Александр Щербаков-Ижевский - Фронтовые будни без прикрас. Серия «Бессмертный полк»

• Название: Фронтовые будни без прикрас. Серия «Бессмертный полк»
• Автор: Александр Щербаков-Ижевский
• Жанр: Альтернативная история

На подступах к Ленинграду Новгородские болота – это гиблые места сами по себе, где Господь забыл разделить небо и землю. Хоть кол на голове теши этим алкоголикам-тыловикам, у них всегда была своя хата с краю. А политработнику было западло тратить нервы на солдатское скотосырьё для «передка». Что до людоедов, то их в самом Ленинграде были тысячи и всегда приходилось гадать, а не из человечинки ли сварен сей обмылок? Водку же переливали в молочные алюминиевые бидоны. И понеслась пьянка на войне…

---

Хоть кол на башке теши этим алкоголикам-тыловикам у них всегда была своя хата с краю.

Пёхом же топать по дорогам, лесам да болотам было нелегко. Счастливчики, обладатели кирзовых сапог имели значительное превосходство перед красноармейцами в ботинках с обмотками. В постоянной влаге ботинки через пару месяцев разваливались. Доходило до того, что привоза новой обуви не было, а старым наступал полнейший кирдык.

Некоторые сердобольные офицеры по жалости определяли босоногих людей поближе к интендантской работе. Те безропотно ожидали, пока не подвезут снятую с убитых обувку.

Но и соучастия у солдат друг к другу не было. Если только сочувствие. Каждый занимался своей амуницией самостоятельно. Ведь на кону стояла их собственная жизнь. И куда ты побежишь босоногий по буеракам да сухостою со своими сантиментами и печалями, но босой в атаку?

– Ну, ну, попробуй, – подивятся солдатики.

Молодой водитель полковой полуторки ефрейтор Николай Бегитов был родом из Байситово, что рядышком с Кечёвом, между Сарапулом и Агрызом. На фронтовых дорогах он наколесил немало, поэтому ловко крутил баранку своей машины.

Однако, дождь не унимался.

Дорога была наисквернейшей. Вся пыль, в хорошую погоду взбитая до состояния пуха, сейчас превратилась в сметанообразную жижу. Она растеклась по твёрдой поверхности земли, что находилась под нею. Продвигаться было крайне сложно.

Мы добирались до штаба полка по окружной дороге. Так считалось лучше, сюда не дотягивалась своими обстрелами вражеская артиллерия. Однако, на фронте дороги везде были одинаковыми.

Полуторка ползла с трудом. Мотор то лихорадочно завывал на максимальных оборотах, то захлёбывался от недостатка топлива в камере сгорания. Колёса то и дело буксовали и прокручивались. В такие моменты в кузове пахло жжёной резиной. Иногда машина цеплялась за твёрдое основание, её резко дергало и она потихонечку, полегонечку рывками, но шла боком. Потом её окончательно стаскивало в кювет и нам приходилось вылезать, чтобы подтолкнуть её, пока не завязла окончательно.

Полуторка маленькая машинка. Всем взводом мы легко поднимали её «задницу» и вставляли в нужную колею. Но сейчас нас было трое. Поэтому мы встали с краёв кузова, поближе к задним колёсам. Это чтобы шмотки грязи от пробуксовки не ударили в грудь. На раз-два-три, все разом поднатужились и враскачку вытолкнули из капкана свою многолошадную машину.

Но в любом случае примерно каждые пять-десять километров приходилось останавливаться, в зависимости от напруги, которую брал на себя слабенький мотор. В радиаторе закипала вода.

Накрывшись плащ-палатками мы стояли, курили свои самокрутки и лениво переговаривались. Дорога убивала хорошее настроение.

Бегитов Коля, как правило, ходил возле своего автохозяйства, бил сапогом по покрышкам, садился на корточки и монтировкой стучал по рессорам. Забросив в угол рта «козью ножку» угрожающе вещал на шофёрском жаргоне, что «задний мост откатывать придётся», «гук-скоро кончится», «коренной лист уже готов», «пять раз уже дифером цепляли», «подшипник на бандрате накрылся», «масла впритык будет», «мотор так запорем», «старшина, сволочь опять весь ЗИП зажал и водки требует за каждую единицу, мерзавец».

Нам было не понять его обеспокоенности. В любом случае на душе становилось уныло и тоскливо.

В другой раз тряслись мы в такой же полуторке. Надо было побыстрее доставить боеприпасы с тыловых складов. Поизрасходовались.

На дорогах колеи ужасные, мотало туда-сюда. Разбитые танки и пушки стояли по обочинам.

Девушки-регулировщицы махали флажками.

Густая пыль в воздухе проникала в уши, ноздри, глаза. В облаках пыльной взвеси сновали автомашины и повозки, грохотали трактора и танки, ржали лошади.

Кто-то куда-то шёл пешком поодиночке или в колонне по одному с краю, по обочине.

В любом случае, дорога завораживала. Становилось понятно, что этот хаос-обособленная и дистанцированная от фронтовой реальности галактика. И существует она по одной ей известным законам, сама по себе.

