Светлана Верещакова - Лестница в небо

• Название: Лестница в небо
• Автор: Светлана Верещакова
• Жанр: Русское современное

Молодая женщина Аля знакомится на книжной ярмарке с известным талантливым поэтом и литератором Артёмом Любавиным. Позднее она становится его ученицей на литературных курсах. Влюбившись в своего учителя, девушка понимает, что её привычная, выстроенная с годами «семейная лодка» идёт ко дну. Неожиданно Але попадается роман «Возвращение», в котором рассказывается о нелёгкой и неординарной судьбе Любавина. Але начинает казаться, что Любавин является не тем человеком, за которого все его принимают…

---

«… Дом, который принято называть «родительским», стоял в старых кварталах города. Кварталы эти были двухэтажны, все еще полны деревьев, хоть и стареющих, вследствие этого, нещадно обрезаемых службами «горзеленхоза», немноголюдны, хранили его самого в далеком детстве и юношестве, с ними было многое связано волнительного, приятного, наполненного первыми, самыми острыми чувствами.

«Давайте, шпана, увидимся. Спасибо, что встретили. До вечера!», – сказал он в плавно поднимающееся чёрное стекло автомобиля, повернулся, и зашагал к подъезду, по ходу легко перепрыгивая через маленькие лужицы, отставляя чуть в сторону руку с лёгким саквояжем. У входа он обернулся на детскую площадку, расположенную перед домами, заметил, что исчезли деревянные баскетбольные щиты, а теннисный стол лишился нескольких досок, от чего стал напоминать две высокие скамьи без спинок. В прошлый приезд он не обнаружил остатков песочницы – на её месте была простая куча песка, наполовину уже растасканная, видимо для кошачьих туалетов. Сейчас осталось только желтое пятно. «Ладно, хоть мусорные баки никто на дачу не упер», – глянул он на привычное соседство и открыл дверь. На площадке подъезда, хранящей летом прохладу, а зимой – тепло, было, как всегда, чисто и тихо. Чуть выше панели ядовито-зеленого цвета висел график уборки подъезда жильцами. Соблюдался он безоговорочно. И уже не первый десяток лет. И практически не меняя фамилий участников. Дверь родительской квартиры, в отличие от соседских, была самой скромной, поставленной еще при сдаче дома, остальные жильцы уже обзавелись вторыми – металлическими. Звонка у них тоже никогда не было. Они стучались, и по стуку распознавали, кто пришел. Почтовый ящик, закреплённый на выступающей филенке дверного полотна, хранил семейно-родственную тайну: просунув пальцы в небольшое пространство за ним, можно было обнаружить короткий гвоздь, на котором, если дома никого не было, всегда висел ключ. Они не изменяли этой традиции даже теперь, когда наркоманы в поисках хоть какой-нибудь наживы стали нещадно обирать квартиры, а заодно и кладовые в подвалах старых домов. Ключа на привычном месте не оказалось: слишком рано, чтобы куда-нибудь уходить. Он постучал…

– Здравствуйте! – произнёс чуть растягивая приветствие.

– Здравствуй, сынок! С приездом! Как долетел?

Они обнялись.

– Нормально, мама. Слава богу. Меня встретили.

– На кладбище заезжал?

– А ты как знаешь? Водкой пахнет?

– Конечно.

– Был, ага. У наших у всех всё нормально. Лежат.

– Да уж, понятно. Отбегали свое. Давай, руки мой, чайку попей.

– Спасибо, мама, чай – не водка…

Он сильно походил на мать. Внешне. Насколько они похожи внутренне, он так пока и не понял – как-то был все время слишком занят самим собой. Да и, чтобы понять, надо было сблизиться, а с возрастом жизнь их все более отдаляла. Тех дней, которые они, в силу разных обстоятельств, проводили вместе, было явно не достаточно для того, чтобы можно было сделать полноценные выводы о схожести их характеров. Таких людей, которые знали бы хорошо и мать, и сына, рядом, как правило, не оказывалось. Единственно, жена иногда бросала вскользь, что характером он в мать, такой же вредный. Он относил это к противостоянию невестки и свекрови, к привычному женскому ассоциативному мышлению, не воспринимал этих слов всерьез, полагал, что и сказаны они, скорее шутя.

