Виктор Сиротин - Цепи свободы. Опыт философского осмысления истории

• Название: Цепи свободы. Опыт философского осмысления истории
• Автор: Виктор Сиротин
• Жанр: История
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-4329-0066-1

В книге «Цепи свободы» В. И. Сиротин даёт своё видение «давно известных и хорошо изученных» событий и фактов. По ряду причин он ставит под сомнение начало и причины II Мировой войны, даёт и обосновывает свою версию «Малой II Мировой», начавшейся, как он считает, в 1933 г. Развенчивая ряд мифов XX в., доказывает, что развитие «новой мифологии» привело к внеэволюционному изменению векторов мировой истории, вследствие чего дробятся великие культуры и стираются малые. Автор убеждает нас, что создание цивилизации однообразия и «культурного потребления» входит в задачу Глобализации, уничтожающей в человеке личность, а в обществе – человека.

---

Каково происхождение этих болезней и отчего перерастают они в эпидемии? Почему столь устойчивы и в чём причина их неослабевающего деморализующего влияния?

С древнейших времён человек утвердил себя во мнении, что способен сам решать весь комплекс «земных» проблем. И совершенно напрасно решил так. Поскольку «справедливые решения» существуют лишь в воображении и в идеальных, а потому не существующих законах.

Всегда относительные правила, созданные человеком в разных цивилизационных парадигмах, замыкаются в пределах его природы, что с точки зрения абсолюта как раз и гарантирует нерешаемость проблем. Ибо если природа человека первична по отношению к свободе воли, то создаётся совершенно тупиковая ситуация. Её и обозначил (не для себя, вообще-то) в доступной форме мировой буян Михаил Бакунин. Он считал: «если Бог существует, то у человека нет свободы, он – раб; но если человек может и должен быть свободен, то значит, Бога нет». Впрочем, подчиняя свой дух и волю чему-то высшему, нужно ещё быть уверенным, что речь действительно идёт о Боге, а не о фантоме, или о чём-нибудь похуже. Увы, чем больше ломали голову над этими вопросами мыслители и штатные богословы, тем меньше в них оставалось ясности…

Эхо Французской революции, некогда прокатившись в Европе, дробясь и приобретая новое звучание в отдалённых регионах, рокотало по просторам и остального мира. Вдогонку ему неслись буржуазные и социальные реформы. Вкусив с древа технического прогресса «плод» потребительских удобств, человек на них и зациклился. В этих условиях «предоставленный самому себе, – пишет С. Левицкий о повреждении общественного сознания, – лишённый верховного руководства разумом, рассудок приводит к знанию, без понимания, к достижению без постижения»[20]. Из-за недооценки или непонимания внутреннего единства духа и материи, при котором «дух» первичен, и возникали «спасительные» решения социального устроения общества.

К примеру, «безземельник» Герберт Спенсер, а за ним и Лев Толстой склонялись к понятной только им модели социализма, тогда ещё не «с человеческим» и не с «социалистическим лицом», а с выведенным Чарльзом Дарвиным – обезьяньим. Впрочем, и в лохматом четырёхруком виде оно немногим отличалось от последующего социалистического или коммунистического «лица». Если говорить о «человеческом» социализме в его некоррумпированной ипостаси, то это, пожалуй, и будет христианская модель в действии (или околодействии – это под каким углом глядеть). Это, когда ни у кого ничего нет, но ничего ни у кого и не должно быть. Что касается Бакунина, то ему доверять не будем, тем более что в своих политических инсинуациях мировой анархист договаривался до поразительных, по своей убийственности, выводов: если есть Михаил Бакунин свобода, значит, нет Бога; или: «страсть к разрушению – творческая страсть». И это при том, что творчество (исходящее от позитивной духовности, а не от разрушительной) есть один из синонимов и даже принципов созидания.

Очевидно, причину социальных болезней нужно искать в разложении веками создаваемых социальных и духовных устоев общества. Тех, на которых стоит народ, зиждется страна и функционирует государство. Испытанные временем, именно они легли в основу закона. Последний, сосредоточивая в себе и систематизируя многовековой опыт, скреплял державной печатью всё наиболее рациональное, справедливое и жизнеустойчивое, помогая выживать народу, нации и человеческой культуре в целом. Потому сокрушение именно этих основ являлось приоритетной задачей тех, кому эти устои были ненавистны.

Не заглядывая в слишком уж далёкое прошлое, затрону лишь финальную часть великого перелома. Его определила просвещенческая мысль Нового времени, вызвавшая Великую Французскую революцию и исторически не менее важную революцию в Северной Америке. Вместе с тем, имея общий источник и будучи детищем того же исторического времени, – эти параллельные революции разнятся в своём существе.

