Юлия Горноскуль - Карпатский сонник

• Название: Карпатский сонник
• Автор: Юлия Горноскуль
• Жанр: Современные любовные романы

Анджей грезит о женщине, умершей 4 века назад. Как отыскать свою любовь в водоворотах времени? В какой точке влечение становится одержимостью? Ведь мечты неотделимы от снов, а сны полнятся искушениями… Берите билет на поезд Краков – Львов и следуйте за ним. Но помните: его путь – всего лишь одна из нитей обширной паутины… Роман отличается ярким метафоричным языком. Слияние вымысла и исторических фактов, символизм, тонкие аллюзии и подлинные сновидения приближают его к жанру магического реализма.

---

– Post mediam noctem visus, cum somnia vera.

– Încântător6… – вздохнула домнишоара Ликуца, – как же это напоминает румынский…

– Да оба они звучат как оккультные воззвания, – заметил Морсус с немалой долей сарказма, поскольку уже год как томился англо-румынским языковым пространством в своей собственной квартире.

– А как переводится?

– «Приснившийся после полуночи, когда сновиденья правдивы…». Это из Горация.

Ляна и Ева изумленно переглянулись. Дело в том, что Ева была поклонницей творчества Милорада Павича. До такой степени, что, будучи проездом в Белграде, она отправилась на Новое кладбище, где писатель в юности «целовался с песком на губах, думая о смерти»7, чтобы возложить погребальные лилии на его могилу. Именно в том сонном районе Белграда, среди зеркально-черных надгробий, ей вспомнились павичевские строки: «Ибо любой сон воплощается как чья-то чужая явь».

Так Ева вернулась во Львов с необычной идеей: собираться по четвергам и рассказывать друг другу свои сновидения, в которых таились грядущие события, беды и восторги. Это была своего рода интеллектуальная игра в ассоциации, куда неизбежно втягивались коллективное бессознательное, символика, герр Фрейд, сеньор Менегетти и ассирийский сонник (экспертом по нему была домнишоара Ликуца). Игра эта требовала определенного уровня знаний, а если удавалось напасть на верный след, и через несколько дней сон Морсуса сбывался у той же Ляны, они торжествовали и чувствовали себя, по меньшей мере, потомственными провидцами. Постепенно они научились распознавать сны о прошлом, настоящем и будущем, отличать обычные сновидения от демонических вторжений, и, конечно, мечтали о полноценном коллективном сне, который объединил бы их всех в своем зыбком предвечном пространстве.

В один из мартовских четвергов Ляна забежала в их излюбленное кафе на площади Мицкевича, на ходу разматывая пестрый шарф, и по ее улыбке цвета «Venetian Red» они поняли, что под языком она держит нерассказанный, запечатанный, новый сон, словно анисовый леденец с водкой внутри.

Сон Ляны о Леопольде фон Захер-Мазохе

Этот сон не отличался ясностью. Просто был балкон какой-то заброшенной квартиры на первом этаже, где жили какие-то старики, а, может, уже и не жили. Балкон был завешен темно-синей тканью, из квартиры на него никто не выходил, он был заколочен. Чужой балкон. Я повадилась носить туда книги и ненужные вещи. В итоге я превратила его в библиотечный склад. Но однажды в квартире зажегся свет, и стало ясно, что появились хозяева, и я начала опасаться, что они сорвут темно-синюю ткань, и выйдут на балкон, и увидят стопки чужих книг, и меня среди них. И что скажут? Ведь я приходила туда читать, хотя мне было жутковато сидеть на чужом балконе, ведь я могла лишь гадать, есть ли там кто в недрах квартиры, или она полностью необитаема, выйдет ли кто на балкон, сорвав темно-синюю ткань? А еще там стояла статуя Захер-Мазоха, как возле того кафе на Сербской. Памятник был оживший, но двигались у него лишь глаза, и он с болью и тоской смотрел на старую женщину, сидевшую на табурете среди книг. Он любил ее и хотел заботиться о ней, помогать и поддерживать, он был на это готов, и вот он стоял, не умея сказать это ни словом, ни жестом, и пожирал ее печальным взглядом… Я видела это одновременно и со стороны, и ее глазами, и да, я была той пожилой женщиной в темном платье, с высоко зачесанными седыми волосами…

…именно этот сон всплыл сейчас в моей памяти, замутненной ментоловыми парами самбуки. Надо сказать, каких только догадок мы тогда не строили! Больше всего нам пришлось по вкусу абсурдное предположение Евы – раз мне приснился этот писатель, пусть и в таком недостоверном виде, не исключено, что и он когда-то видел нас в своих снах. Подумать только, он спал где-то в Праге или в Вене, в середине позапрошлого столетия, рядом со своими женщинами, а снились ему мы со всеми нашими выкрутасами?

Удивительно, что с тех пор я совершенно забыла о нем и вспомнила только после этой странной цитаты из Горация.

