Анатолий Маляров - Любовь в канун Миллениума

• Название: Любовь в канун Миллениума
• Автор: Анатолий Маляров
• Жанр: Повести

Три незаурядные были о любви. Если в восьмидесятых годах прошлого века любовь была способна на жертву, в девяностых ее травил эгоизм, то в начале нашего века явилась растерянность. Такие мысли приходят по прочтении триптиха Анатолия Малярова «Любовь в канун Миллениума», занимательного, мастерски написанного. Три истории, три грани бытия – любовь на потребу. «Гастроль», «Мигрантка», «Psyche».

---

– Как опытный ловелас, просвети меня, во что обойдется приглашение двух дамочек в ресторан?

Неожиданно. Собственно, в логике характера Пришибовского.

– По полторы сотни на душу.

Он резко, слишком резко для пятидесяти лет и его радикулита, садится.

– Ты с ума сошел! И ты позволяешь себе такое?

– Если вы позволите?..

– Стоп! На что намекаешь? Не собираешься ли ты угощать на одолженные тугрики?

– Лучше не идти?

– Нет, нет. Ты иди, ты же молодой. Славные семиточки!

Однако коллега отворачивается к стенке, не желая участвовать в эдаком неразумном расточительстве.

Четверть седьмого пополудни. Жду, прячусь за рекламными щитами, за витражами фойе, неудобно перед своими.

Женя подходит одна. Платье – накидка из вишневого шелка. Она старше двадцати лет, величава и недоступна. От этого я внутренне отстраняюсь, чуждаюсь ее. Встречный ветерок приподнимает крылатку, показывает обтянутые таким же шелком груди. Они большие, и мне хочется, чтобы это мне не нравилось, раздосадовало меня. Ну ее к лешему!

Она не ищет меня взглядом, она идет прямо на щит, у которого я пригорюнился, непоколебимо уверенная, что ее ждут со вчерашнего дня.

– Добрый вечер! – произносит она, вздохнув, словно после стометровки, и едва заметно закатив глаза.

– Вы так спешили…

– Я спешила извиниться. Циля не может сегодня. У нее завтра экзамен.

Я хочу выразить полное удовлетворение стечением подобных обстоятельств, но такт требует своего:

– Жаль. Никого так не жаль, как студентов в июне! Она где учится?

– На экономическом. Третий курс.

– А вы свободный человек? – решаюсь спросить напрямик.

Сияние глаз притупляется, левое веко заметно прищуривается, что-то прячет.

– Мы однокашницы. Только я… мне нужно было досрочно сдать.

По тону она в чем-то проговорилась; я не стал смущать девушку вопросами.

Мы протискиваемся к входу. Она подает пригласительный билет. Контролер, даже не глядя на тисненый картон, вежливо кланяется мне с эдаким пониманием сути. Проходим, как в собственный дом.

Мы весь вечер молчим: она в плену у искусства, а я у нее в плену.

Провожаю девушку домой; нам хорошо. После говорливого проспекта, в полутьме, упрятавшей все городские изъяны, пошли каменные переулки, голые, пахнущие заночевавшим здесь солнцем, но без единого деревца.

Женя вдруг останавливается.

– Нам лучше расстаться здесь.

– Вы уже дома?

– Почти. Улица Сельробовская.

Молчу, мне кажется, что я испортил вечер, во всяком случае, отдалил девушку, не в том жанре держал себя.

– Вы что умолкли? – тормошит она меня.

– Думаю… Не познакомить ли вас с моими «оленями».

– Не врублюсь. Помимо Пришибовского, вы привезли с собой животных?

– Это молодые артисты. Модники, стройные, с хорошими лицами. Стремительные и благородные, как олени.

– Приманка?

Звучит тихий смешок, и я вижу перед собой взрослого ребенка, с лица которого постепенно сходит сияние, оно гаснет, нежная кожа стынет. Холодею и я.

– Пусть это называется так, только приходите.

Она подает руку, в пожатии – понимание и намек. Она удаляется, не оглядываясь, я могу без помех рассматривать ее движения под косыми и яркими фонарями. Сноп волос золотится и в такт шагу вздрагивает на плечах, платье длинной юбкой полощется на высоких, хорошей лепки ногах. Мой взгляд падает на увеличенную тень. У Жени даже тень прекрасна! Черт знает, что приходит в голову, когда смотришь вот на такое уходящее чудо!

День неприятностей. С утра Анатолий Яковлевич бочком протиснулся в створку двери. Он легче прошел бы прямо.

Наш главный очень неприятный человек на репетиции. Полезный, но неприятный. Но сегодня, в присутствии признанного мастера, у меня работа идет живо и продуктивно. Является любимец публики, один из «оленей» – Олег Сидяев. Я не замечал его отсутствия.

– Андреевич, – шепчет он сценически через зал, да так, чтобы ни для кого не пришлось повторять. – Вас просит к телефону Женя. – И повторяет: – Женя!

Вот тебе раз! Тайный страх шибает мне в затылок. Я с подчеркнутой благодарностью киваю, иду в вестибюль, из рук дежурной беру теплую трубку. Это пальцы и руки холодеют.

– Слушаю, Вилава.

– Я не знала вашей фамилии. Николай Вилава – звучит. У меня минута времени.

