Елена Айзенштейн - Сонаты без нот. Игры слов и смыслов в книге М. Цветаевой «После России»

• Название: Сонаты без нот. Игры слов и смыслов в книге М. Цветаевой «После России»
• Автор: Елена Айзенштейн
• Жанр: Языкознание

Книга «СОНАТЫ БЕЗ НОТ» посвящена последней прижизненной книге Марины Цветаевой «После России» (1928). Ее автор – известный цветаевед Елена Айзенштейн. Первое издание «Борису Пастернаку – навстречу!» было опубликовано в 2000 году. В настоящем издании, расширенном и дополненном, автор использовал не публиковавшиеся ранее уникальные архивные материалы из рукописного фонда Цветаевой в РГАЛИ. Книга написана как роман, и будет интересна не только специалистам, но и широкому кругу читателей.

---

Очевидно, обращаясь, к Эфрону, Цветаева пишет, что тот не застанет у нее ночного гостя, потому что это не человек, а книга, «невозможный свет», льющийся со страниц пастернаковских стихов «световой ливень» (именно так Цветаева назовет написанную следом статью о Пастернаке). Этого странного гостя она утаит в своих стихах. В тетради – варианты 5—7 стихов, записанные во время подготовки книги в 1927 году, развивающие мотив творческого сна и думы о будущем, надежды на новую, настоящую, большую любовь. Возможно, Цветаева из суеверия не внесла их в текст:

Но если сновиденно-развит
Слух, в комнате, где чуть
Не ладится…

[50: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 16, л. 45 об.]

Но если – не сочти, что дразнит
Слух! Будущее – чуть
Обмолвится

[51: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 16, л. 47.]

После записи синими чернилами стихотворения «Ночного гостя не застанешь запись карандашом:

«Ласточки жаль. к тебе
О П <астерна> ке»

[52: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 46 об.]

«Навзрыд ночь и кифарой – грудь» – от ночного чтения стихов. Цветаева тоже начинает писать стихи, просит Эфрона не ревновать к ночному гостю, которого она видит лавролобым богом, чье чело увенчано лавром победы в поэтическом искусстве. Впервые эпитет «лавролобый» появился в тетради Цветаевой во время работы над стихотворением «Балкон» 30 июня 1922 года, на следующий день после первого письма к Борису Пастернаку. [53: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 42.] Она воспринимает Пастернака Аполлоном, богом поэзии. Общение с ним – обретение утраченного неба, возвращение на Олимп, беседа с равным собеседником из Града Друзей, способным услышать музыку лиры, понять особенный цветаевский язык. Об этом – стихотворение, не вошедшее в «После России»), записанное 3—го июля:

И скажешь ты:
Не та ль
Не ты,
Что сквозь персты:
Листы, цветы —
В пески…
Изустных
Вер – индус,
Что нашу грусть —
В листы,
И груз – в цветы
Всего за только всхруст
Руки
В руке:
Игру.
Индус, а может Златоуст
Вер – без навек,
И без корней
Верб
И навек – без дней…

(Бедней
Тебя!)
И вот
Об ней,
Об ней одной…

[54: БП90, с. 396.]

«И скажешь ты», – с обращения к Пастернаку начинается стихотворение, написанное, судя по черновой тетради, словно в один присест, и почти без помарок. Рассказ о себе Цветаева ведет от его лица. Ее явление подобно дождю или реке, льющейся сквозь барьеры – «в пески», в пустыню Вечности. Тема пустыни и индуса, возможно, отсылка к стихотворению Б. Пастернака «Тоска» («Сестра моя – жизнь»). Душа – река, устремленная к тому свету, «неудержимый ни в чьих руках (Поток.)». [55: СВТ, с. 449.] Поэт – «изустных вер – индус», «индус, а может Златоуст вер». Подобно Иоанну Златоусту, архиепископу, отличавшемуся необыкновенным красноречием в проповедях, поэт в золотом слове несет людям свою проповедь, выплескивает людскую грусть на листы бумаги, груз жизненного горя обращает в цветы лирики. И все это «за только всхруст руки в руке: игру» любовь, чтобы почувствовать себя в кругу родственных душ, Поэт закрепляет в слове бегущее мгновение.

Поэт – «Златоуст вер» «без корней верб». Верба – дерево, связанное с представлением о посмертии, символ лирической героини и Вечной жизни:

Вербочка! Небесный житель!
– Вместе в небо! – Погоди! —
Так и в землю положите
С вербочкою на груди.

(I, 396) (1918)

В стихотворении «И скажешь ты…» образ верб без корней подчеркивает оторванность поэта от земли, устремленность в Вечность. «Бедней тебя!» – восклицает Цветаева в скобках, обращаясь к собеседнику, от чьего имени произносила она монолог, чьими глазами смотрела на себя. Она «бедней», он куда богаче, его уста куда красноречивей, золоче! И все-таки это стихотворение «об ней, об ней одной», о себе, а не о нем, хотя и о нем: Пастернак тоже индус, несущий в книгах свое представление о Боге и мире.

