Рэй Брэдбери - Разрозненные рассказы

• Название: Разрозненные рассказы
• Автор: Рэй Брэдбери
• Жанр: Научная Фантастика

Насчитывается 63 рассказа Брэдбери, которые не входили в авторские сборники. В данном издании собраны все из них, переведенные к настоящему времени на русский язык.

---

И вот поразительная немыслимая случайность, поздно вечером, в проливной дождь, когда все водостоки бурлят, и поля вашей шляпы обвиты сплошной завесой миллион капель в секунду, когда не идешь – плывешь.

Я только что вышел из кинотеатра, где смотрел картину тридцатых годов. Жуя шоколадку «Кэдбери», я завернул за угол.

И тут эта женщина ткнула мне под нос своего отпрыска и затянула привычное:

– Если у вас есть хоть капля жалости…

Она осеклась, повернулась кругом и побежала.

Потому что в одну секунду все поняла. И ребенок у нее на руках – малютка с возбужденным личиком и яркими блестящими глазами тоже все понял. Казалось, оба испуганно вскрикнули.

Боже мой, как эта женщина бежала!

Представляете себе – она уже целый квартал отмерила, прежде чем я опомнился и закричал:

– Держи вора!

Я не мог придумать ничего лучшего. Ребенок был тайной, которая не давала мне житья, а женщина бежала, унося тайну с собой. Чем не вор?

И я помчался вдогонку за ней, крича:

– Стой! Помогите! Эй, вы!

Нас разделяло метров сто, мы бежали так целый километр через мосты над Лиффи вверх по Графтэн-стрит и вот уже Стивенс-Грин. И ни души…

Испарилась.

"Если только, – лихорадочно соображал я, рыская глазами во все стороны – если только она не юркнула в пивную «Четыре провинции»…

Я вошел в пивную.

Так и есть.

Я тихо прикрыл за собой дверь. Вот она около стойки. Сама опрокинула кружку портера и дала малютке стопочку джина. Хорошая приправа к грудному молоку.

Я подождал, пока унялось сердце, подошел к стойке и заказал:

– Рюмку «Джон Джемисон» пожалуйста.

Услышав мой голос, ребенок вздрогнул, поперхнулся джином и закашлялся.

Женщина повернула его и постучала по спине. Багровое личико обратилось ко мне, я смотрел на зажмуренные глаза и широко разинутый ротик. Наконец судорожный кашель прошел, щеки его посветлели, и тогда я сказал:

– Послушай, малец.

Наступила мертвая тишина. Вся пивная ждала.

– Ты забыл побриться, – сказал я.

Младенец забился на руках у матери, издавая странный жалобный писк.

Я успокоил его:

– Не бойся. Я не полицейский.

Женщина расслабилась, как будто кости ее вдруг обратились в кисель.

– Спусти меня на пол, – сказал младенец.

Она послушалась.

– Дай сюда джин.

Она подала ему рюмку.

– Пошли в бар, потолкуем без помех.

Малютка важно выступал впереди, придерживая пеленки одной рукой, сжимая в другой рюмку с джином.

Бар и впрямь был пуст. Младенец вскарабкался на стул и выпил джин.

– Господи, еще бы рюмашечку, – пропищал он.

Мать пошла за джином, тем временем я тоже сел к столику. Малютка смотрел на меня, я на малютку.

– Ну, – заговорил он наконец, – что у тебя на душе?

– Не знаю, – ответил я. – Еще не разобрался. То ли плакать хочется, то ли смеяться…

– Лучше смейся. Слез не выношу.

Он доверчиво протянул мне руку. Я пожал ее.

– Макгиллахи, – представился он. – Только меня все зовут отпрыск Макгиллахи. А то и попросту, – Отпрыск.

Отпрыск, – повторил я. – А моя фамилия Смит.

Он крепко сжал мне руку своими пальчиками.

Смит? Неважнецкая фамилия. И все-таки Смит в десять тысяч раз выше, чем Отпрыск. Верней. Вот и скажи, каково мне здесь, внизу? И каково тебе там, наверху, длинный, стройный такой, чистым, высоким воздухом дышишь? Ладно, держи свою стопку, в ней то же, что в моей. Глотай и слушай, что я расскажу.

Женщина принесла нам обоим по стопке гвоздодера. Я сделал глоток и посмотрел на нее.

– Вы мать?

– Она мне сестра, – сказал малютка. – Маманя давным-давно пожинает плоды своих деяний, полпенни в день ближайшие тысячи лет, а там и вовсе ни гроша и миллион холодных весен.

– Сестра?

Видно, недоверие сквозило в моем голосе, потому что она отвернулась и спрятала лицо за кружкой с пивом.

– Что, никогда бы не подумал? На вид-то она в десять раз старше меня. Но кого зимы не состарят, того нищета доконает. Зимы да нищета – вот и весь секрет. От такой погоды фарфор лопается. Да, была она когда-то самым тонким фарфором, какой лето обжигало в своих солнечных печах.

Он ласково подтолкнул ее локтем.

– Но что поделаешь мать, если ты уже тридцать лет…

– Как, тридцать лет…

– У подъезда «Ройял Иберниен»… Да что там, считай больше! А до нас маманя. И папаня. И его папаня, весь наш род! Только я на свет родился, не успели меня в пеленки завернуть, как я уже на улице и маманя кричит «милосердия!», а весь мир глух и нем и слеп – ничего не слышит, ни шиша не видит. Тридцать лет с сестренкой да десяток лет с маманей, сегодня и ежедневно – отпрыск Макгиллахи!

