Виктор Каган - Новое несовершенство. Верлибры

• Название: Новое несовершенство. Верлибры
• Автор: Виктор Каган
• Жанр: Поэзия

Автор книги психолог. Его профессию и поэзию объединяет язык. Его верлибры – свободное языковое пространство, в котором свободно встречаются телесность и дух, временность и вечность, физика и метафизика, проза и поэзия жизни.

---

«Живущий под сенью Твоей ладони…»

Из цикла «Читая псалмы Давида» Псалом 90

Живущий под сенью Твоей ладони,
уповающий на Тебя,
ничего у Тебя не просящий,
озарённый Страхом Твоим,
говорю Тебe:
«Господи,
Ты дал мне время и путь
моей непутёвой жизни
и в любое время
на любом из моих путей
отведёшь от меня всё,
что не данные от Тебя
Время и Путь.
Ты не заплатишь золотом
за то, что я возлюбил Тебя,
но проведёшь меня
через всё, что я должен пройти,
чтобы моё упование на Тебя стало мною.
Огонь будет жечь и не сожжёт.
Bода будет топить и прибьёт к берегy.
Ветер будет валить с ног и вынесет в нужное место.
Если я перестану быть упованием на Тебя,
ангелы Твои охранят меня от меня,
мои молитвы – от суесловия
и мой храм – от роскоши.
Xрамом моим будет любое место,
с которого Ты слышишь меня,
и мои упования на Тебя
помогают Тебе быть
Всевидящим,
Всезнающим,
Всемогущим,
Вездесущим.
Мой Бог, на которого я уповаю,
которого ни о чём не прошу,
ибо Ты знаешь мой Путь,
а пути я выбираю сам
из тех, что составляют Путь,
который назначил Ты,
Ты ведь слышишь меня, Господи?

«Для психиатра его жизнь …»

Из цикла «Хасидим»: Нахман из Брацлава

Для психиатра его жизнь —
история болезни, написанная самой жизнью
простыми словами без многомудрой латыни.
Для стремящегося к постижению Б-га —
путь постижения со всеми его испытаниями.
С самого детства он был необычным ребёнком.
Одни покручивали пальцем у виска —
мол, мишугинер, что с него взять.
Другие видели в нём отмеченность святости.
Два века назад точно так же,
как сотни веков до того,
как есть сегодня и как будет всегда,
он соединял в себе то и другое,
не будучи ни тем, ни другим,
но будучи тем и другим вместе.
Он мыслил парадоксами,
наполняя ими здравый смысл
и придавая ему смысл откровения,
играющего в прятки со здравым смыслом.
Он слышал, как растёт трава.
Его голос тонкой тишины
разлетался по миру,
оставаясь неслышным для рядом стоящих.
Его танец оставался невидимым
для держащих его за руку.
Вы можете прокрутить пальцем
дырку в виске,
отвергая всю эту чушь,
но опровергнуть, если бы захотел,
смог бы лишь Б-г.
Однако…

«Почему, – говорил он, – написано…»

Из цикла «Хасидим»: Менахем-Мендл из Коцка

«Почему, – говорил он, – написано
положите Мои слова на сердце ваше?
Почему не в сердце?
Истина должна быть,
как мезуза на дверном косяке,
как повязанный на руку тфилин,
как положенный на сердце камень,
ибо лишь в редкие моменты
открывается сердце,
и если слова Истины лежат на нём,
она в этот миг может проникнуть в сердце
и раствориться в бытии человека,
изменяя его.
Эмес.
Собираясь молиться, подумай —
ты молишься по привычке,
потому, что так надо,
чтобы выглядеть лучше в чьих-то глазах
и кто знает почему ещё,
или ты хочешь молиться потому,
что ты действительно
душой и сердцем
хочешь молиться?
Неважно, в какое время ты прочтёшь молитву
и сколько будешь готовиться к ней.
Ты можешь готовиться к ней всю субботу
и прочитать её за пять минут —
это правильнее, чем вовремя
целый час
бросать в небо
пустые скорлупки слов».

Его любили,
но дрожали перед ним,
как перед Истиной,
как Моисей перед Б-гом,
когда Б-г показал ему силу Истины.
К нему тянулись.
Но и лучшие из лучших его учеников
не могли дотянуться до той высоты,
которой он требовал от себя, как от других,
и от других, как от себя.
Он понял, что задача оказалась выше него,
и заперся от людей.
А жизнь продолжалась.
И в ней
белое исчезало во тьме черноты,
перетекающей в белизну,
всё превращалось в ничто,
рождающее всё,
и, чтобы выбраться из леса,
приходилось углубляться в чащу.
Прямой дороги к Истине не было тогда,
нет её и сегодня.
Дороги тела пропитаны кровью,
дороги души извилисты и запутанны,
но путь духа остаётся прямым.
И чем больше блуждаешь,
тем больше понимаешь,
что Истина не может вместиться
в чьё-то одно сердце.
И голос Менахема-Мендла
напоминает тебе об этом:
«Не заносись, не сори именем Б-га,
но положи слова Его на сердце
и не давай сердцу окаменеть,
чтобы оно могло открываться Истине,
ибо это и делает жизнь жизнью».

