Семён Вольфсон - Одиссея инженера Волкова

• Название: Одиссея инженера Волкова
• Автор: Семён Вольфсон
• Жанр: Повести
• Год: 2017

Где бы ни работал герой повести Волков, он всюду проявляет талант инженера, предпочитает сам пробиваться в жизни, отказавшись от поддержки силовых структур, под наблюдение которых попадает. У него свои убеждения в том, как надо трудиться и богатеть. Не сумев внедрить изобретение, он ремонтирует свою квартиру, сдаёт её и строит загородный дом, проявляя чудеса изобретательности и предприимчивости. Судьба Волкова трагична: он тяжело заболевает, теряет зрение. Герой не сделал и малой толики того, что мог бы, но так уж сложилась в перестройку судьба его и ему подобных.

---

– Ну что, как?

Я неопределённо машу рукой и понуро бреду к лестнице.

Кто-то догнал меня и тронул за плечо. Заместитель декана, мой любимый преподаватель по теоретической механике, протягивает листок бумаги с адресом и телефоном, отводя взгляд в сторону.

– Сходи, там тебя возьмут.

Я сухо поблагодарил, развернулся и ушёл.

Мой дядя, прошедший с боями от Ленинграда до Берлина, дважды раненный и награждённый четырьмя боевыми орденами, крупный чиновник в одной из кавказских автономных республик, как-то сказал:

– У нас в России антисемитизм только на бытовом уровне, а наверху его нет, но существует национально-пропорциональное представительство.

– А почему же тогда евреи не представлены в хоккее? Пусть хотя бы один гонял по льду шайбу.

Но дядя в ответ только смеялся.

В скором времени в отраслевом научно-исследовательском институте приборостроения («НИИ, где мало платят», как расшифровал эту аббревиатуру один остряк и где не соблюдался вышеописанный принцип и евреев было не меньше, чем чистокровных русских) появился новый сотрудник.

Лаборатория электронно-оптических устройств, куда меня зачислили на должность инженера с зарплатой сто двадцать рублей, находилась на первом этаже двухэтажного особняка XIX века в Замоскворечье. Рабочий день, как правило, начинался с обсуждения статей в Литературной газете, рупоре интеллигенции того времени, или публикаций в новом номере журнала «Юность». Инициатором обыкновенно выступал Виктор Жадов, ведущий инженер. Когда-то он окончил Суворовское училище, отслужил несколько лет в армии и, получив приличную дозу облучения, был комиссован с пенсией 70 рублей. Очень способный инженер, но писать диссертацию не захотел, хотя ему не раз предлагали. «Потолок» его дохода (зарплата плюс пенсия) определялся суммой 240 рэ. Виктор хорошо разбирался в современной литературе. Увлекшись, он начинал ходить взад-вперёд по лаборатории, как преподаватель, читающий лекцию, делал язвительные замечания и высказывал нестандартные мнения, удивляя нас малоизвестными фактами из жизни авторов. Видимо, источником информации служил старший брат, член Союза писателей СССР. Ему не менее язвительно возражала Лена Буховская, умевшая находить слабые места в его высказываниях. Тоже хороший инженер и весьма начитанная (в конце восьмидесятых годов стала гражданкой Израиля). Остальные с интересом следили за спором наших литературных корифеев. Иногда в разговоре принимали участие заведующий лабораторией, по прозвищу Герш, и старший научный сотрудник Моня Стырский.

После литературного диспута устраивалось чаепитие с домашним вареньем и баранками, а затем мы с Моней садились за преферанс с болваном по копеечке за вист. Расписав пульку, ехали несколько остановок на троллейбусе в Министерство торговли, обедать. Вход в здание был свободным, а в столовую – по пропускам, карточкам из серо-голубого картона. Один из наших сотрудников, родственник министерского, как-то принёс такую карточку в лабораторию. Не помню, у кого возникла мысль подделать пропуска: а чем наши желудки хуже тамошних. Буховская, хорошая рисовальщица, сделала восемь таких же карточек из обувной коробки с подписями и печатями. На глаз не отличить от настоящих. В первый раз я прошёл по пропуску, немного робея, и напрасно – охранник даже не взял его в руки. Здесь кухня была особенная. Меня, привыкшего в уличных забегаловках к сомнительным котлетам с подливой, вызывающим опасение за состояние желудка, поразило меню, особенно компоты по двенадцать копеек за стакан. Их было пять видов: из малины, клубники, вишни, яблок и чернослива. Последний пользовался наибольшим успехом, видимо, многие чиновники, ведущие малоподвижный образ жизни, страдали запорами.

После обеда несколько часов посвящали собственно работе. Я включал паяльник и осциллограф, погружаясь в разработку новой электронной схемы для опытного образца одного из очередных приборов, которые, насколько мне известно, никогда не внедрялись, но зато использовались при защите кандидатских диссертаций.

Вскоре этому ничегонеделанию пришёл конец. По моей просьбе меня откомандировали в Полевую экспериментальную базу (ПЭБ) для участия в экспедиции по установке трёх автоматических радиометеостанций (АРМС) в труднодоступных районах Сахалина и некоторых других островов.

