчки (а Ева? Интересно, когда она сидит на поляне среди распускающихся цветов, окутанная их ароматом и наслаждающаяся звуками пробуждающейся природы, думает ли она об этом? Вспоминает ли о том, что не давало ей покоя много лет назад?). Но и здесь я позволю себе несколько злоупотребить нашим состоявшимся знакомством и использую ту же уловку, что и в самом начале этой книги – прежде, чем рассказать о том, что мучило Еву в пору ее юности, мне придется кое-что спросить. Мне просто хотелось бы знать, считаешь ли ты, мой дорогой читатель, картину своего восприятия уникальной (чтобы не усложнять и без того запутанный предмет обсуждения, будем подразумевать под восприятием лишь восприятие посредством зрения), или быть может непреклонно веришь в то, что на качественном уровне эта картина у других людей ничем не отличается от твоей? Прошу тебя, пока ты не ответишь на этот вопрос, не переходи к чтению следующего параграфа.

Итак, ты дал свой ответ. А теперь послушаем, что сказала Ева, озадаченная своими мыслями и следующими из них выводами, когда семь лет назад с тоненькими косичками золотящихся волос и пылающими нетерпением глазами, она взволнованная своим открытием прибежала ко мне домой. К сожалению, я не смогу передать всю эмоциональность ее речи, однако вместо того, чтобы сокрушаться по этому поводу и корить себя как бездарного психолога, я, с твоего позволения, перейду к сути ее слов (сами ее слова звучали куда красивей моих).

Она взяла со стола книгу в зеленой обложке и спросила, какого она цвета. Не совсем понимая такой странный ход мысли (даже для Евы), но видя, что она слишком обеспокоена для того, чтобы спорить с ней и уж тем более потешаться над ее казавшимся мне в тот момент нелепым вопросом, я покорно (и честно!) ответил: «Зеленый». «Я тоже вижу зеленый цвет», – сказала она, но волнение не спало. На фоне раскрасневшийся кожи ее волосы казались совсем блеклыми (все относительно), – «И у меня это слово, обозначающее цвет, который мы оба назвали, настолько тесно связано в сознании с цветом, который я вижу, что я не могу их различить. Для меня они лишь разные представления одного и того же – одно представление физическое, другое словесное, вот, казалось бы, и вся разница».

«Прости, Ева. Мне кажется, я не совсем тебя понимаю…» – неуверенно сказал я, чтобы не спугнуть ее сразу. Честно говоря, я попросту растерялся. «Ты назвал зеленый. И я назвала зеленый. Но это еще не говорит о том, что мы видим этот зеленый одинаково. Мы просто назвали одинаковое словесное обозначение для некоторого цвета, но отсюда еще совсем не следует, что ты видишь такой же зеленый как и я. Я хочу сказать, что для того, чтобы утверждать это, необходимо взаимно однозначное соответствие пар обозначение-цвет. Но сейчас…Предположим, ты был бы моим сыном. Или младшим братом. Неважно. И в один прекрасный день, твое сознание достаточно окрепнувшее для тонкой процедуры классификации заставило бы тебя вытянуть указательный палец в направлении зеленого предмета и, дернув меня за юбку, спросить – что это за цвет. Я бы сказала тебе зеленый, имея в виду тот самый зеленый, который вижу я. И ты соотнес бы это слово с тем цветом, который увидел ты. Ты мог увидеть его как желтый. Как мой желтый. Итак, мой желтый стал бы твоим зеленым!»

Прошло много времени – семь лет как-никак, и в жизни каждого из нас многое изменилось. Однако последние слова из приведенной мной выше Евиной фразы стали обозначать у нас призыв, употребляемый при взаимном непонимании и побуждающий нас к тому, чтобы попытаться это исправить. В таких случаях мы говорим: «Ты можешь увидеть его как желтый? Как мой желтый».

Сейчас мы вкладываем в эти слова призыв, но одновременно в них звучат высокие ноты иронии. И ставшее сегодня ироничным обращение семь лет назад было напрочь лишено комичности – мы вдруг поняли, что можем совсем по-разному воспринимать окружающий мир, и тогда это нас напугало. Страх от того, что в поисках ответа мы лишь натолкнемся на новые вопросы, надолго заставил нас с Евой не затрагивать темы, касающиеся собственного восприятия. Но однажды мне приснился сон, который взволновал меня. Признаюсь, если в нем и содержалось загадочное символ-послание, оно было мной не принято, но сон показался мне красивым и я рассказал о нем Еве. Во сне я шел по берегу моря, волна плавно смывала мои следы, оставляя после себя ровную глядь мокрого песка, тем самым как бы подвергая сомнению мое существование, а вокруг не было никого. И вдруг я увидел на берегу дельфина. Вода уже почти не достигала его изнуренного туловища (начинался отлив). Я подошел поближе и стал его рассматривать – животное оказалось раненным. И я понял, что выпускать его в море нельзя – он не сможет позаботиться о себе, но и оставить его на берегу означало смириться с его смертью. Я взял дельфина и решил найти для него в бассейн.