И.Д. - Опыт моей жизни. Книга 1. Эмиграция

• Название: Опыт моей жизни. Книга 1. Эмиграция
• Автор: И.Д.
• Жанр: Русское современное

«…Интересно положить под лупу любую человеческую жизнь и рассмотреть ее по атомам и молекулам. Затем взглянуть на полотно той же жизни с большого расстояния. Ведь жизнь человека, как живое растение: смотришь со стороны – как будто зеленый листок, а под микроскопом… совсем по-другому каждая клетка этого листка открывается…»

---

– Странные вы люди, но мы же жили на Кавказе! Какое вам дело до того, что в других городах? Вы-то могли ходить в синагогу!

– А тебе не противно, что во всей стране евреев преследуют?

– Я что-то этого не почувствовала!

– А тебе сколько лет от роду?

– Достаточно, я уже не маленькая.

– Когда твой папа учился в Москве, были другие времена, к тому же он такой усидчивый, у него редчайшая голова!

Папа, махнув рукой, попросил всех поменять тему, так как считал, что разговор со мной в пользу бедных.

– Оставьте ее, все равно ее не переубедишь! – сказал он.

– Всю жизнь бы работала там за сто рублей! – не унималась тетя Хиба.

– Да нет же! Ей деньги не нужны! – отвечал за меня папа. – Деньги – это мещанство! Она будет там творить искусство!

– Искусство?! – со злобной иронией повторил дядя Стас. – Писать хочешь? Думаешь, опубликуют тебя? Твои идеи должны быть партийными. Там же все фильмы про колхоз или про великого Ленина.

– Неправда! – уж это точно, я знала, было не так.

– Да что с ней говорить! – повторил папа. – Вы ее все равно не переубедите. Оставьте ее!

– Тебе же пятнадцать лет! У тебя самый что ни есть лучший возраст, чтобы эмигрировать. Ты язык быстро освоишь. Молодые быстро адаптируются. А с языком здесь тебе такие дороги откроются, о которых в Союзе даже мечтать нельзя было! Просто ты еще не видела жизнь в Союзе, поэтому ты ту страну поэтизируешь.

* * *

После торжественного обеда тетя Хиба повела нас знакомить дальше со страной. Страна начиналась с ее кухни. Из крана шла и горячая, и холодная вода. Так здесь в каждой квартире. В Нальчике эта роскошь была только у богатых.

– Но разве мы были такими богатыми? – удивилась я.

– У нас, например, этой роскоши не было, – почему-то обиделась тетя Хиба. – А вот, – она извлекла яркий янтарный флакончик из батареи чудодейственных средств, – спрей для снятия жирового слоя.

Она взяла подгоревшую засаленную сковородку, на которой она, видимо, недавно что-то жарила, и побрызгала на нее из флакончика. Затем, не скребя, не оттирая, подставила под струю проточной воды и легко протерла салфеткой. Сковородка блестела, как новенькая.

– Вот это да-а-а!!! – выдохнули разом и мама и бабушка.

Я покинула женское общество. Тема домашнего хозяйства меня совершенно не интересовала. Мужчины, продолжая сидеть за столом, говорили о том, как наш дом в Нальчике, цена которому не менее пятидесяти тысяч, пришлось отдать за бесценок, так как на выезд дали тридцать дней. Как можно за такой срок продать дом, придумать способ, как вывезти деньги, и вообще собраться и покинуть страну навсегда? За тридцать дней!

Квартира тети Хибы была обставлена бедно. Мебель выглядела уныло. Занавески висели еще советские. Зато в зале на мягком ковре стоял огромный цветной телевизор. Его-то я и искала. Более всего другого меня интересовала культура этой страны. Мне не терпелось узнать, какие они – американские фильмы, спектакли, актеры…

Младшая девочка, Элла, показала мне, как они здесь включают телевизор: как в сказках – на расстоянии, даже не подходя к нему, простым нажатием кнопки специального пульта.

Я нажала на кнопку и, прежде чем на экране что-то успело показаться, раздался выстрел. Затрепыхали краски и черный пистолет на голубом экране выстрелил прямо в меня.

Забавненькое начало.

Какой-то мужик от кого-то убегал и, постоянно оглядываясь, отстреливался.

– Боевик, – сказала Элка.

– А что такое «боевик»? – спросила я.

– Боевик? Ну, это когда все времья стрэльяют, – объяснила Элка.

Боевик – явно не то, что интересовало меня, и я переключила канал.

Голубоглазая американка что-то пробовала, закатывая глаза и мыча от удовольствия: «М-м-м! М-м-м-м-м! М-м-м-м-м-м-м!!!!» Ее глаза просто вылезли из орбит от восторга! Мои глаза тоже чуть не выскочили из глазниц, но от удивления: неужели можно так по-животному самозабвенно балдеть от простого торта, какой бы он ни был. Однако я не переключала, несмотря на презрение, смешанное с отвращением, которое эта женщина на экране вызывала во мне. То, что я видела, казалось мне диким.

– Это реклама, – пояснила Элла, – рекламируют торт.

Я переключила канал. Каналов, как оказалось, здесь было много, не то что у нас в Союзе: центральное ТВ и местное – всего два канала.

Какие-то люди, карикатурно одетые, с торчащими во все стороны волосами, пищали что-то, как будто имитировали детей. У одной «куклы» была видна задница. (По телевизору – задница?!!!) Какая-то невидимая группа дебилов, то и дело разражалась взрывом хохота. Как противно! Противны и этот дурацкий хохот, и показывание задницы, и это их нарочитое пищание… Боже мой!!! Размазывают торт по морде… Фу-у-у-у-у-у…

– Что это? – удивленно спросила я.

