Александр Балыбердин - Христианство как новая жизнь. Беседы с ищущими Бога

• Название: Христианство как новая жизнь. Беседы с ищущими Бога
• Автор: Александр Балыбердин
• Жанр: Религиоведение

Как жить в современном мире? Я люблю – что это означает? Какова формула любви? Все ли может наука? Какая культура настоящая? Какая школа нам нужна? Чему может научить семья? Где Бог и как Его найти? Зачем мы собираемся в Церковь? На эти и другие вопросы ответит книга, в которой собраны четыре цикла бесед «Путь волхвов», «Путь любви», «В поисках настоящего» и «Главные вопросы».

---

Я был не крещен. Мои друзья тоже. Но никто не возбранил нам войти в Троицкий собор Лавры, под сводами которого текла людская река к мощам преподобного Сергия Радонежского. Поплыли по ней и мы. Очередь двигалась медленно. Настолько, что я смог разглядеть и храм и людей, среди которых были заметны две группы. Одни спокойно и молчаливо, внутренне сосредоточенно стояли в очереди к святыне. Другие оживленно бродили по храму, рассматривая иконы и фрески, переглядываясь и улыбаясь, иногда вполголоса о чем-то беседуя между собой. Прислушавшись, я понял, что это были иностранные туристы. Выходя из храма на соборную площадь, туристы весело щелкали языком и хватались за фотоаппараты, чтобы скорее запечатлеть огромную лаврскую колокольню, Успенский собор, нарядную часовенку над святым источником и прочие «достопримечательности».

Примерно через полчаса, сделав крутой поворот, очередь приблизилась к раке. Друзья куда-то отошли, и я теперь мог не спеша, в тишине, нарушаемой только негромким потрескиванием свечей, разглядеть иконостас и Царские врата, справа от которых дивным видением из глубины веков приглушенно сиял точный список «Троицы» Рублева. Я видел, как верующие, поднимаются на солею, ставят свечу, подходят к иконостасу и прикладываются к одной из потемневших от времени икон, а затем, перекрестившись, благоговейно припадают к раке с мощами преподобного Сергия. При этом почти все стараются положить земной поклон и затем отходят, передав записку с именами монаху, непрестанно творящему молитву у раки преподобного. Вблизи раки очередь пошла быстрее, и уже была готова, как река, вынести меня на солею, от которой меня отделял только толстый канат из мягкого и теплого на ощупь, бардового бархата. Вот передо мной осталось двадцать, пятнадцать, десять человек…

Я шел вдоль каната и с каждым шагом все более отчетливо понимал, что не имею права переступить через него. Не имею права подняться на солею, зажечь свечу, приложиться к святыне. Научиться этому было нетрудно, и я уже выучил всю последовательность этих действий. Однако, я понимал, что все это будет неправдой. Потому что я не крещен. Я – не христианин. Как говорили в старину – «нехристь». Поэтому и «Троица» Рублева, и преподобный Сергий, и этот храм, и горящие свечи, и монах, и все верующие находятся для меня за бархатным канатом, как по другую сторону государственной границы, и я, как иностранец, не имею права пересечь ее. Там, у раки преподобного Сергия – мой народ, но я не с ним. Мое место с иностранцами, охочими до всего необычного, улыбчивыми и сытыми, но непробиваемо чужими. По крайней мере, сегодня. И я, сжимая в руке растаявшую свечу, вышел из очереди и направился к выходу их храма, зная, что обязательно вернусь в него, но уже христианином. Так и произошло.

Позже я не раз бывал в Лавре – один, с семьей, друзьями, учениками, прихожанами. Но день, в который мне довелось ощутить присутствие Неба на земле, я не забуду никогда. В тот памятный день границей между двумя мирами – горним и дольним стал для меня бархатный канат у раки преп. Сергия. Граница была условной и, одновременно, такой реальной, что перейти ее, как тать, я не смог.

Церковь была рядом, но она была не от мiра сего. Подобно небу над землей, которое также рядом, но земле не принадлежит. Не потому ли оно так манит и влечет к себе? Ведь, если небо не было рядом, как мы могли бы почувствовать его притяжение? И, если бы оно не было отлично от земли, то кому нужно такое «небо»?

Также и Церковь влечет к себе, потому что она близка, но при этом не похожа на мiр. И это притяжение тем сильнее, чем больше ее храмы не похожи на офисы, ее служители – на менеджеров, ее богослужение – на партийные митинги или театральные постановки, проповеди ее служителей – на разговор начальника с подчиненными, ее песнопения – на песни из популярных хит-парадов, ее крестные ходы – на политические демонстрации, а забота о ближних – на рекламные акции крупных компаний. Но при условии, что Церковь не замыкается в себе и остается рядом со своим народом. Соответственно, чем меньше в ней любви и больше политики, официоза и расчета – тем слабее притяжение Церкви.

