Олег Зареченский - Ховальщина. Или приключения Булочки и его друзей

• Название: Ховальщина. Или приключения Булочки и его друзей
• Автор: Олег Зареченский
• Жанр: Русское современное

Всем тем, для кого «йогурт» так и остался позднеприобретенным словом, а пятнадцать копеек радостно тяжелили карман медными пятаками, и не было ничего на свете, чего нельзя было бы купить за эти деньги, и не было места на земле, куда невозможно было бы с помощью них попасть, – о нас с вами…

---

Куба

А еще был у Булочки в лагере закадычный друг, Лешка Чугунков. Лешка как Лешка, Чугунков, как Чугунков. Как-то вечером Лешка подозвал его к окну, и, протянув руку куда-то в сгущающиеся сумерки, произнес:

– Смотри, Куба далека.., Куба далека.., Куба рядом…

Мальчик долго всматривался в горизонт по направлению руки своего друга и представлял себе неведомую страну, этакую Кубу, где ведут неравный бой революционеры за счастье трудового народа. Но почему она, то рядом, то далека, Булочка так и не понял, но эти слова из популярной тогда песни в сочетании со странным жестом его лучшего друга, навсегда запечатлелись в его памяти.

Лешка, как и Булочка, был старожил пионерского лагеря, насколько можно быть старожилом в восемь лет. И хоть они вместе начинали, выглядел старожильней. Может, у Лешки были старые жилы, старее, чем у Булочки. А может от того, что складывалось впечатление, что Лешка сторожит чего-то все время. То ли лагерь, как не приедешь в него, он уже тут как тут. Я, дескать, уже вас жду. Вторую смену наматываю, а вы где. Все в городе, или учитесь. Но, так, или иначе, а они вдвоем начинали еще с выездов на дачу, этакого уменьшенного прототипа пионерлагеря, только для совсем маленьких. Дача тоже была от фабрики, и находилась за решетчатым металлическим забором «Радуги». У этого забора очень часто толпились меленькие дети, чумазые и сопливые, и с интересом наблюдали за «взрослой» жизнью, которая ждала их впереди, мечтали скорее вырасти и попасть по другую сторону, некоторые, правда, не совсем сознательные, мечтали попасть домой к родителям – привели раз такого в палату, в постель положили спать днем, как всех. Тихий час и все тут. Спи. Да и хорошо спиться днем. Это Булочка потом понял, уже в более старшем возрасте. А пока в тихий час любил лежать у окна, у него кровать всегда у окна была, он же старожил. Первым из автобуса выскакивал, и в корпус. Пока все осмотрятся на новом месте, пока чемоданы разберут свои, а он уже кровать занял у окна. Бывало, правда, находились охотники на чужое добро. Ну, это они зря. У охотников еще не было опыта, и стажа тоже не было, и старых жил. По неопытности, можно сказать, так и простить можно, конечно. И объяснить пытались. И словами тоже иногда. У окна оно же как, лежишь себе, на небо смотришь. А по нему облака разные. Плывут, форму меняют, превращаются, то в зверя диковинового, то в предмет обычный, или самолеты – летит он себе, а в нем люди, тоже куда-то летят. Кто к бабушке своей, а кто на море может быть. А за самолетом хвост тянется белый. И долго потом в небе висит. И думаешь, может, это из него облака получаются. Они тоже белые. Хорошо у окна. Так и пролежишь весь тихий час.

А новенького привели, он вроде поныл и заснул. А потом пора вставать, он лежит себе, только глазами хлопает, да одеяло на себя тянет. Ему мол, пойдем, полдник пропустишь. А он, знай свое, глаза пучит и одеяло не отпускает. Сняли с него одеяло, не голодным же оставлять, да лучше бы не снимали. Бедняга, как мучился, и стыдно, особенно перед девочками. Большой уже, а попроситься не мог. Делов-то, а теперь как, ему и вещи-то не принесли сменные, и откуда он. Отдал свои Булочка, колготки были у него в шкафчике, да шорты нашлись. Великоваты, но ничего, жить можно. Печенье с киселем не пропустили. А он все равно, домой хочу и все. Губы синие, сам тощий, голосок тоненький, ему бы каши манной, да с добавкой, да на харчах дачных отсидеться, да песню спеть, как поймали сорок щук. Зачем столько, не понятно, много ведь, сорок, не съесть. Но поймали, так поймали. А он все равно, домой хочу и все. Конечно, после такого, когда тобой вся палата пропахла, да проветрят, ничего, и хлоркой помоют опять же, а он не понимает.

Бывали такие дети, случалось. Как не бывать, вы сами попробуйте, если с рождения по музыкалкам и теннисам, а потом вдруг раз, и в ПээЛ. И маму звать начнешь, и бабушку вспомнишь, и даже отчество ее, Драздрапермовна, сразу выговаривать начнешь, лишь только пришла бы она, приняла на руки вытянутые, прижала к плоской и успокоила покачиванием тихим. Но где там, кричи не кричи, только эти, в трусах синих обступят тебя, и головами покачают… не понимают… ни Булочка, ни Лешка Чугунков.

А Булочка с Лешкой все равно дружили с ними, что поделаешь. Но объяснить им, что самая ценная штука, ценнее всех гоночных машинок и танчиков, пап милиционеров и мам шеф-поваров – это возможность остаться в пионерском лагере на пересменок – так и не смогли, а может, не очень и старались, он один ведь такой, пересменок, может на всех и не хватить.

