Чарлз Браун - Эдгар Хантли, или Мемуары сомнамбулы

• Название: Эдгар Хантли, или Мемуары сомнамбулы
• Автор: Чарлз Браун
• Жанр: Проза
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-9906627-5-9

Чарлз Брокден Браун (1771-1810) – «отец» американского романа, первый серьезный прозаик Нового Света, журналист, критик, основавший журналы «Monthly Magazine», «Literary Magazine», «American Review», автор шести романов, лучшим из которых считается «Эдгар Хантли, или Мемуары сомнамбулы» («Edgar Huntly; or, Memoirs of a Sleepwalker», 1799). Детективный по сюжету, он построен как тонкий психологический этюд с нагнетанием ужаса посредством череды таинственных трагических событий, органично вплетенных в реалии современной автору Америки. Совершенное владение искусством создавать и поддерживать нужное настроение придает ужасам Брауна пугающую правдоподобность. Несколько зловещих штрихов – и читатель погружается в атмосферу присутствия потусторонних сил, которую ощущает почти физически.

---

Приехав на ферму моего отца, она зашла к нам в дом, Я был тогда еще ребенком, активным и смышленым, что пришлось ей по вкусу, и она решила взять меня на воспитание. Мои родители с радостью согласились на ее предложение. Так я оказался в столице.

У владелицы имения был сын моего возраста, и ее план состоял в следующем: если нас с ним будут растить и воспитывать вместе, то я привяжусь к своему юному господину, а когда мы вступим в пору возмужания, он обретет во мне преданного и умного вассала. Мы оба учились с удовольствием, но меня обучали выборочно, полагая, что некоторые дисциплины не нужны человеку моего положения и достатка. Однако и многое из того, что я изучал, моя благодетельница, будь она по-настоящему проницательна, сочла бы несовместимым с моим рабским положением, Чем глубже я погружался в историю и естественные науки, чем яснее мыслил, чем более утонченным становился мой вкус, тем настойчивее прорастали во мне свободолюбие и нетерпимость к нищете и рабству.

Годы детства и отрочества миновали, и госпожа решила отправить сына на континент для продолжения образования и приобретения надлежащих манер. Этот молодой человек обладал незаурядными способностями, а все его недостатки были следствием того образа жизни, который он вел благодаря солидному состоянию матери. Она окружила сына вниманием и заботой, мечтая лишь о том, чтобы он стал полезным членом общества. И, поскольку его достоинства были неоспоримы, он оправдывал ее надежды, но даже материнская любовь не смогла уберечь его от пороков, изначально присущих людям его круга, и тех, что проистекали от зрелища всеобщей развращенности.

Глупо было бы утверждать, что я не извлек максимум пользы из предоставленной мне возможности получить хорошее воспитание и образование. Как бы там ни было, но я не разочаровал госпожу в ее ожиданиях на мой счет. Я действительно искренне привязался к ее сыну и проникся глубоким уважением к ней самой. Сила воспитания сказалась и в том, что я всецело доверял моей наставнице. Недостатки, во многом схожие с недостатками ее сына, были свойственны и мне, однако зачастую, из-за моего низкого происхождения, их воспринимали как достоинства, благодаря чему в сравнении с ним я выигрывал – ведь пороки раба не так ужасны, как грехи повелителя.

В качестве приближенного вассала я должен был сопровождать молодого господина в путешествиях. Мои моральные принципы как нельзя лучше подходили для этой роли. Я старался служить ему верой и правдой, не помышляя о другой стезе. И все, что я делал, было исключительно в его интересах, а не напоказ. Если, несмотря на всю мою привязанность к нему, меня терзали сомнения, что предпринять в том или ином случае, я мысленно прибегал к помощи его матери, задаваясь вопросом, как бы в такой ситуации поступила она. Госпожа, наставница, покровительница, она не раз говорила мне, что доверяет моему суждению и моей честности. А прощаясь, не скрывала материнских слез, и не все они были вызваны расставанием с сыном, толика ее печали и нежности предназначалась и мне.

