Юрий Коваль - Между прошлым и будущим в сумерках свободы. Пестрые заметки. из блокнота журналиста

• Название: Между прошлым и будущим в сумерках свободы. Пестрые заметки. из блокнота журналиста
• Автор: Юрий Коваль
• Жанр: Публицистика

Тот, кто отважится открыть эту книжку, не успев осмотреться, будет втянут в круговерть повседневной, обыденной жизни. Жанр пестрых заметок располагает к вольности, чем не преминул воспользоваться автор. Он составлял книжку по законам памяти. В ней нашлось место быту и нравам, культуре и политике. Книжка подкупает меткостью наблюдений, искренностью и честностью автора. В ней легко угадывается атмосфера 90-х годов прошлого столетия – начала нового 21-го века.

---

– Разрешите, Марьям Сагитовна. – В щель просунулись две головы. Одна – лысая, с рыжими подпалинами по периферии. Другая – густо побеленная сединой.

– Входите, входите, мальчики, не стесняйтесь!

– Марьям Сагитовна, – начал лысый мужчина лет сорока с весьма заметным брюшком и по-детски наивными глазами, – я хотел бы показать вам своего больного. Мне, признаться, не встречался такой случай. Посмотрите?

– А у тебя что? – Марьям Сагитовна обратилась к седому. Седой растерялся, потрогал длинными сухими пальцами свой хищный нос.

– У меня? То есть не у меня, у моего больного… Подозреваю нефрит… Во сколько к вам его привести?

– Сегодня у меня очень плотный день. Давайте завтра, часиков в двенадцать…

Марьям Сагитовна задумалась. Что-то ее беспокоило.

– Подойдите-ка поближе, мальчики! Смотрите, какое чудо! – Марьям Сагитовна протянула коллегам журнал с портретом пожилой актрисы. – Ей ведь сейчас шестьдесят шесть, а выглядит на тридцать пять, в крайнем случае – на сорок. Говорят, делала пластические операции, а, по-моему…

Распахнулась дверь.

– К вам можно? – На пороге стояла женщина. Светлый старомодный плащ, взбитые, соломенного цвета волосы, ярко напомаженные губы. Лицо усталое. В руках косынка и кепка. Из-за спины выглядывает мальчик лет десяти. В глазах его любопытство и настороженность.

– К вам можно на прием? – переспросила женщина и притворила за мальчиком дверь.

– Вы опоздали, милая, – с холодной вежливостью произнесла Марьям Сагитовна.

– Я живу далеко от больницы, – слабо, по-детски возразила женщина.

– У профессора каждый день расписан по минутам. Вы должны были явиться в девять.

– Мне пришлось отпрашиваться на работе. Сын сегодня в школу не пошел. Может, все-таки примете?

– Я повторяю, милая. Профессор не располагает своим временем. Вы опоздали – пеняйте на себя. Я не могу из-за вас ломать свой день.

Лысый и седой переглянулись и выскользнули из кабинета.

…Воспоминания детства. Пионерский лагерь. Угодил в изолятор. Много дней подряд треплет малярия. Когда прихожу в сознание, вижу одно и то же молодое встревоженное лицо – лицо врача, чувствую, как горячего лба касаются прохладные руки – руки врача. Тогда я еще не подозревал, что есть не просто врачи, а врачи-кандидаты, врачи-доктора. Мне вполне хватало доброты и самоотверженности простого врача. Его я запомнил навсегда. В нашей памяти остаются не степени и звания, а люди, их сердечность, ум и простота.

«НЕЛЕГКО ПРЕОДОЛЕТЬ ПРОПАСТЬ В ДВА ПРЫЖКА»

Никогда не думал, что Никита Сергеевич Хрущев и его кончина будут как-то связаны с моей биографией. Мы, студенты университета, относились к нему снисходительно и несколько иронически. В его правлении страной было что-то от балагана, в котором иногда проливалась кровь.

Ему была предназначена судьба с драматическим исходом. Люди в массе своей не прощают того, кто открывает им глаза и говорит правду. Хрущев имел мужество выступить на XX съезде партии с разоблачением культа личности Сталина. За этот поступок ему вечно благодарны пострадавшие от политических репрессий и их родные. Но он был проклят теми, чье человеческое естество было извращено «мудрым и великим» тираном Джугашвили.

Хрущев во многом был его полной противоположностью. Тот говорил коротко и афористично (сказывалось учение в духовной семинарии). Этот любил отвлекаться от заготовленных помощниками текстов и импровизировал, обогащая свою речь непереводимой на иностранный язык «кузькиной матерью» и другими перлами. Студенты филфака сравнивали его с шолоховским дедом Щукарем. Они-то больше всего от него и пострадали.

Моя однокурсница, восторженная, влюбленная в современную поэзию девица, взялась писать диплом по творчеству Вознесенского и Евтушенко. В декабре 1962 года Никита Сергеевич принялся учить уму-разуму творческую молодежь, в марте 1963-го состоялась «встреча руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства». Хрущев опять закатил речь. Тут же моей однокурснице на кафедре советской литературы посоветовали сменить тему диплома, и ей ничего не оставалось, как вместо защиты диплома сдавать экзамены.

