Роберт Стивенсон - Необычайная история доктора Джекила и мистера Хайда

• Название: Необычайная история доктора Джекила и мистера Хайда
• Автор: Роберт Стивенсон
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-4467-2813-8

Известнейшая повесть шотландского писателя и поэта Роберта Луиса Стивенсона о необъяснимых происшествиях, напрямую связанных с двумя совершенно разными представителями английского общества – один из них доктор Джекил и его полная противоположность мистер Хайд. История о раздвоении личности в «Необычайных приключениях доктора Джекила и мистера Хайда» в переводе Елены Лопыревой стала не только одним из самых экранизируемых произведений Стивенсона, но и заняла заслуженной месте рядом с другими шедеврами приключенческой литературы писателя, как «Остров сокровищ» или «Приключения принца Флоризеля».

---

Его вывел из нее довольно неожиданный вопрос мистера Аттерсона:

– А вы не знаете, живет ли здесь владелец чека?

– Подходящее место, не правда ли? – отозвался мистер Энфилд. – Но я случайно заметил его адрес: он живет у какого-то сквера.

– И вы никогда никого не расспрашивали об этом доме с дверью? – осведомился мистер Аттерсон.

– Нет, сэр, – получил он в ответ. – Я деликатен. У меня определенный взгляд на расспросы: это слишком отзывается судебным разбирательством. Вы задаете вопрос, а это все равно, что дать толчка камню. Вы стоите себе на верхушке холма, а он катится под гору и сшибает по дороге другие. Глядь, какого-нибудь парня, мирно сидевшего у себя в садике и о котором вы вовсе не думали, и пристукнуло как следует, и его семье приходится менять фамилию. Нет, сэр, у меня такое правило: чем сомнительней дело, тем меньше я задаю вопросов.

– Очень хорошее правило, – сказал адвокат.

– Но я сам осмотрел это место, – продолжал мистер Энфилд. – Постройка даже не похожа на жилой дом. Другой двери нет, а через эту никто не ходит, кроме героя моего приключения, да и это случается редко. Во втором этаже есть три окна, выходящие во двор, в нижнем – ни одного; окна всегда закрыты, но чисты. Есть печная труба, которая обычно дымится: значит, кто-то живет же там. Но и то не наверное, потому что дома вокруг двора стоят так тесно, что не скажешь, где кончается один и где начинается другой.

Оба молча шагали несколько времени, затем Аттерсон произнес:

– Энфилд, это у вас хорошее правило.

– Да, я думаю – хорошее, – согласился Энфилд.

– Но все-таки, – продолжал адвокат, – мне хотелось бы спросить об одном: я хочу вас спросить, как звали человека, который наступил на ребенка.

– Пожалуй, от этого беды не будет, – сказал Энфилд. – Имя этого человека – Хайд.

– Ну-ну, – произнес мистер Аттерсон. – А каков он с виду?

– Его нелегко описать. По внешности он какой-то странный. В нем есть что-то неприятное, что-то невыносимо омерзительное. Я никогда не встречал человека, который был бы мне так противен, уж не знаю, почему. Он, должно быть, урод. В нем чувствуется какое-то уродство, но никак не определишь, в чем оно заключается. Этот человек выглядит необычно, хотя в нем как будто нет ничего особенного. Нет, сэр, не получается… я не могу описать его. Тут виной не моя слабая память. Говорю вам, я его, как сейчас, вижу.

Несколько шагов мистер Аттерсон шел молча, в тягостном раздумье.

– Вы уверены, что у него был ключ? – спросил он наконец.

– Милый мой!.. – начал Энфилд, изумленный свыше меры.

– Да, я понимаю, – сказал Аттерсон, – я понимаю, что такой вопрос должен показаться странным. Видите ли, я не спрашиваю имени другого человека, ибо оно мне известно. Так что, Ричард, ваш рассказ может мне пригодиться. Если вы допустили в нем какую-нибудь неточность, надо сразу исправить ее.

