Илья Бояшов - Кто не знает братца Кролика!

• Название: Кто не знает братца Кролика!
• Автор: Илья Бояшов
• Жанр: Русское современное
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-8370-0579-4

Бывают в истории моменты, когда грань между действительностью и фантастикой стирается, а в жизнь ничем не примечательных людей начинает прорываться ветер с той стороны реальности. Таким моментом было в России начало девяностых годов.

И кому как не Илье Бояшову – признанному мастеру философской притчи, легкой истории как бы о жизни, а как бы и о чем-то большем («Путь Мури», «Армада», «Танкист, или “Белый тигр”»), – писать об этом страшном и веселом времени?

---

Илья Бояшов Кто не знает братца Кролика! Петербургская быль

Полк князя Андрея был в резервах, которые …стояли в бездействии, под сильным огнем артиллерии. Во втором часу полк, потерявший уже более двухсот человек, был двинут вперед на стоптанное овсяное поле.

Л. Н. Толстой. «Война и мир»

Веселое времечко: бойня в Чечне, казино, стрип-бары. Мобильники не у всех. Курс доллара скакал, как черт, которому скипидаром под хвостом намазали.

Антон Падилаки. «Метаморфоза № 379»

© ООО «Издательство К. Тублина», 2010

© А. Веселов, оформление, 2010

* * *

Я уже собираюсь на кухню улизнуть под любым предлогом: кофе им заварить и прочее, но пассия младшенького не так и проста – вопросительно тычет пальцем в отцовское фото.

Родитель год не живет с нашей матерью. А суматошная матушка обитает на даче. После ее инспекций на кроватях остаются удручающе одинаковые записочки: «Прекратите водить сюда своих грязных девок».

Призывы безнадежны: брат сорвался с цепи. И, что меня больше всего злит, ко всем моим упрекам снисходительно относится, барственно. Впрочем, сам я не безупречен: недавно еще как-то на плаву барахтался, но в конце собственного тридцатилетия дал маху. Не из-за учеников, хотя хватало в моей школе всякой дряни. Основная причина – планы. Они все там помешаны на планах, а вот я как раз планы писать чертовски не люблю: китайская пытка – что-то чирикать в журнале. Всегда попадал не на ту графу. Мне уже несколько раз на вид ставили, а я не попадал – и все тут. В глазах троилось, рука принималась дрожать.

Мать рыдала – она гордилась сыном-учителем. Но я проявил характер и нынешнюю злополучную зиму девяносто пятого года прозябаю совершенно безденежно (гонорары с двух жалких поэтических сборников – не в счет).

– Папа – полковник! – шепчет братец новой подружке.

– И где он сейчас?

– Работает! – вскользь бросает мой младшенький, имея в виду Терский хребет, и сам берется за кофе: варит, конечно, отвратительно, убегает у него там все, запах какой-то жженый. Девица, продолжая изучать коридор с фотопортретами нашей семейки, бесконечно повторяет: «работает, работает». Надраивает рукавом свою опухшую от насморка «сливу». И наконец заплывает на кухню.

Не будь все так грустно, я бы даже позабавился разговором. Сопливка на все имеет свое развязное мнение, обо всем настолько залихватски судит, что дух захватывает. К сигаретам тянется, даже не спрашивая.

– Значит, после учебы пойдете дизайнером? – осторожно продолжаю и, чтобы хоть как-то успокоиться, тоже закуриваю.

– Пойду! – небрежно бросает. У нее, оказывается, есть знакомые трансвеститы, к которым она непременно устроится оформлять витрины. Я разглядываю эти длинные красные лапищи с цыпками и поверить не могу, что они способны хоть что-то создать.

– Может, по «джойнту»? – предлагает.

Минута молчания.

Всякая женщина, пусть даже такая, не лишена интуиции.

– Ааа! – протягивает разочарованно, будто я бензин глотаю на ужин и вообще не способен предаваться по вечерам обыкновенному занятию. И, разочаровавшись, выдыхает мне в лицо вместе с дымом: – Покеда!

Пока брат в коридоре возится со шнурками, зверушка с явной заинтересованностью примеряет на себя родительскую спальню. Две кровати некогда были сдвинуты – теперь между ними лакейски согнутый в поклоне торшер. Впрочем, все там перекосилось.

Парадная темна, как яма ночью. Слышится братцев предупредительный медоточивый шепоток: «осторожнее, скользко». И в ответ – снисходительное мурлыкание.

Спровадив парочку, подтаскиваю себя к пишущей машинке. Бесполезно. Не творчество меня в последнее время привлекает – а обыкновенное кухонное окно. В последние зимы Обводный так и не замерзает до конца, из-за парникового, наверное, эффекта, из-за всяких озоновых дыр: но что больше всего удивляет – утки. Никуда не улетели, перья себе чистят, плавают в этом дерьме. Им все время чего-нибудь подбрасывают, а кроме того, в полыньях от всяких стоков и труб – постоянная бесплатная жратва. Зачем улетать поганкам, вон как разжирели.