Ха-ха, пересменок!

И пусть смеются остальные засранцы, пусть смеются, не постичь им этого….

Ну да! Проснулся утром, но не от звука знакомого, под одеялом теплым потянулся – не слышно все равно надсадные старания музыканта духового, глаза открыл, головой повертел – пуста палата. На кровати привстал, затылок озабоченно пятерной за синяком потер – куда все подевались? Подумал, подумал, и на цыпочках за дверь – может, «Зарницу» проспал! так замотался, что и не предупредили тебя, не нашли, а искали, чтоб разведчиком назначить, или еще лучше – диверсантом, торопиться надо, как без тебя начнут? совсем совесть потеряли, что ли! Голову в щель просунул, а нет никого! Тело тогда остальное за головой протащил и на террасу деревянную, под тобой неслышно прогнувшуюся скрипом сосновым, ногу босую поставил, сквозь толщу подошвы почувствовав шелест масляной краски облезлой, и шляпку гвоздя, холодящую путь твой.

– Где все?

Воздух, непривычно прозрачный, вдруг проявил, доселе незримых, детали, резьбой деревянной клуба фронтоны, украшавших, и ласточек, стрекозами ставших, черно-белоконтрастными… рассекавших, пыль над дорогой, еще хранящей, ног беспокойных топот и гогот уставший, их больше не золотила своими боками осевшая пыль.

– Где все? Я больше не буду! Меня позабыли!

Но память вернется, вернется и друг твой, с улыбкой протянет тебе хлеба краюху – столовские встали, еду кочегарят – а где остальные? Не помнишь уже? Вчера на зеленых, нет, точно, на желтых, мы их провожали, а ты больше всех, кудрявой на память писал темно-синим, по галстуку красному почерком ровным, что мол – тебя не забуду, и скоро приеду, ты только не смейся, и письма пиши, до тети, до Маши, с приветом от Кати, а может, от Гали, скорее, от Нади; а точно, с кудрями та Оля была? с кудрями брюнетка, а я по блондинкам! сам, что ли не помнишь, ведь я же грузин!

– Как здорово, Леха, что ты это! Чего будем делать со всем этим богачеством?

Булочка с террасы обвел взглядом весь лагерный инвентарь, останавливаясь на более недоступных в привычное время предметах – флагштоке с привязанным флагом и деревянной трибуне начальника. И немного приуныл.

Делать с этим богачеством ничего не хотелось, особенно, если оно, кроме тебя, никому сейчас не нужно. Это уже и не богачество вовсе. Так, недоразумение только. Истинные ценности надо искать, вечные. На речку надо, срочно на речку. С разбегу, по склону крутому, на ходу все с себя – хорошо!

Потом одежду аккуратно на голову сложить, носками кверху, и, придерживая получившуюся стопочку рукой, пойти по каменистому дну, щекоча белендрясы свои быстрым потоком и грациозно покачивая худыми загорелыми спинами, дойти до глубокого места и пуститься дальше вплавь, загребая только одной рукой, потому как другая на голове одежду держит, по-Чапаевски…

Пересменок!

Да не толкайся ты, как Василий Иванович на рельсах, всем места хватит! Всем достанется

со всеми качелями, каруселями, речками мелкашками и вонючками, дикими кабанами и дикими деревенскими, надувными лягушками и пожарными бочками, пахнушими на солнце краской красной масляной разогретой. Да, всем достанется, да не всем выпадет. Как это? Бывает. Но Булочке и Лешке случалось, везло. Лешке, правда, больше. Жилы у него все-таки были старее. Отсутствие дисциплины и внимания со стороны взрослых, ну разве тебе повариха с кухни прокричит, чтоб за сухарями зашел, превращало и без того свободную жизнь во что-то феерическое. А обязательное построение с утра? Где там! Раз помнишь, со мной было тоже такое, стояли на линейке, а солнце зарядило, жуть. И вот смотрим, стали падать, то тут, то там, пионеры. Да прямо на газон стриженный. Как будто на расстреле. Косит их из пулемета, а они падают и падают, ты тоже тогда упал, руки вожатого подхватили тебя и в сторонку, в тень. Там уже и фельдшер в халате, что-то понюхать дали, вроде отлегло. А тебе еще сегодня в футбол. Ну, ничего, оклемался, пошел…

Остановите стрелку циферблата! Куда хочу теперь пойду я, компот желаний и привычек покажет путь мне хитрованный. Карманы сухарями полны, воды немного в них добавлю, из речки нашей из вонючки, айда купаться вместе с нами! Места ты знаешь, где не мелко, где надо плыть держась за ветку, чтоб не снесло теченьем быстрым, чтоб не снесло в далеко море. Ведь географию мы знаем, что все впадает и выходит, обед бы только не забыли, столовские, пока мы тут. А то опять придется в поле, идти на берег на колхозный, чтоб трескать там горошек милый, не чешский, не чеширский, нет! Зеленый. Чтоб кабанов потом бесстрашно пугать музыкой громогласной, ломясь валежником лесным. Хочу, чтоб был всегда таким, наш день и пересменок ясный, нас озарял. И был своим! Не я, мы все такие были, кто видел кабанов, кто нет, своими.