Фреш Бриз - Я рядом

• Название: Я рядом
• Автор: Фреш Бриз
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 2017

Есть такие люди, которые забирают частичку нашей души, когда уходят в другой мир. Они – не те, кого мы любили больше всего на свете. Они – это те, кто больше всего на свете любил нас. И о таком человеке эта история. А ещё, так много есть красивых романов в любовном фэнтези о Демонах, Ангелах, существах из параллельных миров, когда у них возникают чувства к обычному человеку. Но мне хотелось написать так, как это было бы наиболее приближено к реальности, если бы такое вообще было возможно.

---

Тесно ему тут. Потолок и стены давят. Но не уйдёт, нет. Александра теперь как часть его. И не бросит он её никогда, малышку эту. Хранитель он ей. Она спокойная, мать свою плачем не расстраивает. Всё спит в основном. А он на неё смотрит. Каждая чёрточка в памяти навсегда останется. Каждая складочка. Глаз не оторвать.

1943 г.

– Надя! – Паша повысила голос до крика. – Надя! Сашка где?

– Да на дворе, возле порога.

– Веди сюда. Есть будем.

Надя выскочила из дома, схватила сестру, потащила к столу. И он за ними. Александра уже сама бегает, лопочет что-то. Никто не понимает и он тоже. Но он везде за ней. Он рад, что в дом её сейчас Надя заволокла. Осень уже поздняя на улице. Холодно. А Александра в тонкой рваной одежонке. Ей холодно, да только она сама-то этого не замечает, не понимает. Потому что ей куры – интереснее. Те, что квохчут рядом и землю лапками роют. Ей бы их потрогать, а они, глупые, в рассыпную.

Паша дочку меньшую на руки к себе усадила и ложку с супом в рот суёт. А Сашка не хочет – ей бы снова туда, где куры гребутся. Суп по подбородку и вниз, на кофту. Пашка плачет, снова стирать. Руки болят уже, кожа потрескалась, в раны трещины превращаются. Жаль ему эту женщину. Молодая ещё, а силы уже словно покинули её. Паша всю неделю последнюю плачет – коровы нет больше. А дети есть, дети остались. Саше молоко нужно, да где ж его взять-то?

А больнее всего душе – Коленьки нет больше. Никогда не вернётся, детей не увидит! Её не обнимет! Как же она без него их в такое время-то вырастит? На супе из воды и двух картошек. Хорошо ещё три курицы есть. Справка пришла недавно, от ноября 1943 г. – пропал без вести. Красноармейца, стрелка, Мозгового Николая Григорьевича, 1907 г.р., считать пропавшим без вести с седьмого августа 1941 г. Ни тела нет, ни могилы. А пропал-то ещё, оказывается, седьмого августа того же, 41-го. Через месяц, как забрали, и погиб уже. А она-то рыдала, переживала, душу себе рвала – что ж не пишет-то? Соседке вон, Марии, что Александру принимала, муж несколько писем за эти годы прислал. А от Коленьки всё ничего нет.

Он помнил, как за Николаем приходили. С бумагами, по которым обязан он был Родину защищать. В июле это было, 1941-го. Александре всего-то пятый месяц шёл. Он тогда возле колыбели стоял, крыльями своими закрыл малышку, чтоб плакать не начала от криков, что в доме стояли. Паша в ноги всем кидалась, просила мужа не забирать, не оставлять её без кормильца с двумя детьми маленькими. А они с винтовками, руками и ногами её от себя. Надя тоже плакала громко. Папку за колени обняла и не отпускает. И он оторвать её от себя не может. Присел Николай, обнял Надежду и жену к себе позвал.

– Не плачь, Параскевия! Слышишь? Я вернусь! Обещаю тебе, что вернусь. Чтоб тебя увидеть и дочек наших.

Николай хотел ещё к младшей подойти, поцеловать на прощание, да только терпение у тех, кто за ним пришёл, закончилось.

Теперь Параскевия убивалась, что Саше – даже памяти об отце никакой. Только справка эта. Ни фотокарточки, ничего. Надя, та будет помнить, хоть смытый, смазанный образ, но всё же. А Саша – только то, что Паша сможет ей рассказать об отце.

Паша плачет и вновь дочери ложку в рот. А Сашка ручонкой тарелку зацепила и на пол всё вылилось. Надя притихла, ей маму жалко. А мама вниз, с пола картошку собирает и себе в рот, чтоб не пропало. Малышке с пола не даст. И сильнее ещё плакать, потому что нечем кормить больше. Самая боль большая знать, что дети твои голодными спать лягут.

* * *

Снова немцы в Жоведь зашли. В прошлом году тоже такое было. Помнил, как Паша боялась, как металась, не зная, куда детей спрятать. Мужчин после того раза вообще в деревне не осталось. Куда их? Один только Бог знает. Он – не знал. Ему главное – Александру защитить. Отвести от неё глаза их и мысли. Получилось. А Параскевию побили, крепко. И Надю тоже. За то, что Надя яблоко со стола взяла. Несколько дней они тогда дом этот занимали, потом ушли. Дальше. А в доме после них ничего не осталось. И всё равно, те были лучше. Они матери и корову, и птицу оставили, чтоб детям хоть что-то было.

