Алла Татарикова-Карпенко - Ярцагумбу

• Название: Ярцагумбу
• Автор: Алла Татарикова-Карпенко
• Жанр: Остросюжетные любовные романы
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-386-09600-7

Одно неосторожное движение, и ты мертв! Но если поселиться в голове у возлюбленного, то вроде и не умирала. И теперь отлично понимаешь, что этот человек говорил не всю правду, да и кем он был на самом деле, твой самый близкий человек?

---

Однако практические задачи, что возникли перед ним изначально и получили теперь окончательную возможность реализации, возвернули его к действительности. Клочки домотканых материй, крытые пятнами, яркими и жухлыми, темными, сочными, мутными и прозрачными, разбросанные повсюду, заставляли его лицо корчиться в гримасе радости, неустанно работать и засыпать на полу среди вороха поверхностей, вобравших в себя многоязыкий цвет мира.

Вскоре он взялся за иглу, и его рукотворные, не знающие аналогов одежды, предметы обихода и интерьера, вся эта невиданная допрежь красота выкатилась и пролилась людям – владейте и радуйтесь вместе со мной!

Немногочисленные листы, хранящиеся в заветной шкатулке, содержали теперь записи о способах закрепления цвета, найденных им самим и еще некоторые памятные ориентиры, часто понятные ему одному.

Красный: корни марены, мак, кожа вишни и граната, кора крушины и мармеладовый корень, ревень и кожура абрикоса, лепестки тюльпана, хитиновые поверхности насекомых, таких как кошениль. (Шесть или восемнадцать кряду, темнота в преувеличении стойкости раствора и небольших допусков ж/л.)

Синий: индиго и кожица баклажана (терпкость). Цветы тайской клитории – насыщенный синий. Если обрызгать соком лимона, дает глубокий фиолетовый.

Желтый: раскрывшиеся лепестки и особенно бутоны дикого шафрана, цедра лимона и граната, луковая кожура, куркума, стебли персидских ягод, свежие листья полыни, абрикоса, яблони, ивы и дикой фисташки. (Хороши у буд. Monks.)

Оранжевый: корни и кора сливы или марены, раствор вареной коры граната, листья тополя или ивы.

Зеленый, листья грецкого ореха или оливкового, фиолетового, двойной желтой краски, а затем индиго.

Коричневый и черный чай, табак, вулканические грязи, оксид железа, сочетание диких фисташковых листьев или коры грецкого ореха и сульфата железа. (Крепко лапки черного жука-носорога настоять в т. ч. ж. не теряя инк.)

Красильщик отвлекался, погружался в созерцание, позволял медовому теплу растечься по жилам, золотым свечением наполнить организм и засиять среди мглы.

Думаю, граф Сен-Жермен практиковал улучшение бриллиантов и алхимическое получение золота, имея на то полнейшее, безызъяннейшее право. Обширные познания в области истории, химии, в оккультных науках, владение десятком европейских языков, но главное, арабским и древнееврейским, длительная, в триста лет, а может, кто знает, и во всю тысячу, жизнь – всё говорит о недюжинных возможностях. В мистификациях своих он проявлял шалость творца. Мистификатор не есть лжец. Ложь и фантазии – разные вещи, даже противоположные. Ложь – есть проявление слабости, бесталанности. А фантазия – дар. Ложь имеет границы, она постоянно мимикрирует под правду. Фантазия же безгранична, ибо не несет в себе стремления подражать чему-то, уподобляться. Мистификация – плод особой, специфической фантазии, которая рождает новые миры. Мистификатор близок к мистику, он непременно посвящен в тайну и увлекает в тайну тех, кого мистифицирует, обращая их в своих соучастников, своих адептов.

Магия алхимии – удел мистика. Здесь Граф не мистифицировал, он творил. Вне фантазий. Опираясь на высокие знания. И не вижу ничего удивительного в том, что в свое время граф также предлагал услуги свои по производству стойких красителей сначала в Париже, королю Людовику XV, а потом в Шлезвиге знаменитому покровителю чародеев ландграфу Карлу Гессен-Кассельскому. Мастер желал в чем-то превзойти красильщика Жиля Гобелена, который, лет за двести до него, открыл новую технологию в работе красилен и в ткачестве шпалер, поразивших впоследствии даже искушенного в красотах «короля-солнца». Превзошел ли? Где найти эти сведения? Если да, почему умалчиваются его открытия?

Уильям Моррис, поэт и дизайнер, еще один фантаст, в объединении «Искусство и ремесла» принимался за ткачество на ручных станках, за гобелены и старинные способы крашения нитей для них. Середина XIX века, машинное производство поглощает индивидуальный труд, психология накопительства через увеличение производства и продаж сводит с ума необъятными горизонтами, поток штамповок топит в себе разум потребителя, качество гибнет в количестве, а Моррис в это самое время поворачивает ощущение правды в искусстве вспять: к истокам, к ручной работе, к мастерству ремесленника, к тайнам, которые имеют свойство так скоро теряться. Он отворачивается от сиюминутном интонации и заставляет звучать древнюю песню.