В течение всего времени, что мы провели на чужбине, я повсюду следовал за моим господином и регулярно переписывался с его матерью. Главной темой этих писем конечно же был ее сын. Я считал своей привилегией и даже долгом беспристрастно оценивать его поступки и, вне зависимости от моих собственных эгоистических соображений, высказывал свое мнение всякий раз, когда это могло принести пользу. Каждое письмо в Дублин, особенно те письма, в которых я позволял себе свободно критиковать его поведение, он с моего разрешения просматривал. Потворствуя его слабостям или не обращая на них внимания, я бы изменил сам себе, ведь моя обязанность в том и заключалась, чтобы ничего не замалчивать и прямо выражать свои чувства. Юноша, несомненно, был благороден, но ему не хватало твердости. То, что он поддавался иным искушениям, человек менее взыскательный, нежели ваш покорный слуга, счел бы вполне простительным, а в иных случаях даже похвальным. Я же должен был предупреждать его о возможных последствиях тех или иных действий и своевременно сообщать обо всем его матери.

В конце концов ему надоели мои наставления. Причем, чем справедливее была критика, тем с большей нетерпимостью он ее воспринимал. С каждым днем его все сильнее тяготило мое общество, и в результате он решил со мной расстаться.

Мы разошлись, но не затаили друг на друга обиду, Я не потерял его уважения. В письмах домой он воздавал должное и прямоте моего характера, и усердию в службе, Отставка не пошатнула и моего благополучия, ибо в глазах его матери этот случай стал лишь еще одним подтверждением незыблемости моих принципов.

И она оказала мне честь, приняв меня в свою семью, О чем еще можно было мечтать?! Я хорошо знал характер госпожи и мог не опасаться с ее стороны капризов или несправедливости. Не допуская никакой «родственной» фамильярности, я, тем не менее, относился к ней как сын, Безоговорочно полагаясь на мое благоразумие и честность, она доверила мне должность управляющего всеми ее городскими владениями и поручила расплачиваться с прислугой; я также должен был помогать ей подбирать работников и присматривать за ними. Хотя меня с детства готовили к рабской участи, я все же не знал в полной мере сопряженного с этим зла. Такая почти безграничная независимость, какой пользовался я, была доступна лишь самым свободным членам общества. Более того, облеченный властью распоряжаться деньгами и платить жалованье, я ощущал, как растет мое чувство собственного достоинства. Арендаторы и должники госпожи были в каком-то смысле и моими арендаторами и должниками. В обращении с ними я старался проявлять справедливость и мягкость. Все, кто служил в ее обширных и богатых владениях, подчинялись мне. К тому же у меня появилось свободное время, а моего заработка вполне хватало и на самообразование, и на развлечения.

Естественно, я был доволен своей жизнью. Но, помимо этого, хотя, казалось бы, о чем еще мечтать, в лице госпожи Лоример, благодаря тем отношениям, которые сложились между нами, я имел дополнительный стимул радоваться жизни.

Как подступиться к этой теме? Как описать дары судьбы, позволившей мне познать бесценность подлинных чувств любви и страсти во всем спектре их непередаваемых красок, чтобы потом я все разрушил и уничтожил? Впрочем, не мне себя жалеть. Пусть эта исповедь усугубит мои страдания. Я заслужил их и должен смиренно принять самое суровое наказание.

Никто лучше меня не расскажет о достоинствах госпожи. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы восхититься ее красотой и благородством манер. Те, с кем она общалась ближе, испытывали к ней любовь и глубокое уважение. Возраст не изменил ни ее фигуру, ни цвет лица, ни бархатистость кожи, ни тем более присущее только ей выражение сладостного покоя и живости ума. Неизменная благожелательность светилась у нее во взоре. Она жаждала творить добро и постоянно искала любую возможность для этого, мысленно представляя, сколько счастья принесет ее благодеяние, либо воображая сцены бедствий, которые сумеет предотвратить. Она была способна растрогать даже самых черствых людей, очаровать даже самых развращенных циников, давно не способных ни на какие чувства.