А эти… Паша с детьми теперь в сарае спит. Немцы дом заняли, а её, и детей её – в сарай, на холод. Ну и что, что зима! Сашенька спит сейчас, ночь, ведь, глубокая. На полу, на тряпье и остатках сена. Рядом мать и сестра – все сжались в комочки, друг друга обнимают. Он Александре своей руки к спине приложил, чтоб тепло своё передать, чтоб не болела от холода. Нельзя ей сейчас болеть, не выходит её Параскевия. И греет он Сашеньку каждую ночь. Хоть поела сегодня. Что сами не доели, немцы Паше забрать разрешили. И то хорошо. Жаль, курей теперь тоже нет.

Ничего, скоро и эти уйдут – он чувствовал. Ещё немного продержимся.

Он теперь много знал, понимал. И кто он, и зачем. И силы его с каждым днём росли. Ушла потерянность первых дней, теперь у него цель есть – спасти, защитить. Одно пугало – откуда сил столько злых? И все они – в людях. Не Ад и не Дьявол виной происходящему. А только лишь души человеческие. Никто их не искушал, сами чернеют. И сила в них, чёрных, злых, – огромная. Ему одному не справиться. Он только ей, Александре, помочь может, и то, лишь теплом своим и силу, чтоб жить, отдать может. Ему бы и мать её защитить, и сестру, а не получается.

1945 г.

Ну, вот и всё почти. Ещё чуть-чуть и закончится.

Александре четыре уже. Волосики посветлели, русые теперь, как у отца были. Не вернётся он. Зря Параскевия надежду лелеет, что сбежал, укрылся, что, может, пусть даже струсил, зато живой придёт. Не придёт, потому что не струсил он. И глаза у Сашеньки тоже отцовские, серые с голубым.

Закончилось детство её, давно уже. Потому что некогда матери нянчиться. И сестре некогда. Потому и Сашенька всё делает, что может. И в огороде, и на дворе. И сама днями целыми или у Марии, которая ходить перестала.

Саша сейчас на печь залезла, ещё тёплую. Мать утром растопила ещё, перед тем, как в колхоз идти. Там восстанавливают его теперь, и Паша работает. Надю с собой взяла, лишние руки, хоть детские, теперь очень нужны. И он рядышком с Сашенькой. Смотрит на неё, улыбается. Чистый ребёнок и светлый. Радость его огромная. Не слышит она, как он говорит с нею. Не чувствует прикосновений. А его крылья всегда её обнимают, когда сидит вот так, спокойненько. Саша куклу пеленает, из дерева ей кто-то сделал, маленькую такую, неказистую. Но кукла эта – единственная у девочки, а значит, сокровище неимоверное. И девочка улыбнулась, то ли кукле своей, то ли внутрь себя. Как же любит он эти мгновения, когда улыбку её видит! Столько пережили, столько страдали, в холоде, голоде… Ничего, зато живы, зато улыбаться могут, таким вот куклам деревянным. Русая прядка волос на глаза упала, и он рукой своей убрать её хотел. Забыл, как и много раз раньше, что не получится у него рукою. Подул легонько на личико детское и Саша, дуновение уловив, сама ручонкой за ухо прядь убрала. Открыла личико, чтоб ему виднее. Снова улыбнулся.

Он Пашу с Надей ещё на краю села почувствовал. Домой возвращаются. Хоть и в колхозе Паша, да только толку от этого ещё не сильно много. Не ломятся закрома, потому что и колхоз – пустой. Но хоть что-то делать же надо! Весна уже и на полях работу начинают. Сейчас тяжело и надежда вся на иногда завозимые в деревни и города продукты. Выдают всем на руки по граммам, по кусочкам. Но поля засеют, хоть как-то, и летом уже легче будет.

Скрипнула дверь старая, косая. У Нади температура. Её Паша в кровать уложила, и к печи. Хоть воду согреть, кипятком напоить.

– Саша, – на дочку младшую Паша смотрит. Если б не Надя больная, не просила бы, ни за что бы Сашу не просила бы. Сама бы пошла, но Наденьке сильно плохо. А в доме – только хлеба несколько кусков. И вода. – Саша, в Боровичи масло привезли. Я не могу идти. Доченька, сбегаешь? Я тебе карточки дам, на троих нам возьми. Светло ещё, ты, если быстро, успеешь до темноты.

Побежала Александра, и он с ней рядом. Она места эти хорошо знает. И знает, что если через лесок этот, то быстрее будет. Напрямик, не по дороге. Лесок-то узенький, минут за сорок можно вширь его перейти. Это там, назад – леса широкие, заблудиться можно. А этот нет, его Саша не боится. С Надей тут часто грибы искали и ягоды.

Вот и Боровичи и машина огромная. Для неё, для девочки – гигант, а не машина. И людей толпа. Шум, толкотня. Нет очереди, все как попало стоят, руки тянут. Она – меж ног, мелкая, ведь.

– Дяденька! Дяденька, дай ещё. – Это мальчишка из Боровичей. Видела его Саша уже. Рыжий, с веснушками. Один кусок уже держит, ещё просит.

– Не могу, малявка, прости! – Седой мужчина отвечает. Он в кузове стоит и куски всем передаёт. По одному в руки. Кому большой кусок, кому поменьше – всё от карточек зависит. По сто грамм на человека.

И она тут же, ручонки свои тянет, с карточками. Только ж кто её увидит, за взрослыми? А надо, надо, чтоб увидели, иначе маменька плакать снова будет! И Наденьке, Наденьке может, масло это поможет.

И он всё, что может, сейчас делает – чтоб расступились от его Сашеньки все, хоть немного в сторону. И чтоб Седой на неё взгляд свой опустил. Получилось. Седой к ней спрыгнул из кузова.