 Серпиком ли, еле видным, тонюсеньким, нежным, рассечен будет объем бездны, или прорушится разверстой, идеально круглой пастью своей хладный диск в вечную темноту, либо постепенно раскрываться станет плавная белизна, глазу, возможностям его, не подчиненная, – все для меня лишь восторг и молитва. И покой. Покой восторга. Не ищите в этом словосочетании парадокса. Его нет. Лишь гармония влажного света и боли, нескончаемой как счастье.

5 (продолжение).

Следующим вечером после целого дня морских купаний, мления под зонтами в шезлонгах – стопы зарыты в песок, алые креветки жирными спинками с брызгами лопаются под давлением пока неумелых пальцев, овощные и ореховые начинки в прозрачных пельмешках из рисовой бумаги – саку, тапиоковые дрожащие студенистые десерты – все попробовать, после душа и кокосового масла по всему пощипывающему, местами зарумянившемуся телу – поход в священную клоаку.

Мы доехали тук-туком до «Камелота», светло-бирюзового под зеленой крышей невысокого и утопленного вглубь, но отовсюду заметного, на вид нарядного отеля, чуть прошли вперед, свернули налево в арабскую улицу и среди кальянных ароматов и крупных жгучих брюнетов, развалившихся по диванам, двинулись к пешеходному ночью слепому куску набережной, замусоренному барами и дискотеками, полному «моркови» – девушками для развлечений. Walking street, известная всему миру «веселая» улица самого свободного города самой свободной страны. Вся жалкость и грубость ее, и дешевизна, расцвеченная и подмалеванная, принаряженная, как сумела, предложила нам свое общество.

Кукольных размеров тайки, хорошенькие и не очень, в дешманских одёжках, – куда они тратят деньги? неужели, действительно, все отправляют в родительские семьи? никогда не поверю, чтобы не утаивали, – стайками копошились у входов в бары, которым принадлежали. Всех разберут ближе к ночи. До одной. Мужчины средних лет, и вовсе преклонного возраста, реже молодые, на разок, попробовать, из любопытства, по привычке, находя сие лучшим вариантом, просто так, а почему бы и нет, специально ради этого приехал, люблю менять, одну, но чтобы быть уверенным, все время разные, пенсионер, пробуду долго, обеспечу жильем и ежедневной работой.