– Знаете, вам следовало бы сказать мне это раньше, – нахмурясь, ответил его друг. – Но я рассказывал с педантической, как это у вас называется, точностью. У этого субъекта был ключ, скажу больше: он и сейчас у него. С неделю тому назад я видел, как он им пользовался.

Мистер Аттерсон глубоко вздохнул, но ничего не сказал, и молодой человек заговорил снова.

– Вот опять мне наука – ничего не рассказывать, – сказал он. – Мне стыдно за мой длинный язык. Давайте условимся никогда больше не вспоминать об этой истории.

– С удовольствием, – ответил адвокат. – Даю вам слово, Ричард.

Поиски мистера Хайда

В тот вечер мистер Аттерсон вернулся на свою холостую квартиру в угрюмом настроении и сел обедать без особого удовольствия. У него была привычка в воскресенье, покончив с обедом, посидеть у камина с каким-нибудь сухим богословским сочинением, разложенным рядом на пюпитре, пока часы соседней церкви не отзвонят двенадцать, а потом степенно и чинно отправиться спать. Сегодня, однако, как только убрали со стола, он взял свечу и пошел в свой рабочий кабинет. Там он открыл сейф, из самого дальнего отделения достал конверт с бумагами, на котором было написано, что это завещание доктора Джекила, уселся и с мрачным видом стал изучать содержимое. Завещание было написано рукой самого завещателя, потому что мистер Аттерсон хоть и хранил его теперь у себя, но участвовать в его составлении отказался наотрез. Завещание не только предусматривало, что в случае смерти Генри Джекила, доктора медицины, доктора прав, доктора канонического права, члена королевского общества содействия развитию естествознания и т. д., все его имущество переходит в руки его «друга и благодетеля Эдуарда Хайда», но также, что в случае «исчезновения доктора Джекила или его необъяснимого отсутствия в течение более трех календарных месяцев» вышеупомянутый Эдуард Хайд получит наследство вышеупомянутого Генри Джекила без всяких проволочек, не принимая на себя никаких расходов или обязательств, кроме выплаты небольших сумм прислуге доктора. Документ уже давно был бельмом на глазу адвоката. Такое завещание оскорбляло его и как юриста, и как сторонника здоровых и привычных форм жизни, считавшего всякие причуды верхом неприличия. До сих пор он возмущался потому, что не знал, кто такой мистер Хайд, теперь – как раз потому, что знал. Было плохо и то, что имя оставалось только именем и он не мог узнать ничего больше. Но стало еще хуже, когда это имя начало облекаться отвратительными приметами; из смутного, неопределенного тумана, столько времени ставившего его в тупик, вдруг проглянули отчетливые черты злодея.

– Я считал, что это дело безумное, – сказал он, убирая неприятные бумаги в сейф, – а теперь начинаю опасаться, что постыдное.

Он задул свечу, надел пальто и направился на Кавендиш-сквер, эту цитадель медицины, где жил и принимал в своем доме толпы пациентов знаменитый доктор Лэньон, друг адвоката.

«Кому и знать, как не Лэньону», – думал он.

Важный дворецкий сразу узнал и приветствовал Аттерсона. Его не заставили ждать и прямо от двери проводили в столовую, где доктор Лэньон сидел в одиночестве за стаканом вина. Это был крепкий, здоровый, живой, краснолицый джентльмен с копной преждевременно поседевших волос, шумный и решительный в обращении. При виде мистера Аттерсона он вскочил, протягивая навстречу обе руки. Его радушие, как всегда, выглядело несколько театральным, но оно коренилось в искреннем чувстве. Ведь они были старыми друзьями, учились вместе, сначала в школе, потом в колледже, оба умели уважать себя и друг друга и, что не всегда из этого следует, очень любили бывать вместе.

Они поговорили о том, о сем, а затем адвокат навел разговор на занимавшую его неприятную тему.

– Кажется, Лэньон, – сказал он, – вы и я – самые старые друзья, какие остались у Генри Джекила?