Экспедиция состояла из начальника, Старшинова Леонида Александровича, радиомонтажника шестого разряда Французова Александра Владимировича и меня, временно, для повышения заработной платы, зачисленного радиомонтажником в экспериментально-производственную мастерскую.

Долгие проводы – лишние слёзы. Попрощался дома с матерью, взял сумку с одеждой – в аэропорт меня никто не провожал. Когда Ил-18 стал набирать высоту, заложило уши, и я принялся гонять языком во рту «взлетные» карамельки. В иллюминатор было видно крыло самолёта, а под ним всё уменьшающиеся дороги, по которым мелкими муравьями ползли машины, городишки, перелески, речки. Наконец я устал, откинулся на спинку кресла и задремал. Меня разбудила обедать бортпроводница. Допив чай, я снова стал смотреть в иллюминатор. В разрыве серых облаков уже была видна бескрайняя тайга. На этом, насколько хватало глаз, зелёном ковре иногда, как что-то чужеродное, попадались лагерные бараки, «длинные, как срока» из песни Высоцкого, обнесённые забором, и едва различимая сверху, идущая от зоны нить узкоколейки. Вряд ли её обитатели, работавшие где-нибудь на лесоповале, и, задрав головы, с тоской провожавшие взглядами наш самолёт, разделяли моё восхищение окружающей тайгой.

Первую станцию устанавливали в самой глухой части Сахалина, окруженной болотами; вторую – на небольшом островке Манерон, что к югу от Сахалина. Но больше всего запомнилась экспедиция на необитаемый остров Святого Ионы, расположенный в Охотском море. Нам предоставили небольшой рыболовный траулер, переделанный в научно-исследовательское судно, с командой из восьми человек, которую собирали в течение нескольких дней по всему порту Корсаков. При отплытии выяснилось, что самый трезвый из них, старший механик, тоже под мухой. Как заправский боцман, он виртуозно материл всех, включая капитана, заставляя исполнять их же обязанности. Вероятно, так отправлялись из своей цитадели на острове Тортуга в Карибском море на охоту за счастьем флибустьеры Нового света.

Едва отплыли, началась сильная бортовая качка, к которой мы со Старшиновым быстро привыкли и с удовольствием покачивались в матросских люльках, а крепкого, жилистого Французова, к нашему удивлению, мутило беспрестанно, и он часто вынужден был перегибаться через борт.

Наш начальник, невысокий и плотный, лицом напоминавший русского помора из кинофильма «Море студёное», бывший пограничник, почему-то особенно нравился женщинам. Буфетчица Люся, ядрёная баба лет тридцати, с огромным синяком под глазом, свидетельством её бурной супружеской жизни, сразу же обратила на него свое внимание.

– Пойдём! – не стесняясь меня, уговаривала она Леонида, – Не бойся, я чистая!

Но он так и не откликнулся на её настойчивые призывы.

Я потом над ним подтрунивал.

– Лёня, что же ты такую девицу пропустил. Она ведь тебя из всех выбрала.

– Не меня, Французова, – смущался Старшинов.

– Нет, тебя. Она в мужиках разбирается.

Впрочем, Лёня не обиделся: мы часто подтрунивали друг над другом.

Корабль вышел в море по Татарскому проливу, и через некоторое время показалась цель нашего путешествия – скала вулканического происхождения шириной метров четыреста, а высотой двести. Она возвышалась над морской равниной, как огромная спящая голова из поэмы А. С. Пушкина «Руслан и Людмила».

Судно бросило якорь. Капитан Юргин, совсем не похожий на того помятого подвыпившего мужичка, который два дня тому назад садился на корабль, по-военному сухо и коротко скомандовал: «Волнение небольшое, высаживаемся». Да и вся команда преобразилась: это уже не была случайно собранная кучка людей неопределённой профессии, зло матерившихся в ответ на ругань старшего механика. Быстро и слаженно матросы спустили шлюпки с нашей экспедицией и пошли на веслах к острову. Когда мы приблизились, он как будто проснулся. Морские львы – сивучи с шумом плюхались в море с огромных валунов, повсюду торчащих из воды, чайки кружили над головами и беспокойно кричали. А когда мы в первый раз поднимались на вершину, морские голуби, глупыши, дружно плевали в нас вонявшей рыбьим жиром желчью, которая практически не отстирывалась. В конце концов, мой рабочий костюм настолько пропитался этой гадостью, что пришлось выбросить, так как даже в прачечную его не принимали. Один такой едва оперившийся птенец, сидевший прямо на тропинке, опершись на косточки своих крыльев, словно раненный на костыли, поднял голову и угрожающе, будто взрослый, защёлкал клювом, смотря на меня чёрными, как каменный уголь, глазами-бусинками. Вся ненависть созданного Господом Богом живого существа к завоевателю отразилась в них (или мне так показалось из-за солнечного блика?), когда он вдруг плюнул желчью прямо мне на штаны. «Ах ты храбрый желтопузый гусёнок! Не бойся, не трону», – подумал я, осторожно обходя этого отважного защитника своего родного дома.