Темная маслянистость мелких колен, локтей и плеч, нежность их и податливость мараются старческой немецкой, норвежской, шведской слюнявой дряхлостью и слабоумием. Вот она – райская возможность скрыться от бесстыжих детей, так и норовящих сбагрить папашу в богадельню, лишить мужской полноты жизни, которая здесь – рекой разливанной. Распадающаяся Европа, зловоние Старого Света, искривленные суставы западного времени, – в узких, битых грибком переулках развлечений американских солдат семидесятых. Истлевшая радость пятидесятилетней давности. Отпускные солдатские недели, убежище от юго-восточного ада – рыбацкая деревня на берегу Сиама, набитая девчонками с севера, убого предлагающими себя на истерическое веселье едва не сошедших с ума в гнилом пекле вьетконговских джунглей янки. Исанский женский десант неумех (ты трахаешься, как я сплю!) – скорые навыки раскрепощения, краткий курс расширенного пакета прислуживания. Потом полвека обретения профессии (они не проститутки, они служанки!), короткие поколения быстро приходящих в негодность кукол. Все вертится, вертится, и не верится, что раньше надо было улыбаться молодым, хоть и психически нездоровым, уставшим убивать и бояться парням из бело-черной Америки, и тем, первым, приходилось вертеться вкруг рур и в постелях, на стульях и полах как заведенным, под крепкими руками и животами черных и белых GI, крупных, сильных как звери, ненасытных и злых на весь свет, на свои Штаты и на девчонок за то, что они похожи на вьетнамок. Их бычья вонь была ароматом, молодым беспутным мраком пахли они вместе со своей войной, своей мукой. Те, что лет пятьдесят назад первыми прибыли сюда с военных баз Саттахип и У Топао, здесь, неподалеку – в своих громыхающих грузовиках, не знали, что, состарившись и забыв, увидят они на улицах разросшейся вдоль залива длинным прибрежным червяком Паттайи. Те, что приезжали позднее, знались уже с опытными и бывалыми, умеющими зарабатывать свои доллары, девчонками. Туннельные крысы GI, солдаты, что грызли «Черное эхо» и рушили глинистую почву москитных, змеиных джунглей в погоне за ускользающими чарли в их мифических подземельях, в адовых лабиринтах. Чем дышали они там, внизу, в своей преисподней? Темнотой? И пили они темноту. Джунгли, вплывающие в вены, кипением забирающие кровь. Белые луны, растущие снизу, раздирают в ночи глаза. Свет белых лун, что множатся и преследуют, еженощно насилует бессонницу. Бред, наркотический бред пугает шипением – мороком начинающегося сезона дождей. Ви Си и южане, партизаны и те, кто их укрывает. Враг всюду. Все враги. Гражданская война. Гниль, парево, безвоздушная тягучая жара. Потоки воды, паром уходящие в путаную, разросшуюся, гипертрофированную зелень. Недели муссонных дождей, изрыгиваемых чужим нещадным небом. Джунгли, наматывающие на древесные стволы кишки, как лианы и змей. Усталость. Жестокость. Дикие сны. Джунгли, юго-восточный Индокитай. Вьетконговца, мартышку из северного Нама, никак не отличишь от южанина, они перемешались и спутались, они прячутся один в другом, растворяются в таких же и множатся, они все заодно: против нас. Видения плена, выжженных химией километров безлистых лесов под трехнедельной беспрерывностью ливней, мачете, усталые, но еще способные прорубаться в трубчатых стенах бамбуковых зарослей, бесконечное чавканье под ногами сосущих силы рисовых полей. Ненависть. Восемнадцатикилограммовый рюкзак, девятикилограммовый бронежилет и десять килограммов боеприпасов при температуре плюс сорок семь по Цельсию. Вязкая малярийная духота, липкий воздух – не продышаться, раны гниющих заживо, вонь, ковровые бомбардировки. Джунгли. Сезон дождей, тропические ливни, мучающие уши хуже взрывной волны и звука работающей бензопилы, издаваемого фосфорной бомбой в полете. Бесконечная вода, потоп, влага, способная проникать в тело, булькающая в костях, распирающая спинной мозг. Плен. Вспоротые животы. Гражданская война. Джунгли. Куда мы ввязались? Напалмовые пожары, не дающие сухости. Злобные чарли. Как тараканы, черные и многочисленные. Ловушки с ядовитыми змеями, рытые ямы с остроконечными бамбуковыми штырями со дна. Ямы-ловушки, которых никогда не распознать заранее. Боль пропоротых, истекающих кровью ног. Подземные ходы, десятки километров тайных лабиринтов иногда несколькими этажами вгрызаются в нутро земли. Там они свободны. Неуязвимы. Оттуда они внезапны. Мелкие, юркие подземные отряды. Мелкие юркие люди. Твой белый рост, твои черные мускулы, твой вес и тренировки – ничто против их туннельной внезапности, против их выскакиваний, вырастаний из-под земли, против огня из земли, снизу справа, снизу слева и сзади, где ты думал, у тебя – тыл. Джунглевая война. Они здесь дома. Этот мир восхитительной тропической красоты принадлежит им. Отсеченные головы плывут по красной горячей глине. Ноги скользят. Джунгли. Ну же, спасай меня! Люби! Успокаивай. Я буду смеяться. Я буду сотрясаться в хохоте над твоим крохотным хрупким телом, и умываться твоим покоем. Они были молоды и несчастны. Девчонки были молоды и хотели денег для себя и далеких северных семей. Город рос молодым, не зная прошлого, протягиваясь в своем бесконечном лете вдоль моря вперед, в завтра и послезавтра, не имеющее отличия от вчера. Надрывное однообразие вечного праздника, вечного требования плоти, буйство ее и грубость, и требование сердцем – покоя и тишины! Релакс-с-с-с-с… Make love, not war! И они выполняли наказы детей-цветов, страждущих за них там, в далеких родных и таких чужих теперь, хиппующих городах. Было много любви. По неосторожности рождались красивые дети. Строились храмы-монастыри, заселялись монахами, шафрановыми пятнами раскрашивались трехэтажные улицы. Массат! Массат! В тайском нет окончаний, есть только смыкание языка и неба, без звука: Массат! Тайский массаж. Это мощнее наркотиков. Это больно и сладко, и засыпаешь. Почти как любовь. Девчонки работали. Их было много, очень много. Почти одни они. И много работы. Всем хватало. Практика, практика, теория одна: благими делами исправлять карму. Потом, утром, потом. И не потерять лицо, главное, не уронить лицо! Исанские матери говорили, дочка работает, торгует в магазине подарков, или – горничная в отеле, очень красивом и дорогом, хороший заработок, кормит семью, мы ей так благодарны. У соседки дочка тоже в Паттайе, матери смотрят друг другу в глаза и рассказывают про отель и прилавок, ведь главное – не потерять, не уронить лицо.