Аффинити Конар - Mischling. Чужекровка

• Название: Mischling. Чужекровка
• Автор: Аффинити Конар
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-389-12784-5

Впервые на русском – один из самых ярких романов 2016 года, «Книга года» по версии New York Times. По историческому размаху и лиричности «Чужекровку» сравнивали с романом Энтони Дорра «Весь невидимый нам свет», а по психологической напряженности – с «Комнатой» Эммы Донохью.

Итак, познакомьтесь с сестрами-близнецами Перль и Стасей.

Перль Заморска отвечает за грустное, хорошее, прошлое.

Стася Заморска должна взять на себя смешное, плохое, будущее.

Осенью 1944 года сестры вместе с матерью и дедом попадают в Освенцим. В аду концлагеря двенадцатилетние девочки находят спасение в тайном языке и секретных играх, в удивительном запасе внутренних сил. Став подопытными доктора Менгеле в лагерном блоке, именуемом «Зверинец», они получают определенные привилегии, но испытывают неведомые другим ужасы. Даже самая жестокая рука судьбы оказывается бессильна разлучить близнецов…

---

Этот человек, впоследствии захоронивший свои смертоносные деяния под кучей чужих имен, представился нам как Дядя Доктор. Раз за разом он заставлял нас твердить это прозвание вслух. А когда наконец убедился, что мы произносим его без запинки, и отстал, наши родные уже исчезли.

Увидев пустое место, где только что стояли мама и зайде, я все поняла. У меня подогнулись коленки, потому что на моих глазах в этом мире зарождался совершенно иной порядок живой природы. Тогда я еще не знала, к какому виду меня причислят, но конвоир не дал мне возможности поразмыслить: он стал тащить меня за локоть, но Перль пообещала ему, что поддержит сестренку, обняла меня за пояс, и нас вместе с тройняшками повели по сходням, по пыльной дорожке, мимо бани, в сторону крематориев; шагая в неведомую даль, где перед нами вставала смерть, мы увидели подводу с горой почерневших тел, и одно вытянуло руку, хотело за что-нибудь ухватиться, как будто в воздухе маячил поручень, видимый только умирающим. Губы дергались. Мы видели, как болтается и бьется розовый язык. Уже не властный над словами.

Я знала, как много в жизни значат слова. Если поделиться с этим телом словами, подумала я, оно воспрянет.

Глупость? Недомыслие? Неужели подобная идея пришла бы мне в голову даже вдали от пахнущего гарью ветра и белокрылых докторов?

Вопросы резонные. Я часто к ним возвращаюсь, но отвечать никогда не пробовала. Ответы – не мой удел.

Знаю одно: при виде этого тела я не нашла собственных слов. Мне лишь вспомнилась одна песенка, которую крутили на контрабандном патефоне в подвале гетто. Когда я ее слышала, мне всегда становилось легче. Вот я и решила испытать ее слова.

– «Хочешь долететь до звезды?» – пропела я.

Ни звука, ни шевеления. Неужели мой писклявый голос все испортил? Я сделала вторую попытку.

«Лунный свет достать из воды?»

Понимаю, это были жалкие потуги, но я всегда верила, что мир делается лучше от каждого доброго поступка. А когда доброта уходит, изобретаются новые, непреложные порядки и системы, и в тот миг – то ли по глупости, то ли по недомыслию – я уверовала, что это тело оживет, если вдохнет слово. Но в этом куплете, как видно, содержались совсем неподходящие слова. Ни одно из них не могло расшевелить замкнутую в теле жизнь, не находило сил ее восстановить. Я стала искать другое слово, подходящее, чтобы им поделиться, – должно же где-то быть нужное слово, думала я, – но конвоир не стал ждать. Он оттащил меня и погнал нас дальше, чтобы безотлагательно запихнуть под душ, на оформление и нумерацию, прежде чем бросить в «Зверинец» Менгеле.

Освенцим создавался для изоляции евреев. А Биркенау создавался для удобства их уничтожения. От одного круга ада до другого было рукой подать. Для чего создавался здешний «Зверинец», я не знала, но могла поклясться, что мы с Перль не будем сидеть в клетке.

Блоки «Зверинца» когда-то служили конюшнями, а теперь предназначались для двойняшек, тройняшек, пятерняшек. Сотни и сотни таких, как мы, теснились на койках – даже не на койках, а на шконках – в щелях, куда едва вжималось туловище. Нары высились ярусами от пола до потолка, и на каждую такую шконку запихивали троих, а то и четверых, так что трудно было разобрать, где заканчивается твое тело и начинается чужое.

Куда ни глянь – везде были копии, дубликаты. Сплошь девочки. И печальные, и совсем крохи, и деревенские, и городские – эти, вполне возможно, выросли по соседству с нами. Некоторые птенцами застыли на своих матрасах, набитых прелой соломенной трухой, и уставились на нас. Проходя мимо, я видела избранных – тех, кого обрекли на истязания, а рядом сидели их половинки, целые и невредимые. Считай, в каждой паре у одной из близняшек была скрюченная спина или покалеченная нога, у кого-то лицо пересекал шрам, глазницу закрывала черная повязка, на коленях лежал костыль.