– Это камэди, – спокойно сказала Элла.

– Комедия? Это должно быть у них смешно?

– Да, а разве не смешно? – сказала Элла улыбаясь.

Я пожала плечами.

– А серьезное кино у них есть?

– Серьезное? Есть, – и Элла переключила канал.

На экране какие-то люди, все почему-то наряженные с иголочки, ходили взад-вперед и что-то говорили, говорили, говорили. Хотя у меня по английскому была пятерка, я ничего не понимала. Их речь звучала, как какое-то неестественное бурление. Да и чисто внешне все выглядело крайне неестественно: мужчины все были в костюмах, в наглаженных рубашках, галстуках, все как один красавцы и все с одинаковыми кирпичными лицами и зализанными волосами. Женщины – все до одной одинаково худые, все разодетые, при полном макияже, у каждой укладка на голове, будто только что из парикмахерской.

Поразила меня сцена: умирающая женщина в больнице прощается с родными. Они изображают горе, даже плачут, только ни один из них не забыл нарядиться, как на праздник, сделать укладку на голове, тщательный макияж и надеть комплекты драгоценностей. Даже сама умирающая (в больнице, на смертном ложе!) – накрашенная и с прической! Плачет и тушь по щекам течет, на губах помада. Когда, спрашивается, она успела накраситься и уложиться?

Я выключила телевизор.

– Выйдем на улицу? – предложила я Элке.

– Пойдем, – сказала она.

* * *

На улице было оглушительно тихо. Глухо, я бы сказала, и постоянно сильное ощущение давления, исходящее то ли от тишины, напряженной до звона в ушах, то ли от какой-то ненатуральной, необычной формы домов. Окна в домах вставлены как-то дико, трава на газончиках так неестественно аккуратно подстрижена. Странные заборы, странные деревья. Все вокруг давит, словно тебе на ноги надели туфли, скроенные не по форме человеческой ноги. Как будто кто-то перекроил традиционные улицы, нарушив всю симметрию, все пропорции, как угодно, только ощущение от этого перекроя было для моего восприятия давяще, насильственно, туго, странно, неусвоимо.

«Боже мой, – думала я, озираясь кругом на как-то фальшиво построенную панораму, – неужели я в Америке! Неужели я больше никогда не буду дома. Неужели это не сон?!»

* * *

Не успели мы с Элкой дойти до угла, смотрим, за нами бегут: бабушка, дедушка, мама, папа, тетя Хиба и дядя Стасик. Как будто случилось что-то невероятное.

– Вы что?! Куда это вы одни?! Это Америка! Ну-ка назад, домой!

– Мы только вокруг дома вышли пройтись, – оправдывалась Элка.

Нас вернули домой, а тетя Хиба, строго сверкнув глазами, громко сказала:

– Вы что?! Это Америка! Здесь детей нельзя ни на минуту выпускать одних, особенно девочек. Вы знаете, какие они здесь чудеса творят?

Уединившись с мамой в уголке, тетя Хиба принялась рассказывать маме, какие фокусы выкидывают молодые девчонки, попав сюда, в Америку, и почувствовав полную свободу. Рассказ этот выглядел примерно так:

Тетя Хиба (наклонившись к маме, монотонно тряся головой): «Пш-пш-пш-пш-пш-пш-пш-пш-пш-пш-пш-пш».

Мама (хватаясь за сердце и закатывая в ужасе глаза): «Ой!!! О-о-ой!!! О-о-о-ой!!! Ой, какой кошмар! О-о-ой!»

Тетя Хиба (продолжая трясти головой, близко наклонившись к маме): «Пш-пш-пш-пш-пш-пш-пш-пш-пш».

Мама (прикрывая рот руками, тараща возмущенные глаза): «Ой! Ой, какой ужас! Ой, какой тихий ужас! Ой! Ой! Ой!!!..»

И так полтора часа. В результате этого рассказа, впоследствии, всякий раз, когда я собиралась выйти из дома одна, мама ложилась на цементный пол подъезда, прямо перед дверями нашей квартиры, и говорила:

– Только через мой труп!

Я была моложе и проворней – перепрыгивала через нее и убегала, куда ей за мной угнаться! Я жестокая? А запирать человека в тюрьме – не жестоко? Что мне оставалось делать? Приносить в жертву свою жизнь, чтобы не быть жестокой? Нечего ложиться поперек моей дороги. Не нравится Америка, нечего было сюда ехать.

Нужно признаться, что какая-то доля правды в предупреждениях тети Хибы все-таки была. Это насчет мальчиков. В Нальчике, на Кавказе, нравы были очень строгие. Девушкам не позволялось не то что встречаться с парнями, но даже если тебя увидит кто-нибудь, как ты просто стоишь на улице, разговаривая с молодым человеком (разумеется, если он не твой брат, родственник или сын друга семьи), то об этом тут же узнавал весь город и к такой девушке не присылали сватов. Дикие законы. А что было делать… Справиться с целым городом я не могла. Вела себя как хорошая девочка. Иначе замуж никто бы не взял. Здесь же, в Нью-Йорке, никто никого не знал и знать не хотел, да и ничего зазорного в том, что девушка может познакомиться с парнем сама, без сватов, американцы, как и все цивилизованное человечество, не видели. Когда человека всю жизнь держат взаперти, а потом вдруг выпускают на волю, такая перемена сильно бьет ему в голову.