– Говорят… говорят, что Захер-Мазох родился во Львове… интересно было бы посмотреть на его дом, – когда в венах домнишоары Ликуцы существенно повышается процент спирта, ее английский напоминает прыжки с льдины на льдину посреди течения. Долгие запинки и стремительный поток мыслей. Последний «Прутень Амура» был явно лишним.

– Да его снесли еще в XIX веке. Сейчас там стоит «Гранд-отель». Все интересное, что с ним связано, теперь только здесь!

Официантка, этакая бестия в белой крестьянской сорочке, уже мучила очередного иностранца. Залив ему в рот водку с ликерами, она ухватила его жесткой рукой за челюсть и стала мотать из стороны в сторону, смешивая коктейль. Я была уверена, что скоро она подойдет к нам, ведь это – часть программы, и тогда начнется форменное веселье. Вежливое пустословие за литературу и жизнь мне уже порядком наскучило.

Морсус и Анджей вернулись, покурив у той самой статуи с затаенной болью в глазах (нет, это было во сне, а в жизни они же ничего не выражают, правда), и по их смеху я поняла, что Морсус рассказывает свою любимую, как он выражается, «профессиональную историю», которую мы слышали уже сотни раз.

Дома Морсус разводит пауков-птицеедов, которых продает в том же зоомагазине, где сам работает. Он без ума от них, одна из стен в его комнате занята стеллажами со стеклянными ящиками, где обитают его членистоногие питомцы, и когда он заводит о них речь, тон его становится менторским, а ласковые клички то и дело перемежаются грозной латынью их видов и подвидов. Надо ли говорить, что многочисленные девушки, которых привлекает харизма Морсуса, его эксцентричность и татуировки в японском стиле, не выдерживают такого соперничества?

Апогеем стал случай, когда он решил поразить одну небезразличную ему барышню. Красавица сидела на его кровати, наверняка уже в одном белье и подвязках, когда он поставил на пол приоткрытый широкий террариум с двумя пауками и прошептал: «Смотри…»

…это были два чернейших птицееда Grammostola Pulchra, и самец исполнял перед самкой брачный танец. Сперва, встав на цыпочки, он мелко дрожал, а затем двинулся крошечными шажками, словно на котурнах, к своей жестокой невесте, протягивая к ней вибрирующие педипальпы8. То было зрелище, завораживающее своей искренней страстью. Настоящий балет! Но финал был грубо сорван.

– …и эта идиотка, эта безмозглая дура забралась с ногами на спинку дивана и оттуда визжала: «Убери эту дрянь!!!!», – Морсус опять расхохотался, но тут же стал серьезным.

– При пауках нельзя кричать, они же чувствуют звук всем телом.

Истинную концовку истории он обычно утаивал. Но мы-то знали, чем завершился романтический вечер: истеричный женский визг напугал пауков, отчего самка сжалась и стала чесать коготками свое брюшко. Ведь красивый мех птицееда служит еще и для защиты – попадая на слизистую, он вызывает жжение и зуд. Разлетевшиеся шерстинки угодили Морсусу в нос и вызвали нешуточный аллергический приступ с отеком носоглотки, слезами и прочими бонусами. Планы на копуляцию рухнули у всех четверых.

Анджей смеялся, а я, вернее, мы с Евой смотрели на него. В полумраке он чем-то напоминал Эдриана Броуди в роли Дмитрия фон Дёнгоф из фильма «Отель „Гранд-Будапешт“»: темные волосы, тонкие черты лица, острый нос с хищными, круто вырезанными ноздрями, небольшие аккуратные усы, накинутое на плечи пальто – этакий придунайский барин. Но стоило улыбке угаснуть, и лицо его подмораживалось, да и светло-серые глаза были ледяными, радужка будто покрыта фирном9. И, глядя в них, я почувствовала, что проваливаюсь в этот фирн, все глубже и глубже, в вечную мерзлоту.

2

Эта осень была для Евы двадцать шестой по счету; она красила ногти темно-зеленым лаком, умела распознавать цвета на вкус, в плеере на повторе у нее стояли меланхоличные мадьярские напевы «Stormfågel», а от ее шарфов веяло сладковатыми «Demeter Fragrance» с ароматом земли. Уже два года как она занималась «архитектурной кулинарией» – делала торты в виде знаменитых зданий, церквей и замков. На своей просторной кухне, где возвышалась изразцовая печь оттенка полесских болот, она виртуозно сооружала марципановые балюстрады, закладывала карамельные кирпичики и вырезала пилястры из мастики. Многочисленные заказчики не только из Львова, но и из соседних городов торжественно выставляли на праздничные столы ее творения. Это мог быть Тадж-Махал из безе, пенисто-узорчатый, увенчанный зефирными куполами – и ванильный на вкус; или пряничный собор Василия Блаженного, пропитанный вишневым ликером, с изящными резными башнями под пестрой глазурью; а то и датский отель «Bella Hotel Sky», похожий на расколотую шахматную доску, чей спрессованный бисквит был закатан в белоснежную мастику, усеянную ягодами ежевики…