Если во главу любви ставить благодарность – он любил свою мать. Если в основу взаимопонимания и случающейся духовной близости ставить количество пережитого горя – он понимал свою мать, как никто; был ей близок. Понимать и любить для него были понятия если не тождественные, то уж, никак не существующие раздельно. Он не относился с трепетом к тому, что мама его родила – для него это нечто само собой разумеющееся – куда денешься. Он, наверное, любил ее за то, что она любит его. Кроме того, он называл любовью несколько иное чувство, больше применимое к отношению между мужчиной и женщиной. Он никогда не мог точно сформулировать, что он испытывает к матери, как назвать это чувство, это больше, чем чувство – кровную связь, но знал одно – ему будет очень больно потерять её. Он ужасно не любил похорон и старался их избегать. Не хотел видеть умершим того, тех, кто был дорог и оставлял его. Просто не желал ничем не затенить образ живого человека, остававшийся в памяти. А уж по отношению к матери, боялся даже думать о том, что когда-нибудь она его бросит, эта маленькая, теперь уже совсем седенькая старушка, добро и приветливо улыбающаяся ему при каждой встрече. Внутри всё сопротивлялось мысли о неизбежной утрате. Но он не умел, как и все в их семействе, высказывать ту нежность по отношению к близким, которая, вероятно, жила в каждом из них, и, которую полагалось бы проявить в эти годы, когда тень грядущего прощания прорисовывалась всё чётче – не был научен открытому проявлению чувств. У них в семье это было не принято. А может, он просто не помнил этого. Не помнил себя маленьким. Став взрослым, считал, что его не долюбили в детстве, хотя и подумывал, что это не так, что просто успел забыть обязательные ласки и тисканья, поглаживания и прижимания, такие естественные при демонстрации эмоций. Во всяком случае, на детских фотографиях его лопоухая физиономия всегда счастливо улыбалась, и кому, как не маме, должно говорить: «Спасибо, за наше счастливое детство». А теперь у него свой, почти взрослый ребенок, и он, конечно же, любит его. Любовью родителя к чаду.

В квартире с годами практически ничего не менялось. Обстановка была предоставлена сама себе, старела и ветшала вместе с хозяйкой. Хранила на себе отпечатки былых событий. Как на лице человека появляются морщины, так и в обстановке появлялись едва заметные следы «жизненного опыта»: какие-то сувенирчики, небольшие фотографии в рамках, прочитанные книги, но в целом это было все тоже лицо, «молодящееся», разве что, за счет переклеиваемых, время от времени, обоев. Две комнаты, малюсенькая кухня, большая чугунная ванна – всё это его отец получил от стройки в середине 60-х годов.

Город в то время строился обильно и щедро, главным образом за счет «трудовых резервов» – вокруг города стояло более десятка лагерей самых разных режимов: от «малолетки» до «рябого». Колонны в серых бушлатах ежедневно, по утрам и вечерам, кроме воскресенья, появляющиеся на улицах города, представляющего собой скорее сплошную строительную площадку, были не редкость – привычное явление. «Запретки» располагалась обильно, кочевали по городку, делили его на квадраты и прямоугольники, оставляя после переезда готовые здания, разные по стилю и предназначению, но сделанные одинаково добротно, «на века».

Дом, на первом этаже которого, его отцу выделили квартиру, тоже был «комсомольской стройкой», как и все старые квартала города. Сам он новоселье помнил слабо, разве что, в памяти отложилось вручение богатого подарка отцовской и маминой родни – небольшой, купленный вскладчину, черно-белый телевизор «Рекорд». Впрочем, цветных тогда и не существовало. Чтобы как-то украсить серую картинку, к телевизору прилагалась прозрачная трехцветная пленка, легко закрепляемая поверх экрана: голубой верх, красная середина, зеленый низ. Мерцающая картинка единственной в стране студии, сразу становилась веселей. Соседи приходили к ним по вечерам, чинно рассаживались напротив редкой вещи, а, уходя, говорили: «Надо же!». Собрания эти для него были привычны. Многие годы спустя, уже в его собственную квартиру, соседи приходили смотреть «видюшник», стоящий по новым временам чуть ли не столько же, сколько «Жигули», и не каждый обыватель мог себе позволить подобную роскошь…

Ещё до этого, когда по приезду в город они снимали большой, бревенчатый дом в пригородном поселке, у них тоже стоял подобный «атрибут технической революции», правда, экранчик у него был размером с пачку соли по 10 копеек, зато какая линза располагалась перед этим экранчиком, – своего рода круглый, плоский аквариум, наполняемый водой. Чудо сие, называлось «КВН». Как уж это расшифровывалось на самом деле, он не знал, но взрослые, смеясь, говорили: «купил, включил – не работает». У них телевизор работал, работал хорошо, собирая вокруг себя достаточно обширную любознательную и удивлённую новшеством соседскую аудиторию.

Он помнил себя маленьким, в шортах и чулках на пажах, в белой рубашке, стоящим напротив телевизора, упершись подбородком на круглый стол на резных ножках, покрытом накрахмаленной скатертью, на которую стекали слезы с его круглых щек. До того ему было жалко дяденьку, который негромко, но как-то очень породному и по-настоящему пел о том, что «враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью». Он стеснялся своих слез, боялся, что взрослые их заметят, убегал в другую, темную комнату деревянного дома и там уже плакал вволю, обещая отомстить «проклятым немцам» и, надеясь, что ему тоже дадут медаль, как и дяде – «За город Будапешт». Куда девался этот первый, огромный телевизор после их переезда в новую квартиру, он не знал, а спросить об этом у матушки, как-то забывал…