Леонид Леонидов - Рампа и жизнь

• Название: Рампа и жизнь
• Автор: Леонид Леонидов
• Жанр: Кино, театр
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-906131-46-1

Мемуары известного русского антрепренера Леонида Леонидова, чья жизнь и работа была тесно связана с русским театральным искусством и, в частности, с Московским художественным академическим театром.

---

Было в этом танце что-то и хлыстовское, и сибирско-шаманское, и был этот танец исключительным и единственным в своем роде. Танец по-настоящему стоил аплодисментов, и они были даны и приняты со снисходительной улыбкой!

Если бы этого человека повезти в турнэ по России и Европе – можно было бы заткнуть за пояс любую всероссийскую знаменитость!..

Ему принесли мадеры, он залпом выпил ее и вдруг залез Собиновой-Вирязиной за корсаж и вытащил наружу груди. Никто из присутствующих не шевельнулся, не возмутился, не вскочил с места.

Конца оргии я не дождался.

Рассказывали такое, о чем и вспоминать не стоит.

Вскоре после этой достопамятной ночи Распутин был убит.

О гибели шамана много писалось, пережевывалось – еще и поныне распутинская эпопея продолжает привлекать развязных сценаристов и драмоделов, не жалеющих красок, дабы сделать из нее еще более безвкусное и малодостойное зрелище.

Владимир Иванович Немирович-Данченко

О театральном мире можно сказать словами Царя и Псалмопевца Давида:

«Сие море великое и пространное, в нем же гади – им же несть числа».

Если вы – актер и если вы сегодня имели успех, т. е. вас вызывали, выкрикивали ваше имя, горячо приветствовали, и, может быть, бросили на сцену два-три цветка, – то знайте, то знайте, что у вас образовалось столько врагов, сколько насчитывает состав труппы. И среди них – ваша собственная жена, если и она актриса.

И, если вы драматург, и, если паче чаяния, ваша пьеса имела успех, и, в особенности, если этот успех плодоносен в смысле презренного металла, то весь Союз драматических писателей возненавидит вас лютой ненавистью.

Конечно, вас будут поздравлять, но с кривыми, уклончивыми улыбочками; бочком и втайне будут издеваться над вашей пьесой, скажут «дуракам счастье», или пустят слух, что вы незаконнорожденный, а сорочка, в которой вы родились, была вами украдена за одну минуту до рождения.

Когда с таким треском провалилась в Петербурге чеховская «Чайка», то можете быть уверены, что больше всех ликовал А. П. Ленский, который письменно советовал Чехову не писать пьес:

– Я же говорил. Я же предсказывал.

Согласно этой готтентотской логике, должен был бы радоваться провалу Чехова и Немирович-Данченко.

Немирович-Данченко в эту эпоху занимал первое место среди русских драматургов и зачем ему нужен был Чехов и чеховские театральные успехи – баба с возу, коню легче.

Но, если газетная и театральная вобла не понимала «Чайки», то Немирович-Данченко, тонкий художник и прекрасный учитель сцены, отлично воспринял ее достоинства и ее прелесть.

Он не чувствовал, а знал, что Чехов – великий соперник, что Чехов несет в театр новое освежающее слово, и именно этим новым освежающим словом Чехов в будущем забьет его, Немировича, со всеми его шедеврами.

И что, вообще с появлением Чехова, кончается и его карьера, и карьера князя Сумбатова, и Шпажинского, и многих других.

И вдруг «Чайка», этот несравненный шедевр, с треском проваливается: дураки сыграли, ничего не поняв; другие дураки прослушали и тоже ни аза не поняли.

По всем законам готтентотской логики, Немирович-Данченко мог только облегченно вздохнуть и сказать, как Скалозуб:

– «Довольно счастлив я в товарищах моих…»

Но недаром Немирович-Данченко, рожденный от русского отца армянкой, вырос на Кавказе, где закон чести и куначества всасывается с молоком матери. А Чехов был свой, кунак.

Так или иначе, а Немирович-Данченко вел себя, как рыцарь, редкий рыцарь театра и литературы.

Это был очаровательный, всегда спокойный и уравновешенный человек. Он редко бывал вежлив, но никогда не был невежлив. Он всегда был приятен, всегда терпеливо слушал вас и, когда он в чем-либо не мог убедить вас устно, то писал вам длинные письма, образец ясности и точности. И почерк его так и не изменился, как это часто бывает у стариков. Не говорю уже о том, какой это был работник и хлопотун: он приходил раньше всех и уходил позже всех.

Даже тогда, когда, в голодные советские годы, приходилось ему стоять в очереди за картошкой, и тогда оставался барином, в очереди он говорил только о Театре, которому среди всех этих смен и перемен могла грозить опасность.

Он, как и все, продавал вещи на Сухаревой площади и никогда никакого снижения в нем не чувствовалось.

