Янник Гранек - Богиня маленьких побед

• Название: Богиня маленьких побед
• Автор: Янник Гранек
• Жанр: Современная литература
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-386-09363-1

Удивительная история любви и самопожертвования. Монументальное полотно о жизни Курта Гёделя, гениального математика и философа науки.

Дебютный роман писательницы Янник Гранек моментально стал бестселлером во Франции и покорил сердца миллионов читателей во всем мире.

Молодая исследовательница Энн Рот приезжает в пансионат для пожилых людей с целью добыть архивы Курта Гёделя, одного из самых удивительных и необычных математиков двадцатого века. Архивы ученого находятся у Адель, вдовы Гёделя. Но из-за ее упрямства и грубости сокровище, предоставляющее собой наследие всего человечества, недоступно для изучения.

Однако Адель не выгоняет Энн. В течение нескольких дней пожилая женщина рассказывает историю своей жизни, которую никто и никогда не захотел выслушать.

---

Он никогда не рассказывал мне об этих трех днях, но я знаю, что все это время его изводила невероятная душевная боль. Я провела много лет, пытаясь выяснить хоть какие-то подробности. Теперь уже не выясню. И никогда не смогу поставить себя на его место. Мне и сегодня не удается представить себе его отчаяние – тоску человека, стоящего перед кроватью в тускло освещенном номере отеля.

Вижу, как он то собирает, то разбирает вещи, чтобы хоть чем-то занять руки. Как моет их и вытирает вышитым полотенцем с вычурной монограммой «Палас Отеля». Спускается в ресторан, заказывает ужин, но даже не притрагивается к нему. Официантка мила. Он ей улыбается. Умудряется сказать несколько слов по-французски. Поднимается к себе в номер, по лестнице, чтобы физически ощутить ритм времени. На мгновение сосредотачивается на цифрах на ключе, чтобы увидеть в них тот или иной знак. Затем отпирает дверь и закрывает ее за спиной, спрашивая себя, не в последний ли раз он совершает все эти действия. Не снимает ли пиджак и не садится ли на стул в последний раз. Курт ощущает смутный запах былых постояльцев, все еще витающий в номере. Протягивает руку к блокноту «Молескин». Открывает его и вновь закрывает, поглаживает коричневую обложку. Думает об улыбке официантки. А вот теперь – обо мне. О нашей последней встрече на перроне вокзала. Но не может в деталях вспомнить мое лицо и говорит себе: «Как странно, человек порой не может описать то, что ему до боли знакомо». Курт думает о Гансе Хане. Потом об отце. Затем ему в голову приходит мысль. Она неуловимо скользит в мозгу и исчезает в закоулках разума: этакий карп, поднявшийся на поверхность пруда подальше от взбаламученной тины. Сидя на стуле, от которого у него болит спина, Курт замирает, чтобы ее не спугнуть. И больше не пытается открыть блокнот. Ему кажется, что мысль еще может вернуться, если он будет неподвижно сидеть на одном месте, не будоража мутную воду. Он вспоминает нашу последнюю ссору и мои жестокие слова. Я бросила их с таким видом, будто стучала по спине человека, который подавился и теперь напрочь отказывается сделать вдох: «Ты же мужчина, Боже праведный! Ешь! Спи! Трахайся!» Он уже не знает, сколько времени просидел на этом стуле. Спина напоминает ему о проведенных в номере часах, теперь он уже любит эту боль. А на рассвете закрывает окно и собирает чемодан.

Курт, человек, который всю свою жизнь только и делал, что убивал себя, мог бы положить конец своим страданиям еще в Париже. Рядом не было никого, кто ему в этом бы помешал. Но он вернулся в Вену и сам приехал в санаторий. Подобная самоотверженность не объяснялась ни теплыми чувствами ко мне, ни любовью к матери, ни, тем более, верой. Ему пришлось подчиниться импульсу другого порядка, намного более мощному: последним конвульсиям тела, восставшего против людоедского мозга.

Скорей всего, я обречена без конца видеть двойственность там, где ее никогда и в помине не было.

Январским утром 1936 года, глядя на улицу через захламленную витрину мастерской отца, я узнала силуэт его брата Рудольфа. «Курт умер», – подумала я. По какой еще причине он мог снизойти до встречи со мной? После катастрофического возвращения из Парижа меня вывели за скобки жизни: в Паркерсдорфе Курт жил в режиме строгой изоляции. Даже Анна, и та не могла мне ничем помочь. Те крохи информации, которые удавалось получить от медсестер, просто пугали. Он напрочь отказывался принимать пищу и целыми днями спал, напичканный снотворными. Я не осмеливалась признаться себе, что возможны лишь два варианта: я либо буду долго ждать человека, запертого в лечебнице для душевнобольных без всякой надежды на выздоровление, либо стану вдовой, не имея никакой возможности облачиться в траур. Я даже не могла убежать и лишь пассивно наблюдала за этим крахом.

Я села и закрыла глаза. Потом услышала, как сухо звякнул колокольчик над дверью и кто-то спокойно поздоровался с отцом. Замерев на месте, я ждала приговора.