«Великая», поправ авторитет помазанника Божьего и свергнув с пьедестала верховную власть, сорвала с цепи самые низменные инстинкты народа, в результате чего он в одночасье оказался беспризорным, а в исторической перспективе преданным и осквернённым. Тогда как, «американская», изначально обезопасив себя от монарших проблем и института аристократии, – озаботилась созданием демократического общества на принципиально иных основах. После победы над Югом, ослепнув от раскрывшихся исторических перспектив, объединённые Штаты самопроизвольно взяли на себя роль мирового поводыря. Политические метаморфозы выразили себя в том, что поначалу неверная «клюка» пилигримов со временем превратилась в далеко достающую полицейскую дубину, исправно расчищающую дорогу геополитическим интересам США. Причём, реализация этих «интересов» происходила вне опоры на какие бы то ни было исторические традиции (протестантство не в счёт, ибо оно опиралось на узко-конфессиональные принципы, отнюдь не противоречившие «американским» интересам). Весь перенятый у Европы опыт государственной жизни состоял в принципиальном отказе от культурно-исторического прошлого европейских стран, под чем, однако, не следует понимать технические и утилитарно-бытовые ценности (вплоть до I Мировой войны они оставались приоритетными в быту и сознании американцев). И если Европа едва ли не на всём протяжении XIX в. ярилась революционными знамёнами, то развитие Дикого Запада (США) в это время было отмечено постепенным переходом традиционных форм рабовладения в «более приемлемые», слегка облагороженные патиной либерально-демократических реформ и преобразований.

Вся последующая история и «дикого» и не дикого Запада, вступив в XX в. и переступив порог XXI столетия, являет собой историю охлократического падения традиций, морали и нравов, нашедшую опору в законе и, что много хуже, – в сознании людей.

При всей продвинутости социального устройства, основанного на приоритете утилитарных категорий, фригийский колпак мясников Великой Французской революции не был сорван с глав либеральных и демократических правительств. Не изъятый из сознания мегаполисов и не выброшенный на свалку истории, он, за ветхостью времён полинялый, истёртый и покрывшийся дырами, – продолжал оставаться знаменем «братства» безграничных свобод и «равенства» в их пороках. В то время как ревнители нравственности в викторианскую эпоху драпировали ножки роялей, дабы никому в голову не приходили мысли об оголённых ножках, – в странах и Старого и Нового Света наряду с чёрными невольниками продавались цветные и даже белые рабы, в число которых входили женщины и дети. На рубеже XIX–XX вв. центром торговли «белыми рабами» считался ещё вчера революционный Париж, теперь прозванный новым Вавилоном.

Французский живописец Эжен Делакруа как в воду глядел, когда в своей картине «вручил» знамя Свободы полуобнажённой мадам. Даже и под кистью гения не избавившись от вульгарности, она чрезвычайно живописно олицетворяет собой революционно-уличную истерию[22]. Такого рода «свободы» символической цепью охватили многие государства Европы. С каждым бунтом всё больше обнажаясь и распространяя проказу хаоса и вседозволенности, они к концу XIX в. заявили о себе общеевропейской проказой, с тем, чтобы в начале следующего века покрыть мир трупами миллионов. Багровея от «прогрессивных веяний времени», всё откровеннее освобождающих «тело» народа от морали и нравственности, болезни века напоминают о себе едва ли не при всяком движении социального организма. И становится ясно, что проказа вседозволенности, смертельная для жизни всякого общества и любого народа, распространяется по мере прогрессивной деформации личностных качеству отживания индивидуальных особенностей человека и утери исторического своеобразия наций и народов.

Казалось бы, зачем так мрачно? Опасность вышеупомянутых «недостатков» хорошо известна обществу, уяснена и изучена «властителями дум». Обеспокоенные формами неврастении, они давным-давно начали бить тревогу. К примеру, французские писатели ещё в середине XIX в. выступали в печати, негодуя на падение нравов, принявшее характер массового отлучения от овеянных сединой веков обычаев и традиций. Впрочем, бывало всякое. Если, скажем, Генриху Гейне революционное разрушение классических и нравственных ценностей казалось недостаточным, то Жюль Мишле и Пьер Прудон находили их чрезмерными.

Разнобой мнений объяснялся не столько убеждениями, сколько характером общественно значимых людей или «личностей на слуху», которые до известной степени определяли общественное мнение. В какой-то мере влияя и на стиль жизни, люди эти не всегда могли служить для молодёжи хорошим примером. Так, разночинец Гейне всю жизнь мечтал пробиться в «благородное сословие», но это ему не удалось и он люто возненавидел аристократов. Историк Мишле, родившийся, как он любил напоминать, в «крестьянской семье» (но, всё же, предпочитавший жить в скромном старинном замке), был твёрдым клерикалом. По его убеждениям краеугольным камнем храма (сказывалась-таки каменная обитель!) и фундаментом гражданской общины должен быть семейный очаг. Социалист и теоретик анархизма Прудон, по Герцену, – «один из величайших мыслителей нашего века», по своему происхождению был крестьянин. Но это, ничуть не мешая ему провозглашать свободу без очевидных границ, каким-то образом удерживало его в рамках крайней патриархальности. Отсюда неприятие им женской эмансипации.