Я тоже едва не стал жертвой «исторической речи» Хрущева. Защита диплома «Герои и конфликты современной прозы» успешно приближалась к концу, когда заговорила член государственной комиссии, вздорная и нелепая дама-доцент: «Я просмотрела список литературы, которую вы использовали, и не нашла очень важной, основополагающей работы… Вы что, не читали речь Никиты Сергеевича Хрущева на встрече с деятелями литературы и искусства?» Ошалев от того, что меня пытаются срезать на таком пустяке, я нагло съязвил: «Речь Никиты Сергеевича – мое любимое произведение, можно сказать, настольная книга».

Руководитель дипломной работы сообщила мне потом, что дама-доцент, верная идеалам Октября и партии, настаивала на том, чтобы мне снизили оценку, но она осталась в меньшинстве.

В сентябре 1971 года Хрущев снова подставил мне подножку. Теперь уже своей смертью. В ту пору я работал в секретариате «Вечерней Уфы». Газету набирали и печатали в нынешнем Доме печати, тогда он только еще вставал на ноги, а редакция квартировала в гостинице «Уфа» на улице Карла Маркса. Утром, кажется, с опозданием на сутки, по московскому радио передали о смерти Никиты Сергеевича Хрущева – «пенсионера союзного значения». Я посчитал нужным сообщить об этом читателям «Вечерки». Звоню редактору из Дома печати в гостиницу «Уфа»: «Центральный Комитет извещает о смерти Хрущева. Мы будем это давать?»

Редактор: «А как „Правда“?»

Я: «Дает».

Редактор: «Ставь в номер».

«Вечерка» вышла в свет, и тут же из горкома КПСС раздался окрик: «Кто позволил?»

Оказывается, сообщать о смерти бывшего первого секретаря ЦК КПСС и Председателя Совета Министров СССР было разрешено лишь нескольким центральным газетам. Городская газета слишком вознеслась, поступила не по чину: она имела право опубликовать только сообщение ТАСС. Я побежал «на телетайп», чтобы узнать, было ли такое сообщение для местных газет. Увы, оно не поступало. Редактор слегка пожурил меня за проявленную инициативу, а я горячился и недоумевал: «Ведь умер „выдающийся деятель Коммунистической партии и Советского государства, верный ученик В. И. Ленина“, так говорилось в энциклопедии, и об этом, оказывается, надо помалкивать!»

Все мое существо протестовало: Хрущев мне был по-своему симпатичен. Конечно же, прежде всего из-за XX съезда. Да, при нем произошли трагические события в Венгрии и был тайно расстрелян Имре Надь. Карибский кризис, передача Крымской области из состава РСФСР в состав УССР, отставка легендарного Георгия Жукова, травля Бориса Пастернака и Владимира Дудинцева – все это Хрущев. Позднее, я узнал о расстреле демонстрации в Новочеркасске.

При Хрущеве были очереди за мясом, молоком и маслом. Никита-кукурузник кормил нас неважным хлебом, отчего страдал мой университетский товарищ, у которого были язва желудка и гастрит. Много чего натворил Хрущев, но за годы его правления человек прорвался в космос, осваивались целинные земли. У нас развязался язык. Мы говорили, не боясь доноса собеседника.

Хрущев по своей природе был человечен и добр, но, разоблачив иезуита и сатрапа Сталина, он не изжил его в самом себе. Он был порождением авторитарной системы, действовал по ее законам. Ею же был и уничтожен.

…И все-таки это был очень живой, непосредственный и колоритный человек. Недюжинный характер. Рассказывают, как Уинстон Черчилль сострил по поводу Никиты Сергеевича и его реформ: «Нелегко преодолеть пропасть в два прыжка. Можно упасть в нее».

СТРАННЫЙ МЫ НАРОД

Кто-то сказал: газета живет один день. Сказал неточно. Газеты живут годами. А то и столетиями.

По случаю приближающегося 70-летия акционерного общества «Уфимское моторостроительное производственное объединение» я побывал в его музее и по уши увяз в вырезках из многотиражных газет 30-х годов. Увлекательнейшее чтение. Можно смеяться, умиляться и негодовать, знакомясь с прошлым завода. Города. Страны. Но его непременно надо знать. «Кто не знает прошлого, не имеет будущего». «Будущее начинается в прошлом». Расхожие, ставшие банальными варианты одной мысли. Она многое объясняет в нашем сегодняшнем дне. Люди без корней, без основы и ориентиров растеряны, слепы, бесперспективны.

…Странный мы народ. После октября 1917 года взялись перелицовывать, подправлять, а то и оплевывать многовековую историю своего Отечества. Пришел апрель 1985-го, и опять принялись за свое – хулить теперь уже годы советской власти. Неужели кроме тирана Сталина, ГУЛАГа ничего больше не было? Была еще, скажет один из пострадавших, искусно задрапированная подлая ложь о первой стране социализма, которую не сумели увидеть проницательнейшие европейские умы. И он будет прав. Но был и энтузиазм, наивная детская вера в справедливое общество без богатых и бедных (разве безверие лучше?), сердечная дружба (не только казенная) людей разных национальностей, по которой все так истосковались. Были Магнитогорск и Метрострой, Братская ГЭС, прорыв в космос и первая атомная электростанция, Академгородок в Сибири, Объединенный институт ядерных исследований в Дубне. Была победа над фашизмом во второй мировой, Отечественной, войне! Были такие великие имена в науке, культуре, спорте, которые могли бы составить честь и славу любой, самой высокоразвитой державе.