– Фройляйн Поркерт? Вас просит приехать Курт.

Чтобы явиться ко мне, ему пришлось сделать над собой невероятное усилие: Курт если и не умер, то был от этого в каком-то шаге.

– Ему очень плохо. Он отказывается есть. Считает, что врачи хотят его отравить. Не могли бы вы поехать со мной в Паркерсдорф? Он очень в вас нуждается.

Отец ничего не сказал, давным-давно отказавшись от намерения спасти пропащую дочь. На втором этаже сестры, перешептываясь между собой, собрали мои вещи. Мать ласково помогла мне одеться: вторжение голой правды в жизнь, наполненную вечными недомолвками, превратило меня в тряпичную куклу. Но в глазах моей семьи визит Рудольфа служил доказательством того, что я занимаю важное место в жизни человека, о котором мы никогда не говорили, призрака, несущего всю полноту ответственности за мою попранную жизнь.

Рудольф на своем автомобиле отвез меня в клинику Паркерсдорф. В пути мы сконфуженно молчали, что дало мне возможность собраться с мыслями. Я краешком глаза за ним наблюдала: братья Гёдель мало походили друг на друга и общей у них была разве что неизбывная меланхолия, столь присущая их натуре. Лишь когда машина выехала из Вены и покатила по предместьям, он бросил мне несколько обрывистых фраз. Размышлений на тему «почему так произошло?» и «кто во всем виноват?» мы избегали. Просто перечислили факты и кое о чем договорились. Курт оценил бы строгую предметность нашего разговора: кто будет дежурить и по каким дням. Персоналу клиники меня представят как близкую подругу семьи. Скандалов будем избегать. Не шуметь, не предпринимать резких движений. Просто пытаться не разорвать последнюю, до предела истончившуюся нить. Теперь мы любили совсем другого человека.

Рудольф поставил машину перед санаторием. Несмотря на грязный зимний свет, безупречное здание внаглую демонстрировало отменное здоровье. В конечном счете я возненавидела эти маленькие, геометрически правильные фризы, как и модерн, победоносный, но при этом неспособный избавить пациентов от болезни.

Рудольф неподвижно застыл, вцепившись в руль руками в перчатках. Не глядя на меня, он выдавил из себя несколько слов, которые просто не мог не произнести:

– Почему я не поехал за ним в Париж?

Я провела рукой по краю бледной кожи сиденья. Рудольф тоже был человеком хрупким, хотя и старался этого не показывать. Они все хрупкие.

– Это ровным счетом ничего бы не изменило. Впрочем, вы и без меня знаете.

От моих слов он напрягся. Врать я не умела: ему действительно нужно было поехать в Париж, но самое главное – не позволить Курту уехать.

– Наша мать о вас ничего не знает. Курт не в том состоянии, чтобы разрешать подобного рода ситуации.

– Я все сделаю за него. И не думайте, что я воспринимаю такой оборот событий как личную победу.

Я подождала. Рудольф обошел автомобиль, открыл дверцу и помог мне выйти. На этот раз я вошла в клинику через главный вход и с высоко поднятой головой.

Жизнь Курта, история нашей любви, будущее страны: все смешалось и превратилось в хаос. И в этой неразберихе мне нужно было навести порядок. Если я хотела, чтобы у нас было будущее, эти авгиевы конюшни надо расчистить. Так уж я устроена: скажите мне, что во мне нуждаются, и я горы сверну.

15

Руководство пансионата не разрешило миссис Гёдель покидать пределы заведения. О поездке в кино и речи быть не могло, врачам только-только удалось избавить ее от болей. Пожилая дама получила лишь небольшую передышку. Энн понятия не имела, как сообщить ей скверную новость. Не надо было ей ничего обещать. Чтобы ничего не решать, она задержалась на работе и очередной визит просто пропустила.

Теперь Энн нерешительно замерла на пороге приоткрытой двери. В комнате с задернутыми шторами было темно. Ее давно не проветривали, и от тяжелого духа молодую женщину затошнило. Перед тем как переступить порог, она надела на лицо вымученную улыбку:

– Прошу простить меня за опоздание, Адель. В дороге со мной случилась маленькая неприятность.

Притихшая под одеялом фигурка ничего не ответила.

– Вы спали? Простите.

– Как вы мне надоели своими вечными извинениями.

Ценой титанических усилий Адель поудобнее устроилась на подушках, поджала губы и воинственно нахмурилась.

Энн сказала себе, что устраивать дуэли у нее нет сил. Только не сегодня. После всех этих зануд, лопнувшей шины и пуговицы, которая царапала подбородок… Давно стемнело, и молодая женщина уже подумывала об обратном пути, в конце которого ее ждал пустой холодильник.

– Что за манеры? Вы то являетесь сюда через день, то куда-то пропадаете!

– Работы было много.

– У меня нет настроения с вами говорить. Посещения закончились. И никаких преференций по поводу научного архива вы от меня сегодня не дождетесь.

– Вы плохо себя чувствуете? Может, позвать дежурную медсестру?

– Что вы ко мне пристали, как пиявка? Вам больше делать нечего?