Как только мы со Стасей забрались к себе на шконку, к нам начали спускаться ходячие. Прижимая к груди соломенные матрасы и ковыляя по шатким доскам стойла, они оценивали степень нашего сходства. От нас потребовали рассказа о себе.

Мы объяснили, что привезли нас из Лодзи. Сперва у нашей семьи был там свой дом, затем подвал в гетто. У нас есть дедушка, есть мама. Раньше и папа был. А у зайде есть старенький спаниель, который, если ткнуть в него пальцем, притворяется мертвым, но очень быстро оживает. А наш папа – вы о нем не слышали? – был врачом и с такой готовностью помогал другим, что однажды ночью исчез: отправился по вызову к больному ребенку и не вернулся. Конечно, мы по нему скучаем, да так сильно, что эта ноша даже для двоих тяжела. А чего мы боимся, так это микробов, историй с несчастливым концом и когда мама плачет. А любим мы вот что: рояль, Джуди Гарленд и когда мама не так горько плачет. Но сами-то мы в итоге кто такие? Сразу и не скажешь, разве что одна из нас отличная танцовщица, а вторая и рада бы чем-нибудь отличиться, да отличается только своим любопытством. Это про меня.

Удовлетворенные этими сведениями, слушательницы наперебой стали нас просвещать.

– Здесь кормежка получше, – начала бледная, почти прозрачная девочка по имени Рахиль.

– Только некошерная, все нутро разъедает, – подхватила ее половинка, столь же прозрачная.

– Нам головы не бреют, – отметила Шарон, предъявляя свою косичку.

– Пока вши не завелись, – добавила ее обритая наголо сестра.

– И в своей одежде разрешают ходить, – продолжила девочка из России.

– Только крест на спине ставят, – закончила ее двойняшка.

Повернувшись спиной, она показала намалеванный красной краской прямо на платье крест, но мне доказательств не требовалось. У меня между лопаток был такой же.

Тут разговоры вдруг смолкли; всех накрыла непрошеная тишина, повисшая тучей на стропилах «Зверинца». Многочисленные близнецы стали испытующе переглядываться; есть кое-что поважнее, говорили их лица, чем кормежка и одежда. Потом с самого нижнего яруса донесся тонкий голосок. Мы вытянули шеи, но эта девочка в обнимку с сестренкой вжалась в кирпичную стену. Лица ее мы так и не увидели, но сказанные ею слова запомнились навсегда.

– Наших родных не убивают, – объявила эта безвестная невидимка.

Все девочки одобрительно закивали; мы с Перль, захваченные новым всплеском разговора, ликовали вместе со всеми, что наши близкие, в отличие от многих, останутся в живых.

У меня на языке вертелся очевидный вопрос, но высовываться не хотелось, и я ущипнула Перль, чтобы она спросила за двоих:

– А почему нас выделяют из всех? – К концу фразы голос ее совсем затих.

Ответы посыпались с разных сторон – что-то насчет предназначения и величия, чистоты, красоты и пользы. Ни одного осмысленного слова мы не услышали.

Не успела я пораскинуть мозгами, как в барак вошла грузная блоковая. За глаза все звали ее Кобылой; она смахивала на необъятный шкаф с хохолком и при любых кажущихся признаках нашего неповиновения впадала в ярость, топала и раздувала ноздри. Впрочем, когда ей показывали нас с Перль, мы увидели только голову, которая в саване темноты просунулась в дверь и возмутилась от наших вопросов.

– Почему про нас говорят «Зверинец»? – спросила я. – Кто это придумал?

Кобыла пожала плечами:

– Разве не ясно?

Я сказала, что нет. В зоопарках, о которых читал нам дедушка, радеют о сохранении видов и показывают огромное разнообразие живой природы. А здесь радеют только о составлении зловещей коллекции.

– Так решил доктор Менгеле, – отрезала Кобыла. – Рассусоливать никто не будет. А ну спать! Пользуйтесь, коль дозволено. И мне отдохнуть дайте!

Если бы только мы могли уснуть. Такого черного мрака я еще не видела; от густой вони закладывало нос. На нижних нарах кто-то стонал, за дверями лаяли собаки, а мой живот вторил им сердитым урчаньем. Я пыталась занять себя словесными играми, но доносившиеся снаружи крики охранников сбивали меня с алфавита. Перль играть со мной отказывалась: чтобы оградить себя от моих приглушенных вопросов, она водила кончиками пальцев по серебристой паутине, украшавшей наш угол.

– Во что ты бы согласилась превратиться: в часы, сделанные из косточек руками Бога, – спрашивала я, – или в часы, сделанные из душевных струн Бинга Кросби?

– Я не верю в Бинга Кросби.

– Я тоже. Но все-таки: во что бы ты согласилась…

– Да не хочу я превращаться в часы! У меня что, другого выбора нет?

Мне хотелось возразить, что мы, как живые организмы, как человекоподобные и предположительно живые существа, порой вынуждены сближаться с неодушевленными предметами, чтобы только уцелеть; нам приходится хранить себя в укромном месте и дожидаться безопасной минуты для ремонта. Но я решила продолжить:

– Кем бы ты хотела быть: ключом от комнаты, в которой наше спасение, или оружием, которое уничтожит наших врагов?

– Я хочу быть обычной девочкой, – тупо отвечала Перль. – Как раньше.