Старик Зимовский доволен микроскопической пенсией, норой в коммуналке, славным прошлым в театре имени Ленсовета, где в годы царствования Гороха ему доверяли роли незатейливых, как струганные доски, гестаповцев, и вообще жизнью, в которой мы все сейчас барахтаемся, называя бытием даже это. Он в джинсовом потертом костюме, с гривой, которую можно назвать львиной, и эпатажными мушкетерскими усиками. В холода расхаживает в одной только курточке, ибо искренне убежден – все болезни от сердца. Девиз Портоса: «Мотор здоров – чума не страшна».

Что касается бармена «Гнома» – тот отмерит на глаз «пятьдесят» или «сто» в любую посуду – и всегда с точностью до миллиметра! Уже много раз выигрывал пари. Иногда Николай скучает по прошлому, вешая нам на уши случай, когда чуть ли не от самого поступило распоряжение отшлифовать невиданный ранее сверхкачественный телескоп. «Забегали по цехам. Тут же меня под локотки. На самолет – и в Кремль, а там от лампасов рябит».

В двадцать один ноль-ноль бывший шлифовальщик вспоминает о телевизоре. Панорама не радует. Где-то посреди танковых колонн, «градов», «акаций», штабелей снарядных ящиков и санитарных машин – отец.

– Проблема России в том, что ее проблемы неразрешимы, – изрекает Зимовский. И, чтобы отвлечь меня от видов города Грозного, поворачивается к стойке.

– Не советую «Смирновскую», «Синопскую», «Юбилейную», – Николай показывает на батальон разноцветных бутылок – хороша реклама для заведения, в котором он поставлен только для того, чтобы продать как можно больше подобной дряни.

– Подделка, – огорчается Портос.

– К счастью, не вся, – успокаивает товарищ. – «Столбовая» хороша.

И выхватывает приговоренную из обоймы. Мы и слова молвить не успеваем, Николай аристократически отвинчивает пробку: уверенно, словно потомственный сомелье.

– По пятьдесят. Для разгона! – изрекает, ласково поглядывая на рюмочки. Хозяйка, видно, его по-настоящему любит: сквозь пальцы смотрит на то, что он довольно часто за ее счет пригубляет с посетителями.

Портос умоляет, показывая на подвешенный «ящик»:

– Лучше поставьте музыку! Музыка всегда нейтральна… под музыку можно мечтать – а под эту дрянь нельзя! В конце концов, друзья мои, мы не в прозекторской и наш смертный час не наступил. Я чую, валькирии не поют свою песнь и не щелкают крыльями, подобно летучим мышам… Они не носятся еще над нами, девы смерти.

– Им здесь негде носиться, – серьезно вставляет бармен. – Они разобьют о подвальный потолок свои прекрасные девичьи головы. Кроме того, не слышно шума битвы. Три мирных алкоголика отдают должное отечественным производителям так называемого хлебного вина! Где бряцанье доспехов, воинственные крики, жажда подвигов?

Зимовский расстроился.

– Вот, вот! Когда страна начинает спиваться, вместо того, чтобы штурмовать небо, – добра не жди. Мне по душе авантюристы, которые на сшитых чуть ли не сучьями кочах навещали Шпицберген. Или бунтари с Дона, сунувшиеся в свое время к самому Кучуму. Впрочем, уже некого завоевывать. Весь мир – проходной двор. Проклятый Колумб! – чуть ли не с отчаяньем восклицает, благоговейно наблюдая за тем, как недрогнувшей рукой Николай до краев наполняет благословенные маленькие сосудики.

Актер достает горсть мелочи вперемешку с жалкими бумажонками. Николай великодушным жестом отодвигает сокровища.

– К черту валькирий! К черту прозекторскую. После сорока у многих остается одна перспектива – в теплом подвальчике пропустить рюмашку. Вот о чем я сейчас думаю! Я люблю вас, ребята!

Кто-то мягко меня хватает за локоть и отводит от двух философствующих собратьев. Дело серьезно: младшенький начинает заискивать. Последний раз точно так же прыгал, когда до трусов проигрался в покер.

Раздумываю, не резануть ли правду-матку насчет ее вытирания носа рукавом, неопрятности, наглости и всего прочего, но младший так на меня смотрит, что теряюсь. И здесь совесть дает настоящего шенкеля. Пришпоривает меня моя дрянная совесть, даже подскочить заставляет. Вот что, подлая, нашептывает: «Неужели ты сам не оказался в таком же глупейшем, идиотском положении, когда по уши вляпался в стерву Дину? В эту сиамскую кошку, которая всю душу твою уже исцарапала! Разве ты не так же ослеп и оглох, несчастный?! Лестница не уходила у тебя из-под ног, не били в твоей тупой и поганой башке колокола, тебя не корчило на пыточном огне? Ты ведь и сам бросался, скулящий щенок, к телефону, и ведь подумывал даже, Вертер, махнуть рукой на собственное существование: Маяковского из себя корчил. Есенина. Из-за кого! Из-за крашеной маленькой вертлявой дряни с наманикюренными кровожадными ногтями. Оцени же наконец свое безумство! Осознай бездну. Сколько ты посвятил ей сонетов? Сколько извел бумаги на всякую чушь?»