– Хотел бы я, чтобы эти друзья были помоложе, – засмеялся доктор Лэньон, – но, кажется, мы самые старые. А что такое? Теперь я редко встречаюсь с ним.

– Правда? – сказал Аттерсон. – Я думал, вас связывают общие интересы.

– Раньше связывали, – последовал ответ. – Но вот уж лет десять, как Генри Джекил стал для меня слишком фантастичен. Он сбился с толку, просто спятил. И хотя я, разумеется, продолжаю интересоваться им, как говорится, по старой памяти, я теперь вижусь с ним ужасно редко. Этакий антинаучный вздор, – прибавил доктор, вдруг багрово краснея, – разлучил бы Дамона и Питиаса![3]

Эта маленькая вспышка несколько успокоила мистера Аттерсона. «Они просто разошлись во мнениях по какому-то научному вопросу», – подумал он.

И так как сам он не был человеком научных страстей (кроме тех случаев, когда дело доходило до составления нотариальных актов о передаче имущества.), он даже прибавил про себя: «Только и всего!» Подождав, пока его приятель успокоится, он задал вопрос, ради которого пришел сюда:

– Вам не знаком этот Хайд, которому он покровительствует?

– Хайд? – переспросил Лэньон. – Нет, никогда не слыхивал о таком. В мое время его не было.

Вот и все сведения, с какими адвокат вернулся к себе, к своей просторной и темной постели, на которой и ворочался до самого утра. Ночь не принесла отдыха его сознанию, и мысль его все не переставала работать, блуждая в потемках, и он все не находил ответа на осаждавшие его вопросы.

Колокола церкви, находившейся в удобном соседстве с жилищем мистера Аттерсона, уже отзвонили шесть, а он все мучился над этой загадкой. До сих пор она занимала лишь его ум, но теперь и воображение его было захвачено, даже порабощено ею. Он лежал и ворочался в глубокой ночной темноте, царившей в его занавешенной комнате, а история, рассказанная мистером Энфилдом, проходила перед его мысленным взором как длинный ряд ярких картин. Перед ним возникали уходящие вдаль фонари ночного города; потом фигура быстро идущего прохожего; потом ребенок, который бежал от доктора; потом оба они сталкивались, и этот Джагернаут во образе человека наступал на ребенка и проходил дальше, не обращая внимания на детские крики. Или ему виделась комната в богатом доме, где друг его лежал и спал, и видел сны и улыбался своим снам. Затем дверь комнаты открывалась, раздергивался полог у кровати, спящего будили, и вот над ним уже стоял некто, имевший власть, и даже в такой поздний час его другу приходилось вставать и выполнять приказ. Всю ночь этот человек так или этак мерещился адвокату. Если Аттерсону подчас и удавалось задремать, ему снова и снова представлялось, как Хайд скрытно и все скрытней и скрытней прокрадывается в спящий дом или все быстрее и быстрее, головокружительно быстро движется по все расходящимся лабиринтам освещенного фонарями города, и на каждом углу сокрушает ребенка, и тот в слезах остается лежать на земле. Но у этого человека не было лица, по которому его можно было бы признать: даже в сновидениях он не имел лица, или оно исчезало, расплывалось на глазах. И в душе адвоката возникло и стало расти и расти сильное, даже чрезмерное стремление увидеть черты настоящего мистера Хайда. Он думал, что, если бы ему удалось хоть раз взглянуть на это лицо, тайна разъяснилась бы, может быть, и вовсе рассеялась бы, как это случается со всем таинственным, когда его хорошенько рассмотришь. Может быть, ему открылась бы причина странного пристрастия Джекила, этой его рабской зависимости (как бы ни называть такие отношения), и даже объяснились бы поразительные условия завещания. Во всяком случае, на такое лицо стоило поглядеть, – лицо человека, чуждого всякому состраданию, лицо, которому достаточно было появиться, чтобы возбудить в душе далеко не впечатлительного Энфилда прочную ненависть.