Возможно, в тот же день, 2—го июля, Цветаева пытается начать другое стихотворение – «Неподражаемо лжет жизнь…», которое было бы уже только о Пастернаке, записывает отдельные стихи: «Ибо Ладонь жизнь» [56: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 46 об.]; «львиные ливни»; «Так из-под ливня твоих <твоих> строк» (Там же). Окончены эти стихи 8 июля и помечены в тетради пастернаковскими инициалами, а в беловой тетради под текстом стихотворения – уточнение: «Перерыв из-за статьи о Пастернаке: «Световой ливень». [57: БП90, с. 732.] Статья была закончена 7—го июля. В завершенном стихотворении ясно ощутимо восхищение Пастернаком, чувство потрясенности силой его гения. [58: Жимолость – отзвук легенды о Тристане и Изольде в пересказе Марии Французской.]

Неподражаемо лжет жизнь:
Сверх ожидания, сверх лжи
Но по дрожанию всех жил
Можешь узнать: жизнь!

Словно во ржи лежишь: звон, синь…
(Что ж, что во лжи лежишь!) – жар, вал…
Бормот – сквозь жимолость – ста жал…
Радуйся же! – Звал!

И не кори меня, друг, столь
Заворожимы у нас, тел,
Души – что вот уже: лбом в сон.
Ибо – зачем пел?

В белую книгу твоих тишизн,
В дикую глину твоих «да» —
Тихо склоняю облом лба:
Ибо ладонь – жизнь.

В беловой тетради – заглавные буквы, превращающие «ладонь» стиха в метафору высшего существования: «Тихо склоняю облом лба: / Ибо Ладонь – Жизнь». [59: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 2, ед. хр. 4, л. 77.] В первоначальных вариантах второго четверостишия и себя, и своего собеседника Цветаева уподобляет скалам и стенам, но все же возвращается далее к образу человеческого тела, противопоставленного тонкой душе. Завороженность стихами Пастернака передают многоточия и обрывистые, короткие предложения. Кажется, внутри стиха не умещается чувство. Жизнь «неподражаемо лжет», в ней Цветаева вечно чувствует себя солганной, неестественной, не собой, но «по дрожанию всех жил», по затронутости души, готовой задрожать струной, зазвучать музыкой, Цветаева узнает в стихах Пастернака преображенную Жизнь, какой в лучшие свои часы живет и она. Чтение пастернаковских стихов навеяло мысли о ржаном поле, соотнеслось с просторами. Если любовь к Геликону – «земной любви недовесок», то новая любовь – море хлеба. С цветаевскими стихами любопытно сравнить черновой набросок раннего Пастернака «Быть полем для тебя; сперва как озимь…» (опубликовано без даты) :

Быть полем для тебя; сперва как озимь,
Неузнаваемая озимь. И сквозь сон
Услышать, как разбился скорбно о земь
Запекшихся ржаных пространств разгон.
Быть полем для тебя; все ежедневней
Идти событья душного межой
И знать, что поздно

[60: Все стихи Пастернака приводим по Собранию сочинений в 5 т. т. 1—2. М. : Художественная литература, 1989, без указания страниц в тексте.]

По мнению Цветаевой, стихи переносят в Царство Небесное. В Евангелии высший мир соотносится с полем, скрывающим сокровища: «Еще подобно Царство Небесное сокровищу, скрытому на поле, которое нашед человек утаил и от радости о нем идет и продает все, что имеет и покупает поле то» (От Матф. 13; 44). « (Что ж, что во лжи лежишь!)» – уточняет Цветаева в скобках. Стихи – жизнь, преображенная искусством, «поэтическое вымышление», как гласит эпиграф к «Тетрадке первой» «После России» (см. ниже). Именно «вымышление» и вызывает грандиозный пожар сердца, вздымает вал чувств, жужжанием тысячи пчелиных голосов проникает вглубь души. Погружение в лирику Цветаева обычно воспринимала сновидением. Мотив сна – и в черновиках к стихотворению о Пастернаке: «Не выводи же меня – в жизнь, / Лучше возьми – в сон» [61: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 47 об.], и в окончательном тексте. «Сестра моя – жизнь» – книга тишины, духовная, сновиденная книга, полная откровений обо всем несказа′нном, дикая глина ответов на непроизнесенные вопросы бытия, застывшие в первозданной красоте таблички клинописи древнего человека, создания бога-ваятеля, слепившего неповторимый мир. В «Сестре моей – жизни», как по ладони, она читает Жизнь Пастернака, свое родство с ним.

Концовка окончательного варианта стихотворения созвучна волошинскому обращению к Цветаевой после выхода ее первой книги, «Раскрыв ладонь, плечо склонила…» (3 декабря 1910), с близкой темой:

Раскрыв ладонь, плечо склонила…
Я не видал еще лица,
Но я уж знал, какая сила
В чертах Венерина кольца…

И раздвоенье линий воли
Сказало мне, что ты, как я,
Что мы в кольце одной неволи —
В двойном потоке бытия.

И если суждены нам встречи…
(Быть может, топоты погонь),
Я полюблю не взгляд, не речи,
А только бледную ладонь.

[62: Волошин М. Стихотворения и поэмы. СПб. : Наука, 1995, с. 148. Далее стихи Волошина – по этому изданию.]

«Склоняю облом лба» – «плечо склонила» – эта интертекстуальная связь включает Пастернака в общий с Цветаевой и Волошиным ряд небожителей-поэтов, живущих «в кольце одной неволи», «в двойном потоке бытия»: стихотворение Волошина построено на мотиве «О вещая душа моя…» (1855) Ф. И. Тютчева, а потому называет истинный, просторный поэтический круг, «город друзей» – поэтов: