Григорий Ряжский - Человек из красной книги

• Название: Человек из красной книги
• Автор: Григорий Ряжский
• Жанр: Публицистика

Казахстанская степь, побережье Крыма, московские Котельники – такова география событий в новом романе Григория Ряжского.

Гений, создатель и основоположник отечественного ракетостроения. Художник, чьи картины уничтожены теми, кто продолжает слепо ненавидеть людей чуждой им крови. Талантливая молодая женщина, чья жизнь трагически обрывается в самый непредсказуемый момент. Слепая девочка, чьи чуткие пальцы оставляют следы краски на бумаге, складывающиеся в причудливые композиции.

Что связывает судьбы этих героев – любовь, преданность любимому делу, неугасное стремление сделать мир лучше и справедливей? Или, быть может, постичь непостижимое?

---

Настасья получалась именно такой, он это увидел сразу, как только та поднялась из лужи, отревелась и заключительно коротко ойкнула, подтянув под себя слегка ушибленную ногу. Он и потом, через годы их совместного существования в одном пространстве, не разочаровался в том своём странном поступке, в этой нехарактерной ему вольности, которую он разрешил себе, введя в свой дом совершенно чужого человека. Наверное, он искал в ней мать, в этой довольно приятной на вид девушке-женщине-тётеньке. Он всегда искал мать, которой не имел, по сути, никогда, так уж у него в жизни получилось.

Когда она переоделась, отмылась и предстала перед ним в новом облике, он сразу догадался, что существенно переоценил потребность в материнской опеке. Даже хотел поначалу отыграть всё назад, пока ещё не настал тот момент, после которого осуществить подобное было бы уже неприлично и совестно, коли сам же и вовлёк милую одинокую бетонщицу в эту сомнительную историю. Он вдруг поймал себя на мысли, что, хоть жёсток и неуступчив в главных делах, но не против иногда побыть в шкуре безропотного телёнка, легко пасующего перед надобностью решить житейское вот так вот, по-дурацки.

4

Настасья на удивление быстро вникла в суть предписанных ей обязанностей и даже немного расширила круг своих женских забот. Павел Сергеевич пришёлся ей по душе в тот момент, когда протянул руку в сторону её лужи и раскрыл по-мужицки широкую ладонь, ожидая, пока Настасья за неё уцепится. И ещё когда подал чистенький платочек, утереться. Никогда никто не подавал ей платка, – да и не было сроду таких твёрдо накрахмаленных платков у тех, кто в её предыдущей жизни считался мужиком.

В общем, уже на следующий день, как поселилась, заслышав, как подъезжает машина, она встала у двери с тапками наготове и чистой сухой тряпкой, чтобы сразу же, как войдёт, обтереть его лаковые туфли на шнурках. И надела лучшее из того, что имела в запасе, что ещё утром перевезла по новому адресу. Плюс ко всему, на кухне всё тёплым держала, чтобы только догреть по-скорому и сразу подать, если пожелает. И лучше молча, чтобы не напрашиваться на пустой для него разговор: захочет – сам заговорит, а она ответит.

Он остался доволен, хотя виду не подал, просто покивал, но всё от неё принял: поел, что наготовила, и одёжу эту оценил – она поняла по тому, как коротко, но внимательно окинул её взглядом снизу доверху. Спросила ближе к ночи, когда у себя в кабинете находился, бумаги глядел. Стукнула едва слышно два раза:

– Хотите чего, Павел Сергеич, или мне спать? – Это и была её самая первая попытка, осторожная проба хозяина на мужскую твердокаменность. Ей отчего-то уже тогда захотелось вдруг стать настоящей крепостной девкой, нужным довеском в его большой и красивой жизни, которой он жил где-то там, на стороне, и от которой ужасно уставал. Он – добрый барин, вольный в своих желаниях и трудах, она – преданная исполнительница любого его вздоха или намёка, добросовестная и согласная на любое пожелание.

– Нет, милая, спасибо, спи, конечно, ничего не надо, – ответил он, не обернувшись на её стук.

– Подавать утром когда? Или встанете – скажете? – закинула она ещё один вопрос, тайно надеясь на чудо.

– Скажу, – подтвердил Царёв, – иди, Настасья, не беспокойся.

Она пришла к себе, легла и стала думать, что так ведь не бывает, чтобы не старый ещё мужчина, добрый, вежливый, одинокий и начальник, даже не подумал про такое, что под боком у него имеется круглосуточная женская ласка, готовая к любым его приказам, и даже видом своим и голосом не показал, что ему такое может понадобиться. Настасья, когда соглашалась на работу с проживанием, уже была почти уверена, что берут не просто так, а с видами как на женщину, чего уж там модничать да притворяться, разве не ясно с самого начала, если один живёт?

Утром проводила, улыбнулась на прощанье – и самому, и сопроводителю его – и занялась по дому, ждать вечера. И дождалась, всего сразу. Приехал весёлый, добрый, крепкий, хотя и поздней обещанного, и пахло от него приятно свежим одеколоном, уже не утрешним. Хорошо покушал, с вином даже чуть-чуть – что-то там у них в тот день срослось, вышло, как задумывали, и этим, скорей всего, объяснялось его бодрое настроение. Потом долго по телефону говорил с кем-то, пару раз голосом пошумел выше нормы, но к концу посмеялись они даже, помирились, видать.

Потом сразу спать отправился. И тогда она решилась. Даже немножечко помолилась, как умела и как про это чувствовала, прежде чем надеть красивую ночную рубашку тонкой выработки и с коротким подолом.