«звезда бейт-лехема…»

звезда бейт-лехема
небесный отблеск ханукальных свеч
реб йешуа
так любивший жизнь
что счёл её
достойной жертвой отцу
дети которого
не сходясь за одним столом
тысячелетьями гибнут в одном огне
с его именем на устах

не спрашивай отца
почему в этом мире что-то не так
спроси себя
ибо
что-то не так с тобой

«Улицы города Глупова…»

Улицы города Глупова
забиты пробками машин,
как бутылки ростовского шампанского,
которое не открыть без клещей.
В поисках чего б пожевать
солнце садится на свалке.
Голова соседа в метро падает мне на плечо,
хочу стряхнуть,
но не удержать свою.
Кризис дошёл до дна
и пускает пузыри,
они разрываются в небе
трескучим шуршанием
праздничных фейерверков
в честь величия города,
на которое всем наплевать,
но весело и красиво.
Внешний враг окружает город снаружи,
внутренний – изнутри,
наполняя патриотизмом
речи политиков,
пренья застолий
и потасовки во всемирной сети.
Пирожок бронепоезда начинён стрип-баром.
Дырка от бублика надувается шаром.
Из шара выходит деловитый Герасим
в костюме с бабочкой и кроссовках,
деловито тащит скулящий мешок к пруду,
оглядываясь в поисках камня,
садится на берегу,
закуривает сигаретку
и наблюдает за каким-то Гоголем,
который, путаясь в длинном плаще,
топит кошку,
отгоняя её палкой от берега
и колотя по башке,
чтоб сократить мученья —
всё-таки божья тварь.
Чуть поодаль под дубом
кто-то копает яму,
что-то в неё опускает,
засыпает землёй,
утаптывает,
прилаживает табличку,
долго стоит перед ней на коленях,
встаёт,
отряхивает колени,
уходит, потерянно семеня,
то и дело оглядываясь
и наконец растворяясь
в мельканьи огней и мельтешеньи фигур.
Герасим подходит к табличке,
читает:
«У попа была собака,
он её любил,
она съела кусок мяса,
он её убил,
в землю закопал
и надпись написал,
что у попа была собака,
он её любил…»
и думает,
не завести ли собаку?
Что скажете, Михаил Евграфыч?
Тот поднимает глаза:
«Нифигасе,
какой я тебе Евграфыч!?».
«Очень приятно,
будем знакомы —
Герасим»,
пинает мешок в воду
и они отправляются
в поисках третьего
по улицам Глупова,
забитым пробками,
будто уши бога.

«Пальцем в воздухе…»

Пальцем в воздухе,
карандашом на бумаге,
углем на белой стене,
мелом на чёрной
соедини Северный полюс и Южный
и точку восхода с точкой заката.
Получится окно, в котором
четыре времени года
плывут по экрану неба
пока продолжается жизнь
во влажной глазной плёнке.
Получится прицельная рамка,
в которой ты выберешь место,
чтобы поставить точку
на выдохе или вдохе
не твоего дыханья.
Получится крест, с которого
бог смотрит глазами распятого сына
с другой стороны рамки
в окошко твоей души
и окликает тебя,
a ты не слышишь,
играя со смертью
в крестики-нолики.

Перелицовка

В белом венчике из роз…

А. Блок

«С марксиськой точки зрения, —
говорил он и поднимал палец, —
с единственно верной марксиськой точки…»
и нёс заученный бред,
безбожно перевирая слова и фразы,
втравливая противоположности в классовую борьбу,
клеймя оппортунизм единства
и утверждая отрицание отрицания
как высшую форму согласия
с колебаниями руководящей линии,
а жизнь – как форму существования тел
с революционным сверканьем белков,
рвущихся из орбит в светлое будущее.
Он как пришелец из этого будущего
знал его наизусть до мельчайших деталей.
И оно наступило с точностью до наоборот,
чуть позже, чем должен был наступить
во взятой отдельно стране коммунизм,
но много раньше, чем ожидалось,
и приказало:
«Вперёд назад».
«Я?» —
спросил растерянно он.
«Ты, ты» —
сказало оно.
И он устремился
назад вперёд
и вперёд назад.
Библия, которую он не читал,
как до того не читал «Капитал»,
стала настольной книгой и прижимает бумаги.
Он отпустил бороду,
седина её даже красит.
Классики марксизма-ленинизма
висят теперь в красном углу,
где пахнет лампадным маслом,
а над его головой в кабинете
единый в трёх лицах из строгой дубовой рамы
напоминает входящим о бренности жизни
и верности мать её диалектики.
Он стал действительным членом
академии нравственной безопасности,
читает лекции, пишет книги
и сладострастно ставит ставших своими
продажных девок империализма,
имена которых даются ему с трудом,
раком на службу великому делу
возрождения славы и мощи когда-то великой империи,
навещает мощи в центре её столицы
и окрестных монастырях,
счастлив, как прежде,
и говорит, опрокинув стаканчик,
поднимая палец и воздымая очи:
«Он всё видит, всё знает, всё по его воле,
иначе как бы так выходило,
что люди хотят как лучше, а получается как всегда?»,
держит глубокомысленно паузу и заключает:
«Его учение верно,
потому что оно вечно»,
хрустит огурцом и наливает по новой.
«Ну ты и фрукт» —
говорю восхищённо.
Он отвечает:
«Неверно ты понимаешь момент.
Дьявол искушает душу твою.
Но ты пей, не тушуйся,
может, поймёшь, что фрукт это ты,
созреешь и опадёшь,
мягкой тебе посадки,
а мы, вечные овощи,
вечны».

«смерть…»