Женя в трубке – обладательница низкого контральто. Ей больше лет, больше той прибавки, что я уже дал. Хорошо, совсем близко к моим годам. Вслушиваюсь.

– Я сегодня прийти не могу.

Молчим оба. Я потому, что свершилось то, чего я ждал и боялся, а она молчит по не известным мне причинам.

– Только сегодня?

– Да. Завтра я вам позвоню. В гостиницу.

– Минуточку, я вспомню номер…

– Я знаю.

Еще одна черта натуры: все, что ей нужно, узнает без посторонней помощи.

– Я вас очень прошу – позвоните. Я вам кое-что обещал.

Она получает удовольствие от моего волнения, вернее, от моей натужной сдержанности.

– А вас где искать, в случае чего? – походя спрашиваю.

Я явно спасовал, потому долго не слышу ответа.

– У меня одно условие игры, – наконец звучит в трубке настороженно и строго, совсем не в духе нашего общения. – Вы никогда, ни при каких условиях не должны меня искать.

Я лишаюсь всякой возможности возразить.

– Я буду ждать вашего звонка. С шестнадцати до восемнадцати.

Я кладу трубку, чтобы этого не сделала она. Бестактно? Не похоже на меня? Но если первой положит она, это навсегда.

…Пришибовский снимает майку, вытряхивает ее в приоткрытую дверь на прохожих, надевает снова, натягивает рубаху и говорит:

– Я пошел. Перекушу, пройдусь и – на спектакль.

Потом, одетый, смотрит на ручные часы.

– А ты все будешь сидеть – ушки топориком?

Стоит, не уходит.

– Люди, когда читают, переворачивают страницы.

Пауза.

– Тебе помочь? – Проверяет ощупью состояние своего лица перед зеркалом. – Может, сказать главному, что ты на больничном?

Выходит за дверь, возвращается, думает вслух, как в старой драме:

– Конечно, такой шанец случается раз в жизни и совсем не с каждым иудеем.

Лео Вениаминович считает, что он сказал много и веско, можно спокойно идти обедать и играть комедию. Выходит тихо, точно из больничной палаты, спиной прикрывая дверь.

Она звонит. Я жду, пока трижды прогудит зуммер, снимаю трубку:

– Как дела? – спрашиваю.

Самый банальный вопрос ставит ее в тупик. Она толком не находит что ответить.

– Не спрашивайте…

Она хотела парировать непринужденной общепринятой репликой. Получилась нешуточная просьба.

– Вы меня умышленно интригуете?

– Да. – Ей удается упростить тон.

В ее короткой борьбе с собой я чувствую нечто непростое. Девушка на распутье. Хорошо, если это просто уход от одного поклонника и приход к другому. Господи, как я усложняю обычные житейские перипетии!

– Заходите! – ни с того ни с сего слышу свой бойкий голос.

– Куда? В театр?

– Да нет. Попутно, сюда. В театр пойдем вместе.

Я перегибаю палку, со страху, что ли.

– Я подойду к «Арене» через полчаса. Идет?

С глазу на глаз я не столь решительный. Кроме того, понемногу собираются трезвые наблюдения. Пока обмениваемся пустыми словами: «Лето у вас холодное», «Дожди шли долго», – замечаю, что восторженность Жени припорошена другими, менее яркими эмоциями, голос глуше. Вот! Под левой щекой умело припудренная ссадина, похожая на засос. Я мог бы не заметить. Но я замечаю все. Болтовня продолжается: «Парков у вас много», «Старинный город, издавна благоустраивается, люди не разучились сажать деревья»… Но я не узнаю прежнюю живую девчонку. Что-то все-таки случилось в последние сутки. Она устала, словно после дальней дороги.

В зрительном зале она не меняется, с началом спектакля косым взглядом замечаю, что очарование старого, может быть, отжившего свой век искусства слегка подчиняет ее.

На сцену врывается Лео Вениаминович в роли обаятельного подтоптанного простака. За спиной вспыхивают очажки смеха, потом перерастают в хохот. Как бы превозмогая груз забот, Женя смеется.

…Близится полночь. Оставлен беззаботный смех в стенах театра. Идем по опустевшей с диковинным названием улице. Что-то недоступное, необъяснимое заполняет пространство и сжимает, глушит звуки, движения, притупляет мысль, что-то опасное, известное с чужого голоса. Я не лишен красноречия, но не могу придумать ему названия, боюсь трогать… потому болтаю: «Так я познакомлю вас с «оленями». Женя долго освобождается от своих мыслей. «Со всеми вместе или с каждым в отдельности?» «Как пожелаете». «Начинайте». Боюсь, что я ей наскучил и эта наша встреча – последняя. И вдруг слышу:

– Послезавтра обязательно встретимся, – повелительно, нежно…

– Это для вас важно? – как бы со стороны слышу свой голос.

– Если бы вы знали, как важно! – по слову, раздельно произносит девушка.

Я делаю шаг к ней, получается очертя голову. Злюсь на себя за все мои прежние грехи, на нее – за ее чистоту и недосягаемость. Беру ее лицо в ладони и, скорее, вспоминаю, чем вижу при свете старинного фонаря над головами – ее синяк на шее.