Случайный гость мог наслаждаться беседой с ней, мог восхититься прямотой ее высказываний, богатством красноречия и безупречным поведением. Но лишь я, живя с ней под одной крышей, знал всю меру ее постоянства в делах и суждениях, ее неисчерпаемую искренность, заразительную веселость и милосердие. Лишь я наблюдал ее ежедневно, в болезни и здравии, видел, как она управляет великим инструментом добра и зла – деньгами, сколько сил отдает воспитанию сына. Лишь я знал всю ее родню и прислугу… – так кто лучше меня мог оценить ее достоинства?

Общались мы часто, но наши встречи проходили не совсем обычно. Обязанности службы предписывали мне являться к ней регулярно, чтобы излагать в подробностях все дела, по которым она принимала решения и давала указания. Во время таких визитов она своим обращением со мной как бы подчеркивала мое особое положение в сравнении с остальными, хоть я и был низшего звания, – на моем месте любой другой мог бы сделать далекоидущие выводы. Конечно, ни о каком равенстве не шло и речи, но не было и высокомерия госпожи – только бесконечная любезность и снисходительность.

Она без стеснения советовалась со мной по всем финансовым вопросам, прислушивалась к моему мнению, и после тщательного обсуждения мы вместе решали, как правильнее поступить. Закончив все насущные дела, я обычно сразу не уходил. Удержать меня или отпустить – зависело от нее, но, если обстоятельства позволяли, она могла завязать со мной долгую беседу. В силу моей безграничной преданности и благонадежности, меня ей не нужно было опасаться, а потому я, как никто другой, подходил на роль ее домашнего исповедника, хотя, разумеется, законы общества, которому она принадлежала, накладывали целый ряд ограничений на ее откровенность. Впрочем, в общении со мной таких ограничений было гораздо меньше, чем в разговорах с кем-либо иным. Из наших бесед я немало узнал о ее отношении к окружающим, о ее взглядах, ее чувствах к сыну и о многом таком, чем делятся обычно лишь с родственниками и близкими людьми. Конечно, мое особое положение в доме способствовало искренности миссис Лоример, но еще большее значение имели ее почти материнское чувство ко мне, врожденная простота и доверчивость. Она тщательно расписывала каждый день, уделяя много времени на благие дела. В свой круг допускала лишь тех, в чьей порядочности и одаренности не сомневалась, – вне зависимости от их положения в обществе, И, тем не менее, этот круг был весьма широк, а ее вечерние приемы – изысканны и исполнены всем тем, что возвышает чувства и дает пищу уму. Обладая невероятной притягательной силой, миссис Лоример неизменно оказывалась в центре внимания, но ее великолепие не было показным, а серьезность – надменной. Я, в силу своего положения, не имел доступа в этот избранный круг, что отчасти восполнялось нашими с ней беседами наедине. Она с удовольствием рассказывала мне обо всем, чему я не был очевидцем, передавала содержание разговоров, живописала характеры. Причем делала это с незаурядным актерским мастерством, что добавляло красок той ценной, интересной информации, которую она сообщала. Была в наших беседах и некая странная цикличность. Каждый раз мне казалось, что еще одна встреча с миссис Лоример ничего уже не может добавить в плане моего отношения к ней, но на следующий день я сознавал, что новые грани уважения и благодарности, которые я открывал в себе, неизмеримо ярче прежних, а ее совершенство затмевает тот образ, что восхищал меня вчера. Я и помыслить не мог о каком-либо изменении в моей жизни. Даже малейший намек на то, что это возможно, вызывал у меня острое беспокойство. Ради нее я готов был пойти на любые жертвы, Чтобы оплатить долг благодарности миссис Лоример, мне не хватило бы никакого времени. Между тем долг мой с каждым днем возрастал, и если тревожные мысли периодически посещали меня, то их источник был именно в этом.