Перед тем как пойти, посмотрелась в зеркало: и по примете, и для проверки себя самой. Показалось, что вполне себе ничего, и даже чуток побольше. Ноги не кривые, а, может, и наоборот, груди объёмные, но не нависают некрасиво над животом никакой своей малой частью: и держатся, и смотрятся достойно своих лет. Сам живот – есть, но без излишней выпуклости, умеренно-приятный и с гладким шелковистым покрытием. Оставались зад и лицо. Про лицо думать даже не стала, оно было такое, какое было, всегда напоказ и лучше его уже не сделать, тем более что не раз видено. А вот то, чем одарила природа сзади, расположенное сразу под спиной, вызывало у Насти двойственное чувство. Иногда ей казалось, что сила женской притягательности во многом заключается в этих двух равно слепленных полушариях, и, что касалось её, Настиных, ягодичных выпуклостей, то были они, на её взгляд, не самые дурные из всех, что ей довелось видеть, когда ходила в баню. Но была и другая сторона вопроса, едва ли терпимая для Настасьи. Совершенно не могла она себе представить того, как Павел Сергеевич положит свои умные благородные ладони на её зад и сожмёт ягодицы своими крепкими по-мужски руками. Это было за гранью возможного, потому что такие женщины, как она, рождены землёй не для таких мужчин, как он, и по этой причине страх её произрастал из неоспоримого факта, что Павел Сергеевич просто не может о таком не знать.

Её трясло снаружи и слегка лихорадило изнутри, когда через полчаса после того, как он пожелал ей спокойной ночи, она осторожно, в одной лишь почти насквозь прозрачной ночнушке вошла к нему в спальню. Она так и не поняла, успел он к этому времени заснуть или всё ещё размышлял, прикрыв глаза, о своём так хорошо удавшемся сегодня небесном деле. Настасья присела на край его кровати и поправила рубашку, одёрнув подол. И положила руки на колени. Было темно, слабого света от уличного фонаря, вползающего в щель между двумя задёрнутыми казёнными занавесками, было достаточно, чтобы видеть хозяина, лежащего на спине и закинувшего руки за голову, но не хватало, чтобы понять, спит он или просто тайно наблюдает за ней сквозь неплотно сжатые веки. Храбрость её, которую она принудительно взращивала в себе почти трое суток, испарилась в один короткий миг, и навалившийся страх перед тем, что сама же учудила, обуял Настю уже по-настоящему, со всеми зримыми последствиями.

Ничего такого, однако, не понадобилось. Он всё сделал сам. Неожиданно открыв глаза, протянул руку, взял её за локоть, притянул к себе. Сказал:

– Не изводи себя, милая, просто, если хочешь, ляг рядом и погрей меня. – И приподнял край одеяла. Она, словно сомнамбула, подчинилась. Легла и замерла, всё в той же неутихающей трясучке. Потом подчинилась и дальше, ей оставалось лишь заставить себя не кричать от того, что испытывала, находясь в хозяйской постели. Он брал её сильно, по-мужицки, но и с непривычной ей нежностью, не ограничивая себя лишь собственным удовольствием, но и предугадывая её встречные желания, о которых, впрочем, мог лишь догадываться. Ей было хорошо, даже слишком, она задыхалась от самой мысли, что они, такие разные, как не бывает, сейчас вместе, и что он берёт её как свою женщину, живущую бок о бок с ним, в одном и том же комфортабельном жилье, какого она отродясь не видала.

Однако в тот, первый их раз, она так и не смогла расслабить тело до конца: робость, стыд, страх оказались сильней её ответного влечения.

Потом, когда всё между ними закончилось, она, не дожидаясь никаких слов, выскользнула из его постели, всё ещё нагая, и подхватила скинутую ночнушку. Павел Сергеевич был совершенно спокоен, она чувствовала и даже видела это, несмотря на непроглядную темь за окном: фонарь уже не горел, а заменивший его бледный месяц позволял лишь кое-как нащупать ручку двери, ведшей в коридор.

Утром, уезжая из дому, он сказал ей, уже в дверях, успев, правда, погладить по голове:

– Веди себя как обычно, Настюш, а то запутаешься. – Улыбнулся и добавил: – Понадобится – сам скажу, что и как, ладно?

– Ладно… – едва слышно выдавила она, не зная, куда спрятать от стыда глаза, – скажете, Павел Сергеич, я поняла…

5

Начиная с того дня, жизнь в доме устоялась и наладилась, приняв за самый короткий срок вполне размеренные обороты и сделавшись к концу первого месяца обитания Настасьи в квартире Главного конструктора уже, по существу, привычной. Самого же Павла Сергеевича случившееся той ночью маленькое приключение с прислугой даже сумело несколько отвлечь от мыслей, которыми неизменно была забита его безразмерная голова, и потому Царёв принял это с лёгкостью и даже с немного благодушной внутренней улыбкой. В тот же день, добираясь на службу, он ещё в машине подумал, что получившийся расклад ещё и довольно удобен, с какой стороны ни посмотри. Настя эта вполне себе миленькая гусынька, с хорошим крепким телом, хотя по всему видно, что в мужском отношении не балованная и, скорей всего, совершенно не представляющая себе истинную цену женщины. Это и хорошо, и не очень. Хорошо – по понятным причинам: всегда под рукой, верней сказать… под его… мужской прихотью, что само по себе польстило бы любому, если бы только не определённые в его конкретном случае обстоятельства, резко понижающие самооценку. А плохо… что ж тут говорить… Плохо – потому что не слишком честно по отношению к ней самой, этой бетонщице – на час или как там у них получится. Но то, что ей с ним было хорошо, как ему показалось и в тот момент, и наутро, и то, что она в любом случае уже никогда не сможет этого забыть, тоже факт.