Татьяна Шеметова - Пушкин в русской литературе ХХ века. От Ахматовой до Бродского

• Название: Пушкин в русской литературе ХХ века. От Ахматовой до Бродского
• Автор: Татьяна Шеметова
• Жанр: Языкознание

В книге рассказывается о биографической легенде Пушкина, отразившейся как в прозведениях «звезд» (от Ахматовой и Платонова до Бродского и Довлатова), так и малоизвестных представителей русской литературы ХХ века.

---

Сюжет данного отрезка пушкинского мифа – встреча человека и высшего существа (ангела), через посредство которого человек (как правило, лирический герой) обретает сверхъестественные способности: зрения («отверзлись вещие зеницы») и слуха («и внял я неба содроганье и горний ангелов полет, / и гад морских подводный ход,/ и дольней лозы прозябанье»), а также обретает «божественный глагол» – сверхзначимое слово. Все это окупается первоначальной немотой («уста замершие мои»), претерпеванием героем физических мучений («сердце пламенное вынул/ и угль, пылающий огнем, / во грудь отверстую водвинул») на грани жизни и смерти («как труп в пустыне я лежал»).

Неизбежность пророческой задачи общения с миром как «посвященных», «оглашенных» (ср. название трилогии А. Битова «Оглашенные» – о людях, слышавших об истине, но еще не принявших ее), так и абсолютно чуждых поэзии людей, по-разному осознается писателями ХХ в. Многим из них (преимущественно поэтам) свойственно соотносить свое призвание с мифологемой пророка.

Мифологемы-акции (Я вас любил, Я памятник себе воздвиг, дуэль, Вновь я посетил)

Я вас любил (утаенная любовь). Сюжет о высоком, но болезненном, неразделенном чувстве, которое поэт пронес через всю жизнь. Существует также точка зрения, согласно которой легенда об утаённой любви Пушкина представляет собой вымысел (см. вышеупомянутую пушкинскую биографию Ю. Лотмана). Споры известных пушкинистов о том, кто является объектом скрытой страсти поэта: М. Раевская, Е. Воронцова, К. Собаньская, Е. Карамзина – привели к формированию устойчивой мифологемы, активно разрабатывавшейся поэтами ХХ столетия от И. Бунина до И. Бродского139. Одним из компонентов этой мифологемы благодаря коннотации «неразделенности» с некоторыми оговорками можно считать образ жены Пушкина Натальи Николаевны (Натали)140. Ее образ отталкивается в своем развитии и дальнейшем бытовании от стихотворения Пушкина «Мадонна», восходящего к полотнам Рафаэля, Перуджино. Он является неотъемлемой частью пушкинского мифа и компонентом эволюционирующей с годами мифологемы утаенной любви. Важным звеном мифологемы являются письма Пушкина к жене и другим адресатам, в частности, в шутливом письме В. Вяземской – наименование Натали (тогда еще предполагаемой невесты) своей «сто тринадцатой любовью» (Х, 316).

Попытки решения загадки утаенной любви поэта предпринимались свыше ста лет биографами и исследователями. Зарождение этой мифологемы связано с пионерской работой М. Гершензона «Северная любовь Пушкина» (1908), в которой выражена следующая мысль: «Пушкин необыкновенно правдив, в самом элементарном смысле этого слова; каждый его личный стих заключает в себе автобиографическое признание совершенно личного свойства – надо только пристально читать эти стихи и верить Пушкину»141.

Эта гипотеза противоречит самой сути художественного творчества, отличием которого от исторических произведений со времен «Поэтики» Аристотеля считалось присутствие вымысла. Тыняновская теория о лирическом герое в свою очередь выдвигает мысль о наличии в лирике образа поэта, выражающего его мысли и чувства, но не сводимого к его житейской личности142.

С другой стороны, своеобразное представление Гершензона о «необыкновенной пушкинской правдивости» парадоксально сближает ее с феноменом новейшей литературы – жанром «нон-фикшн», в котором доля вымысла стремится к нулю, заменяясь авторским сознанием и восприятием действительности. В контексте нашей работы то, что имеет в виду М. Гершензон под «автобиографическим признанием», мы назвали пушкинским автомифом, или по слову В. Непомнящего, «личным мифом» поэта143.

Обзор многочисленных версий содержится в статье Р. Иезуитовой, предваряющей сборник «Утаенная любовь Пушкина»144, где собраны основные работы, посвященные данной проблеме. Общая особенность, присущая многим таким работам, это поиск конкретного прототипа – женщины, которую долго и безответно любил Пушкин.