– Что ж? Я – как все.

Одно его огорчало: исчезновение папирос «Яка», завернутых в восковую бумажку и в зеленой блестящей коробочке.

…Судьба удивительно плетет свои нити.

«Кому что суждено, то с тем и приключится», как поет Валентин в «Фаусте».

* * *

На короткий срок, всего на два дня, удалось мне вырваться в Москву. Прилип к афишному столбу: в Художественном Театре идет «Иванов», в Малом – «Волки и овцы».

Решил идти в Художественный, но билетов в кассе нет, нашел у барышника, рад и счастлив.

И странное дело: природное призвание сказалось, и я внимательно присмотрелся к корпорации барышников и внимательно же понаблюдал за их манипуляциями. Ничего не поделаешь – детали ремесла.

С каким волнением ожидал я вечера, чтобы в первый раз переступить порог знаменитого, легендарного Театра!..

Театр, как театр. Коридор подковой, но свет какой-то особенный. Помню первое свое ощущение, когда увидел, как начал, не сразу, а постепенно выключаться, погасать свет.

И публика! Иной мир, другие нравы! Чувствуется уважение к тому, ради чего люди пришли. Ни толкотни, ни спешки, ни громких разговоров.

Я всегда любил ту выжидательную жажду впечатлений, которая сквозит в глазах людей, только что попавших в театр. Может быть потому, что харьковцы – южане и эта «жажда» горит у них ярче, чем у москвичей-северян, но здесь есть что-то сосредоточенное, благоговейное, нечаянная радость: вот вошли в какой-то Сезам, который отворился, который сейчас раскроет свои удивительные тайны.

Ведь если чеховские три сестры вздыхают о Москве, то главным образом потому, что там есть Художественный Театр, который залечит все раны и укротит все боли…

В театральной зале ничего кричащего, ничего бросающегося в глаза, одна только летящая чайка на четырехугольном, серо-зеленом занавесе – чайка, сначала обольстившая и обманувшая, потом встрепенувшаяся и щедро благословившая.

Чувствуется, что в этом новом мире работают люди, как-то иначе думающие, как-то иначе воспринимающие и оценивающие жизнь.

И самый запах в театре какой-то иной, запах соснового дерева, никакой духоты, спертости.

Занавес раскрылся. Задвигались, заговорили актеры, и вы сразу чувствуете, что все здесь другое, новое, неожиданное, никогда и нигде невиданное. В чем дело?

Тон, ритм, жест, жизнь по-иному преображенная, как-то иначе, под другим углом показанная, и вам, зрителю, слушателю – хорошо, уютно, хорошо по новому, близко по новому, понятно, душевно мило и привлекательно.

И кажется, что во всем этом вы участвуете сами и, участвуя, испытываете какое-то душевное удовлетворение, радость, ощущение легкого счастья, которым омывается ваше сердце. И из Театра уходите иным, чем два-три часа тому назад, когда вы впервые вошли в залу.

И потом вы долго не можете заснуть.

И все больше и больше понимаете трех сестер: в Москву, в Москву, в Москву!

Броситься, окунуться в Чудотворную купель!

…И вдруг сумасшедшая мысль, из лирики быстро переходящая в реально профессиональную плоскость:

Если три сестры не могут осуществить своей мечты попасть в Москву, то нельзя ли привезти Москву к ним?!

Неумолимое сумасшествие овладевает театральной моей душой, и жду не дождусь утра…

Добиваюсь в полдень свидания с Немировичем-Данченко.

Он сидит за своим столом и, закрыв лицо рукой, слушает мои планы и проекты и поглядывает на меня сквозь пальцы.

И вдруг говорит:

– Все это правильно, но зачем вы нам нужны?

Ушат холодной воды.

– В таком случае прошу прощения, разрешите откланяться.

Вышел, постоял у парадного подъезда, а в душе – полынь, горечь, разрыв-трава…

«В одну телегу впречь не можно коня и трепетную лань»…

Первая связь с Московским Художественным Театром

Считайте меня старовером: как ни обольстителен был Художественный Театр, но в конце концов он пленил только мою голову.

Сердце мое, кровь моя, остались у Театра Малого с его великими чародеями:

М. Н. Ермолова, первая русская трагическая актриса;

О. О. Садовская, неповторимая художница, перл русского реалистического Театра;

А. П. Ленский;

К. Н. Рыбаков;

М. П. Садовский;

А. И. Южин-Сумбатов;

О. А. Правдин;

Е. К. Лешковская;

А. А. Яблочкина.

Каждое имя требует красной строки…

Но голову Художественный Театр заставлял работать…

Хорошо, думал я, – у вас есть своя администрация и, может быть, неплохая, но почему же вы годами сидите в Москве и не едете к этим бедным трем сестрам? Это не великодушно. Может быть, все дело в негромоздком, легко перевозимом репертуаре?