Мария Елифёрова - Страшная Эдда

• Название: Страшная Эдда
• Автор: Мария Елифёрова
• Жанр: Русское современное

Можно ли написать роман о посмертных приключениях героев скандинавского мифа? Как выглядит вечность с точки зрения язычника? Что происходит с древними богами и героями, когда земной мир всё больше удаляется от них? Загробное продолжение истории Сигурда из «Старшей Эдды» становится поводом к размышлению о дружбе, предательстве, верности, ответственности, о человеческой природе, не изменившейся за последние две тысячи лет – а также об исторической памяти и литературном творчестве. История Мёда Поэзии тесно переплетается с историей Столетней войны, Шекспира и Винни-Пуха. И надо же было, чтобы это языческое откровение явилось чудаковатому аспиранту филфака…

---

Так Сигурд стал единственным в мире человеком, который подставлял врагу грудь не из смелости, а из страха.

Предвижу реакцию читателя. У автора не хватило фантазии, скажете вы; автор не сумел ничего придумать и просто пересказал отрывок из «Эдды» на манер современного романа, к тому же километрами цитируя книгу Кристиана Шатцера «Метафоры наготы и неуязвимости». Автор извлёк оттуда всё, что касалось древних германцев, и попросту вставил в свой роман; к тому же, заметят отдельные читатели, текст выдаёт знакомство автора с рисунками Кирилла Берсенева по мотивам «Кольца Нибелунгов». Я, правда, не вижу в этом ничего предосудительного, поскольку Берсенев замечательный художник (нелюбовь к нему, тщательно культивируемая полу-интеллектуалами, совершенно безосновательна). Впрочем, графическая серия о Нибелунгах – пожалуй, его худшее творение. Персонажи застыли в позах скульптур Веры Мухиной, и вид у них до крайности слащавый, а тот Сигурд, которого он нарисовал, хотя и в самом деле прикрыт только волчьей шкурой, завязанной на плечах, не имеет ничего общего с настоящим Сигурдом. Видел ли Берсенев Сигурда, не знаю. Очень может быть, что видел, но попытался приукрасить его в меру своих представлений о том, как должен выглядеть герой. Ручаюсь вам, что Сигурд в приукрашивании не нуждается.

Если бы я задался целью написать роман о Сигурде, я бы собрал все наиболее красочные штампы и слепил из них удобоваримый сюжет. Но Сигурд рассказал мне только то, что хотел рассказать сам. Стал бы я иначе уделять столько внимания причинам, по которым Сигурд сделался неуязвимым, и обстоятельствам, при которых он это свойство утратил?

– Ты мне больше нравишься таким, – сказала Брюн и поцеловала Сигурда в плечо. Её крылья накрывали их обоих.

– Каким? Хёгни говорит, что я не изменился.

– Изменился. Ты перестал быть неуязвимым.

– Какое это имеет значение, если я всё равно воскресаю после каждой битвы?

– Вместе со всеми. У тебя больше нет преимуществ перед другими. Нет превосходства. Ты – равный среди равных.

– Это закон богов? – улыбнулся Сигурд и притянул её к себе.

– Это закон совести.

В Вальгалле не считали ночи и дни; никто не знал, сколько времени проходит между отдыхом и сражением. Спали они, когда одолевал сон, там же, на полу, вповалку, не снимая сапог. Сверху ничем не укрывались, вместо подушки им служили собственные руки или подвернувшийся сонный товарищ. Сборы в поход занимали мгновение – им требовалось лишь пристегнуть меч и накинуть плащ. В глубокой древности мёртвые воины служили не более чем забавой богам, которые делили их на враждующие стороны и стравливали между собой. Но этого обычая уже не существовало. Дружина Одина охраняла границы миров от непрошеных вторжений. Бесшумные, готовые по первому сигналу броситься в атаку, они неслись верхом на серебристых волках, и впереди них летел сам Один на восьминогом коне Слейпнире – коне, который питался мясом и был быстрее мысли. Иногда они натыкались на великанов, троллей или иных древних чудищ, прорвавшихся в чужой мир с той стороны, с сумеречных окраин, и начиналась битва. Их мечи рассекали врага без усилий, а сами они не чувствовали боли. В первом же сражении Хёгни был убит. Он не очень удивился, когда снова попал к Хильде и она опять вылила на него котёл кипящего молока. Скорее, он обрадовался. Впервые он, не кривя душой, мог сказать, что ничего не боится.

Они бывали и в Мидгарде, но лишь по ночам. В лунные ночи они, растянувшись в цепочку, летели над землёй, и лапы волков задевали облака. Иногда Один из предосторожности приказывал завернуться в плащи, делавшие их невидимыми, но чаще всего их и так никто не видел. Никто, кроме случайных путников, которые будут потом рассказывать, как в поднебесье промчалась Дикая Охота.

Хёгни гнал своего волка вперёд, стиснув его коленями. Его волосы и плащ развевались по ветру; стояла ясная морозная ночь, но он не чувствовал холода – его согревал лунный свет, как солнечный свет согревает живых. Луна сияла в вышине, бросая серебряные отсветы на лица летящих воинов. Вот Сигурд – он далеко обогнал его и шёл почти вровень с Одином. Великий бог что-то дружелюбно сказал Сигурду, обернулся и сделал дружине знак спускаться.