Дуэль. Причины последней дуэли Пушкина, образы ее участников, общая расстановка сил многообразно отразились в литературе ХХ столетия. Многие аспекты этого события стали важнейшим импульсом философской критики ХХ в., легли в основу статей В. Соловьева, Д. Мережковского, В. Розанова, М. Гершензона и других. В дальнейшем эта рефлексия отразилась в ряде художественных текстов, приобретая характер по-разному осмысляемой мифологемы. Ср. строки из стихотворения Е. Евтушенко: «Поэты в России рождаются / С дантесовой пулей в груди»145.

Если проследить этапы формирования мифологемы дуэли как существенного элемента пушкинского мифа, можно отметить, что эта тема актуальна как для личного мифа Пушкина, для которого последняя дуэль была как минимум двадцать первым случаем вызова на поединок146, так и для его художественного творчества (данная тема затрагивается в «Евгении Онегине», «Выстреле», «Каменным госте», «Капитанской дочке» и др.).

Данная мифологема в ХХ в. функционирует с преобладанием уничижительного отношения к роковому чужаку, заданного в хрестоматийном стихотворении М. Лермонтова «Смерть поэта», ставшем ее отправной точкой. Редкое исключение из подобной трактовки – роман-хроника Л. Гроссмана «Записки д'Аршиака», в котором предпринята попытка увидеть ситуацию дуэли глазами секунданта Дантеса.

Частью дуэльной мифологемы являются различные трактовки роли Пушкина в дуэли. Гневная лермонтовская отповедь светским толкам в защиту Дантеса спровоцировала целую литературу. Антитезой образу «невольника чести» являются те версии пушкинской дуэли, в которых он представлен не «мячиком предрассуждений», а человеком, задумавшим и осуществившим акт своей смерти самостоятельно147.

Интересна также «серединная» позиция, согласно которой, Пушкин был одинаково равнодушен как к вопросам светской «чести», так и к вопросу ухода из жизни путем сложной «макиавеллевской» интриги – он отдал решение своей земной судьбы «высшему суду», это была попытка обновления жизненного пути решительным поступком. Таков подход к проблеме А. Битова в книге «Моление о чаше. Последний Пушкин».

Вновь я посетил (музей-заповедник). Одной из важнейших мифологем пушкинской биографической легенды является мифологема музея-заповедника. Эта мифологема лишь косвенно относится к автобиографическому мифу: стихотворения, созданные в период ссылки в Михайловское и посвященные ей, породили мифологему северной ссылки поэта. Период же создания мифологемы Пушкинского заповедника – это по преимуществу советское время. Имя многолетнего директора музея в Михайловском С. С. Гейченко стало «легендарным»148. Иначе говоря, не только «легендарный Хранитель», энтузиаст и популяризатор, является автором одной из авторитетных мифологем, в дружбе-вражде с которой существует современный пушкинский миф, но и сам он стал мифологической фигурой, по-разному изображенной в художественных текстах149. Причина этого в том, что С. С. Гейченко приложил большие усилия по воссозданию пушкинских мест (Михайловского, Тригорского и др.) и привлечению к ним общего внимания, благодаря его стараниям удалось восстановить, а затем всемирно прославить малоизвестный ранее Пушкинский заповедник.

Мифологема заповедника, на наш взгляд, строится на диалектическом противоречии между статусом хронотопической ценности и «грандиозным парком культуры и отдыха», которым, по мысли довлатовского персонажа Бориса Алиханова, его сделал «товарищ Гейченко»150. Подобно тому как в заповеднике «из соображений колорита» водружается на дерево цепь и устанавливаются декоративные валуны с цитатами из Пушкина, так в книгу рассказов Гейченко «У Лукоморья» вносится «немало домысла, живых словесных картинок, в тексте никак не выделенных из документально обоснованного изложения». Таким образом, домысел в духе советских времен осуществляется как в формировании концепции заповедника, так и в том «симбиозе эссеистики, литературоведения, краеведения, беллетристики и даже мемуаристики»151, который представляет собой упомянутая выше книга хранителя заповедника.

Наряду с Пушкиногорьем мифологема заповедника в этом значении может быть соотносима с такими знаковыми топосами, как Пушкинский Дом РАН (ср. последнее стихотворение А. Блока «Пушкинскому Дому» и «роман-музей» А. Битова «Пушкинский дом»), Мойка 12 («Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки…» А. Кушнера и «микророман» о музейном работнике «Вторая жена Пушкина» Ю. Дружникова) и др. Мифологема заповедника, в основном, отражает советский этап функционирования пушкинского мифа, когда, по словам А. Гениса, классическая литература стала «собранием аттракционов, вокруг которых водят туристов экскурсоводы – от одной цитаты к другой»152.