Бань в достаточном количестве не было. А солдат, между прочим, половину своей жизни проводил во влажных и грязных землянках. Ему постоянно приходилось ползать. Все время что-то рыть, копать, тащить и перетаскивать. В конце концов тонуть и плавать в болотной жиже.

Конечно, все красноармейцы были чумазыми с головы до пят. Грязные дистрофики с опухшими от голода рожами, без должной бодрости и выправки. Жалкие фигуры некоторых бойцов выражали лишь отчаяние.

Выглядели солдаты, как последние недоноски. Дрыщи поносные. Дивизионные прачки стирать им не успевали. А самому бойцу было не с руки. Вместо мыла в бочках, привозили жидкую щелочь. Её по братски делили между собой и разливали по ведрам. Но эта субстанция слабо походила на моющее средство.

Но зато наш комиссар в белоснежном полушубке, брезгливо смотревший на наши скелеты, был всегда сытый, румяный постоянно слегка навеселе. Он был невероятно чистеньким, опрятным и даже не снисходил до разговоров с нами.

Политработнику было западло тратить нервы на солдатское скотосырьё для «передка». Поэтому властелин идеологий никогда не ругался, не кричал, а берёг драгоценное здоровье для послевоенной гражданской жизни. Всё его общение ограничивалось тёрками о морально-волевых и только в штабе.

Мы для него были никто, и звать никак.

Бойцы сплошь и рядом были завшивевшими. Блохи и сами вши были чрезвычайно голодными, как и сами солдаты. Но, в отличие от нас, очень злыми, прожорливыми, кусачими и прыгучими. Набравший дармовой энергии кровосос прыгал на расстояние в 30 раз превосходившее длину своего тельца. Аж зависть брала. Вот бы и человеку так. Спокойно через 25-ти этажный дом можно было бы перемахнуть. Не говоря уже, что от пули убежать.

Смех смехом, но приходилось терпеть, даже сквозь слёзы.

Лекарств от изъедавшей солдат и поедом их евшей заразы не было. Дезинсекцией приходилось заниматься самим. Постоянно чесавшееся от укусов тело натирали золой. Обманка была такая. После втёртой в живую плоть золы чесалось уже не тело в месте укуса, а само расцарапанное естество, но уже на большей площади.

Раздевшись догола, кровососущих насекомых тварей поджаривали или пропаривали прямо в одежде на костре. Жирных ленивых гнид вылавливали просто руками. Но надолго эта процедура не помогала. До сих пор помню щелчки раздавленных между ногтями больших пальцев жирных и бессмертных гнид. Сочные, упругие с лопающимся хрустом, словно звуки от пробки вылетающей из горлышка пузырька.

Но после очередного боя всё повторялось заново. Педикулёз был по определению составляющей Красной Армии (думаю, что и у немцев ситуация была не лучше).

Брюшной тиф врачам удавалось вылавливать в зародыше. Да и как он мог распространиться, если солдатик жил от боя до боя. А там незаметно и конец наступал. Поэтому больные заразу по эстафете ну, никак не могли передать.

Одно слово лучше живые и со вшами, чем в земле и с червями!

Но нелегка была участь солдата. Огромный, равнодушный мир войны наваливался на него и беспощадно подминал. Казалось, что ещё чуть-чуть и он уничтожит оставшихся в живых своей безмерной колоссальной прожорливостью.

Незаметно, но многие становились тенью от самих себя. Наступало безразличие ко всему. К приказам, к жизни, к смерти, к обеду и гибели друга. Ко всему. Уже не хотелось горяченького супчика, тёплой землянки, покоя. Возникала рабская покорность к существованию или не существованию. Напрочь стиралось ощущение времени.

Вся жизнь измерялась командами от приказа до приказа. Становилось совершенно безразлично, какую команду выдумает начальство из своего тёплого блиндажа. И куда пошлёт. То ли в лес по пояс в снегу, то ли в болото в арьергард, то ли сопровождать убиенных до погребальника, что в двух километрах от «передка».

В солдатскую голову забиралась понурость, серость и безысходность. Возникало полнейшее равнодушие к жизни и к себе любимому.

В свою очередь зима 1943 года потихоньку загнобила осень.

Новгородская осень всем надоела и удручала основательно. Бесконечная промозглая сырость, тяжёлые туманы, непрерывно лившийся с небес холодный дождь. Тёмная, беспросветно мутная и тяжёлая пора.

Новый же природный образ был для нас не лучше. Беспрерывный сверхтруд утяжелился на морозе в разы.

Пришла сверхтяжесть.

Свирепый и беспощадный зверь сожрал другого хищника, послабее. Он был белым, сыпучим, сверкающим и, вроде, красивым снаружи. А для нас обжигающим ноздри, разрывающим складки на губах, мгновенно обмораживающим руки вне рукавиц.

Плевок, бывало, застывал прямо на ветру, в полёте.

Зима стояла на редкость суровая. Доходило до минус сорока градусов. Холод пробирал до костей. Спасу от него не было. Зубы самопроизвольно чакали, выстукивая непрерывную дробь. Тело «горело» на морозе. Пальцы рук, ног беспощадно мёрзли, а у многих были отмороженными.