Верхушки елей и сосен были черны, как сама ночь, и только снег на ветвях сверкал белизной. Лунные лучи падали в прогалины между деревьев, синеватые сугробы мерцали и искрились, как драгоценные камни. Дикая Охота приземлилась, всадники спешились. Хёгни думал, что он тут же и провалится в снег по пояс, но этого не произошло. Его ноги, обутые в серебристые сапожки, даже не примяли рыхлой пелены. Он дёрнул хвойную ветку, и снег осыпал его голову сияющей пылью. Другие воины тоже стояли на снегу, поглаживая притихших волков и во все глаза глядя на зимний лес. Они не часто задерживались в мире, откуда пришли, и всякий раз в них просыпалось жадное восхищение. Было хорошо очутиться в этом мире бессмертным, неутомимым, нечувствительным к боли и холоду; не боясь больше страданий Мидгарда, они упивались его чарами – потому что в Мидгарде есть свои чары, недоступные другим мирам.

Один тоже соскочил с восьминогого коня и легко ступил на заснеженную прогалину. Он был одет так же, как и его дружина – в один только плащ, наброшенный на мускулистое голое тело, но не серебристый, а ярко-синий. Спутанные на ветру седые кудри падали на плечи, единственный глаз блестел при луне – правая пустая глазница темнела глубоким провалом. Он поднёс к губам окованный серебром рог на цепочке и протрубил. Звук рога далеко разлетелся в звонкой ночи; с деревьев посыпалась морозная пыль.

– Слушайте, – сказал Один, когда взгляды воинов обратились на него. – Это как раз та ночь, одна из девяти тысяч ночей. Рататоск спустилась в Мидгард.

Хёгни осторожно приблизился, чтобы лучше слышать. Другие последовали его примеру и стянулись в кольцо вокруг Одина. Великий бог продолжал:

– Белка Рататоск появляется в Мидгарде только тогда, когда должна сделать пророчество. Я хочу услышать пророчество Рататоск. Она где-то здесь, в этом лесу. Кто позовёт её?

– Но почему ты не можешь позвать её сам, великий Один? – спросил Бьёрн Лунатик, стоявший ближе всех к нему. Один покачал головой.

– Её может позвать только человек или тот, кто был человеком. В Мидгарде она не говорит для богов.

Хёгни выступил вперёд, отбросив с плеч плащ. Его серебристые глаза горели, как снежные искры.

– Я позову её, – сказал он. Один одобрительно кивнул. Хёгни сложил ладони у рта и прокричал:

– Рататоск! Рататоск! Рататоск!

Эхо гулко разнеслось по всему лесу, в воздухе задрожал тонкий льдистый звон. С еле слышным царапаньем по сосне соскользнула большая, как кот, белка, вся снежно-белая до кончиков ушей, с чёрными глазами.

– Здравствуй, Хёгни, сын Гьюки, – насмешливо сказала она, взмахнув пушистым хвостом. – Ты звал меня?

Хёгни протянул ей руку, и она взобралась на его предплечье.

– Говори, Рататоск, – с волнением сказал он. Белка впилась коготками в его руку и захохотала.

– Что же хочет от меня услышать тот, кто давно мёртв?

– Твой пророчество, – сказал Хёгни. Дружина вокруг смотрела, не шевелясь. Сам великий Один замер, держа руку на холке коня и повернув лицо зрячей стороной к Хёгни.

– Рататоск не делает приятных пророчеств, – возразила белка. – Обратись к вёльвам.

– Что может уязвить того, кто давно мёртв? – ответил Хёгни. – Чего страшиться воину из Вальгаллы?

– Много чего, – оборвала Рататоск, раскачиваясь на его руке. Хёгни начал терять терпение.

– Скажи то, ради чего ты послана в Мидгард. Не больше и не меньше.

– Сказать не трудно, – белка пошевелила усиками. – Скоро, очень скоро ворота Вальгаллы закроются для Мидгарда навсегда. Ни один новый воин не придёт больше в дружину Одина.

– Что ты имеешь в виду? – вздрогнул Хёгни. На миг ему показалось, что мороз обжёг его кожу, как если бы он был живым.

– Что слышал! – бросила белка, скатившись с него кубарем. Она подскочила к сосне и исчезла среди тёмных ветвей.

Воины Дикой Охоты в замешательстве переглядывались. Никто не решался сказать ни слова. Один опустил седую растрёпанную голову.

– Вот как… – глухо произнёс он. И тут позади них раздался пронзительный, тоскливый вой. Это выл Витвульф, волк, на котором ездил Хёгни.

Другие волки подхватили его плач и жалобно заскулили. Хёгни бросился к Витвульфу. Опустившись на колени в снег, он обнял волка за мохнатую шею и прижался к нему щекой.

– Витвульф, не надо, – зашептал он, – ничего не случилось. Ничего, ничего…

– Поехали, – недовольно сказал Один, влезая на Слейпнира. Дружина рассаживалась по волкам. Хёгни успокаивающе потрепал Витвульфа по спине и вскочил на него. Дикая Охота взмыла над землёй.

Здесь читатель возмущённо заметит, что подобной сцены в «Эдде» не было. Что же, считайте, что автор наконец начал проявлять художественное воображение. Хотя сомневаюсь, что оно у меня есть. Ведь Один так и не разрешил мне попробовать Мёд Поэзии.