– Сорок лет? – воскликнул я и нырнул за смыслом на дно стопки. – Тебе сорок лет? И все эти годы. Как же это тебя?

– Как меня угораздило? Так ведь должность моя такая, ее не выбирают, она, как говорится, прирожденная. Девять часов в день и никаких выходных, не надо отмечаться, не надо в ведомости расписываться – загребай, что богатый обронит.

– И все таки я не понимаю, – сказал я, намекая жестами на его рост и склад и цвет лица.

– Так ведь я и сам не понимаю и никогда не пойму – ответил малютка Макгиллахи. – Может я себе и другим на горе родился карликом? Или железы виноваты, что не расту? А может, меня вовремя научили, – дескать, останься маленьким – не прогадаешь?

– Но разве возможно…

– Возможно? Еще как! Так вот, мне это тыщу раз твердили, тыщу раз, как сейчас помню, папаня вернется с обхода, ткнет пальцем в кровать, на меня покажет и говорит: «Послушай, малявка, не вздумай расти, чтоб ни волос, ни мяса не прибавлялось! Там за дверью, мир тебя ждет, жизнь поджидает! Ты слушаешь, мелюзга? Вот тебе Дублин, а вот повыше Ирландия, а вот тебе Англия поверх всего широкой задницей уселась. Так что не думай и не прикидывай – пустое это дело, не загадывай вырасти и добиться чего-то, а лучше послушай меня, мелюзга, мы осадим твой рост правдой, истиной, предсказаниями да гаданиями, будешь ты у нас джин пить да испанские сигареты курить, и будешь ты как копченый ирландский окорок – розовенький такой, а главное – маленький, понял, чадо? Нежеланным ты на свет явился, но раз пожаловал, – жмись к земле, носа не поднимай. Не ходи – ползи. Не говори – пищи. Руками не шевели – полеживай. А как станет тошно на мир глядеть, не терпи – мочи пеленки! Держи, мелюзга, вот тебе твой вечерний шнапс. Глотай, не мешкай! Там у Лиффи нас ждут всадники апокалипсические. Хочешь на них подивиться? Дуй со мной!»

И мы отправлялись в вечерний обход. Папаня истязал банджо, а я сидел у его ног и держал мисочку для подаяния. Или он наяривал чечетку, держа под мышкой справа меня, слева – инструмент и выжимая из нас обоих жалостные звуки.

Поздно ночью вернемся домой – и опять четверо в одной постели, будто кривые морковки, ошметки застарелой голодухи.

А среди ночи на папаню вдруг найдет что-то, и он выскакивает на холод, и носится на воле, и грозит небу кулаками. Я как сейчас все помню, хорошо помню, своими ушами слышал, своими глазами видел, он ничуть не боялся, что бог ему всыплет, чего там, пусть-де мне в лапы попадется, то-то перья полетят, всю бороду ему выдеру, и пусть звезды гаснут, и представлению конец, и творению крышка! Эй ты, господи, болван стоеросовый, сколько еще твои тучи будут мочиться на нас, или тебе начхать?

И небо рыдало в ответ, и мать голосила всю ночь напролет. А утром я снова – на улицу, уже на ее руках, и так от нее к нему, от него к ней, изо дня в день, и она сокрушалась о миллионе жизней, которые унесла голодуха пятьдесят первого, а он прощался с четырьмя миллионами, которые отбыли в Бостон…

А однажды ночью папаня и сам исчез. Должно быть, тоже сел на пароход доли искать, а нас из памяти выкинул. И не виню я его. Бедняга, голод довел его, он совсем голову потерял, все хотел нам дать что-то, а давать-то нечего.

А там и маманя, можно сказать, утонула в потоке собственных слез, растаяла, будто рафинадный святой, покинула нас, прежде чем развеялась утренняя мгла, и легла в сырую землю. И сестренка, двенадцать лет, в одну ночь взрослой стала, а я? Я остался маленьким.

У нас еще раньше было задумано, давно решено, что мы делать будем. Я ведь готовился к этому. Я знал, честное слово, знал, что у меня есть актерский дар!

Все порядочные нищие Дублина кричали об этом. Мне еще и десяти дней не было, а они уже кричали «Ну и артист! Вот с кем надо подаяния просить!»

Потом мне стукнуло двадцать и тридцать дней, и маманя стояла под дождем у «Эбби-тиэтр», и артисты-режиссеры выходили и внимали моим гэльским причитаниям, и все говорили, что мне надо контракт подписать, на актера учиться! Мол, вырасту, успех мне обеспечен. Да только я не рос, а у Шекспира нет детских ролей, разве что Пак. И прошло сорок дней, пятьдесят ночей с моего рождения, и меня уже всюду приметили, нищие покой потеряли – одолжи им мою плоть, мою кость, мою душу, мой голос на часок туда, на часок сюда. И когда маманя болела, так что встать не могла, она сдавала меня на время, одному полдня, другому полдня, и кто меня получал, без спасиба не возвращал. «Матерь божья, – кричали они, – да он так горланит, что даже из папской копилки деньгу вытянет!»