Слава Богу, что нам дано жить в другие времена!

Притяжение Неба (Таинство Евхаристии)

Думается, неслучайно мне довелось почувствовать реальность свышнего мира именно в храме, который сам является островком Неба на земле. Причем не в переносном, а в прямом смысле. Своим внешним видом и внутренним устройством, богослужением, таинствами и обрядами, священными текстами и церковным пением, одеждами священнослужителей, куполами, крестами, иконами, фресками и другим убранством – всем собой храм не просто напоминает о свышнем, невидимом горнем мире, но являет его в земном, видимом, дольнем мiре. Храм и есть то место, где уже здесь и сейчас на земле с особой силой «пребывает», «светится» и «действует» Царство Небесное198.

Это видно даже издалека – с древности храмы было принято располагать на возвышенных местах – ближе к небу, при этом их пространство, как правило, было выделено на местности, обнесено церковной оградой, которая не столько защищала от воров или пожаров, сколько подчеркивала его «инаковость» по отношению к остальным зданиям. Здесь не должно быть ничего мiрского, дольнего, мешающего почувствовать притяжение горнего мира. Здесь не принято курить или распивать спиртное, «носиться сломя голову» и «говорить на повышенных тонах». При входе на территорию храма принято останавливаться и осенять себя крестным знамением. Как если бы при пересечении границы сопредельного государства на вопрос часового «Стой! Кто идет?» мы отвечали «Свои! Гражданин Небесного Царства!».

Конечно, это толкование, как и многое в церковной жизни символично. Но что есть символ? Размышляя над этим, прот. Александр Шмеман замечал, что мы привыкли соотносить символ с «изображением или знаком чего-то другого, чего при этом в самом знаке реально нет, как нет реального, настоящего индейца в актере, изображающем его, или реальной воды в химическом ее символе»199. Ряд этих сопоставлений можно продолжить – как купола не являются видимым небом, певцы на клиросе – ангелами, а, войдя в алтарь, мы не оказываемся в мгновение ока на окраине Иерусалима в Сионской горнице, символом которой он является.

Вот только соответствует ли это понимание изначальному смыслу «символа» и «символизма»? Отец Александр писал: «На этот – основной – вопрос я отвечаю отрицательно. Ибо в том-то и все дело, что первичный смысл слова „символ“ совсем не равнозначен с „изображением“. Символ может и не „изображать“, т. е. может быть лишен внешнего „сходства“ с тем, что он символизирует. История религии показывает, что чем древнее, глубже, „органичнее“ символ, тем меньше в нем такой только внешней „изобразительности“ (как символ вечности – круг внешне не похож на вечность, а компьютерный смайлик на радость – автор). И это так потому, что исконная „функция“ символа не в том, чтобы изображать (что предполагает отсутствие „изображаемого“), а в том, чтобы являть и приобщать явленному»200.

Об этом напоминает этимология слова «символ», которое обычно производят от греческого συμβαλλω (симбалло), где приставке συμ (сим) в русском языке соответствует «со», а глагол βαλλω (балло) переводится, как сбрасывать. Поэтому буквальный перевод слова συμβαλλω (симбалло) будет звучать как «сбрасываю вместе», «веду к» или «соединяю».

Это позволило А. Ф. Лосеву (1893—1988) определить «символ» как «субстанциальное тождество идеи и вещи»201, а прот. Александру Шмеману увидеть в нем знак, соединяющий два мира – видимый и невидимый, земной и небесный, а точнее – являющий Небо на земле. Он писал: «В первичном понимании символа он сам есть явление и присутствие другого, но именно как другого, т. е. как реальности, которая в данных условиях и не может быть явленной, иначе как в символе. В нем в отличие от простого изображения… две реальности – эмпирическая („видимая“) и духовная („невидимая“) соединены не логически („это“ означает „это“), не аналогически („это“ изображает „это“) и не причинно-следственно („это“ есть причина „этого“), а эпифанически (от греческого επιφανεια – являю). Одна реальность являет другую, но – и это очень важно – только в ту меру, в которой сам символ причастен духовной реальности и способен воплотить ее»202.

Так когда-то Царство Небесное было явлено на «горе блаженств» Карней Хитин, взойдя на которую, ученики Христовы удалились от мiра, поднялись на горнюю высоту и поистине пребывали в горнем мире, внимая Христу как Царственному наставнику своего народа203. «Гора блаженств» стала настолько ярким символом свышнего, горнего мира, что мы используем это название по сей день и, как поется в одном из песнопений, «в храме стояще, на небеси стояти мним».