Андрей Константинов - Дело о заикающемся троцкисте

• Название: Дело о заикающемся троцкисте
• Автор: Андрей Константинов
• Жанр: Детектив

Андрею Обнорскому предлагают купить подлинники писем Л.Троцкого. Обнорский проводит экспертизу, чтобы определить их подлинность, и выясняет, что с этими письмами связано преступление, «глухарем» повисшее несколько лет назад в ФСБ…

Это лишь одна из многих увлекательных историй, рассказанных сотрудниками Агентства «Золотая пуля».

---

Я повернулся к Полине:

— Полина, а среди знакомых Федора нет человека с сильным заиканием?

Я спросил просто так. Я не рассчитывал на положительный ответ: навряд ли Полина знает всех знакомых своего бывшего гражданского мужа… Да и разошлись они давно — за это время у Островского могла появиться масса новых дружков-собутыльников. Не исключено, впрочем, что Федька подключил кого-то из старых корешей по отсидке… Полина посмотрела на меня изумленно, а Тамара Леонидовна сказала:

— Да сильнее самого Федьки-то никто, наверное, не заикается.

***

Пробки! Чертовы пробки… С началом дачного сезона по пятницам все выезды из города превращаются в автопытку. По пятницам к гигантскому стаду автомобилей, колесящих ежедневно, присоединяются еще и те, что используются только для поездок на «фазенды». Среди «дачных водителей» масса пожилых людей на «Москвичах». И масса дамочек на иномарках. Водители «Москвичей» любят возить багажник на крыше, а дамочки лепят на заднее стекло сразу пачку нашлепок… Водят и дедки, и тетки одинаково — очень медленно уходят со светофоров и, набравши скорость сорок километров, с достоинством катят до следующего светофора… я их очень сильно уважаю.

Я гнал джип на север, к выходу на Выборгскую трассу. Я протискивал машину в любую щель, где только можно.

Выскакивал на разбитые в хлам трамвайные пути. На выбоинах джип скакал козлом, и Полина хваталась за ручку под потолком.

— Вы всегда так ездите, Андрей? — спросила она.

— Хотите, чтобы Федька успел все сжечь? — зло ответил я.

…После того, как Тамара Леонидовна произнесла: да сильнее самого Федьки, наверно, никто не заикается, — у меня, как нынче говорят, «снесло башню».

— Что? — спросил я. — Что это значит?

— То и значит, ответила Тамара Леонидовна, — что он заика, каких еще поискать.

Я повернул голову к Полине:

— Как же так? Я спрашивал у Немчинова. Он мне сказал: Цицерон, язык без костей.

— Немчинов, — тихо ответила Полина, — не видел его после тюрьмы. Федька подхватил там какую-то инфекцию, чуть не умер… В результате стал очень сильно заикаться. Но в «демократических» кругах Федька всем говорил, что заикается потому, что его избивали на допросах чекисты…

Я почувствовал себя полным дураком.

Я всегда считал, что заикание бывает либо врожденным, либо появляется в детстве после сильного испуга. Я сам учился в первом классе с мальчиком, который стал заикой после нападения собаки… Но мне и в голову не могло прийти, что эта напасть может поразить взрослого мужчину.

Все стало на свои места. Образовалась цепочка, в которой еще не хватало нескольких звеньев, но это уже не имело принципиального значения.

— У Островского, — спросил я, — есть ружье?

— Нет, — ответила Полина. Она, в отличие от своей матери, все уже поняла. — У Виктора Федоровича, отца его покойного, было… Сам Романов ему дарил.

Вот так! Сам Григорий Васильевич Романов подарил секретарю обкома Виктору Федоровичу Островскому ружьишко… В апреле 2001 года Федор Викторович Островский расстрелял из этого подарка офицера ФСБ.

— Федор, — снова спросил я, — знал адрес Олега Гребешкова?

— Конечно, — сказала Полина, — Олег адрес не менял… Сто лет в этой квартире. Мы у него пару раз Новый год встречали. Еще студентами. — Она замолчала, потом прошептала:

— Неужели… Федька?

И зажала рот рукой. И ужас отразился в глазах. Я ничего не ответил. Во-первых, я не знал ответа. С вероятностью девяносто девять процентов Гребешкова убил Федор. Троцкист. Но не исключено, что не сам, а кого-то навел… Маловероятно, но один процент оставим… Во-вторых, я был почти уверен, что доказать вину Островского будет невозможно. Следов в квартире Олега он не оставил, свидетелей нет. Ни одна экспертиза в мире не сможет «привязать» дробь к конкретному стволу…

А все остальные факты — косвенные, любой, даже начинающий, адвокат развалит обвинение в пять минут. Троцкист — неуязвим для Фемиды.

Я стоял на детской площадке в окружении трех женщин разного возраста и молчал. Тамара Леонидовна, Полина и Янка смотрели на меня… Янка сосала палец, слегка покачивались качели на ржавеньких опорах.

— Не соси палец, — сказала Тамара Леонидовна и шлепнула Янку по руке.

— Ба-а, укоризненно протянула Янка.

И в этот момент заверещал мой сотовый. Мне ни с кем не хотелось говорить, я думал о подлом и неуязвимом Троцкисте… Мне ни с кем не хотелось говорить, но механически я вытащил трубу. И услышал голос Троцкиста!

Если бы он позвонил хотя бы на десять минут позже! Или хотя бы на пять… Все могло бы быть по-другому.

***

— З-здравствуйте, Андрей, — сказал Троцкист.

Меня обдало жаром. Меня просто окатило горячим потоком… И я ответил:

— Здравствуйте, Федор.

В трубке повисла тишина, и мне показалось, что я ощущаю, как скручиваются от напряжения соединяющие нас радиоволны.

— Ну, — сказал я, — что же ты замолчал, Федя? Ты же хочешь потолковать о трофеях с квартиры Олега Гребешкова?

Охнула, зажимая рот рукой, Полина.

Замерли качели.

— Ну, Федя, что молчишь?

— Ка-ка-какой Ф-ф-ф… — донеслось из трубки и я передразнил его:

— М-молочник, кефиру…

Я уже взял себя в руки и понял, что совершил под влиянием эмоций глупость.

Неслыханную и непростительную глупость. Пока Островский не знал, что его инкогнито раскрыто, он чувствовал себя в относительной безопасности… А вот что он предпримет теперь?

— Слушай меня внимательно, Островский, — сказал я. — Ты наделал ошибок. Теперь у меня на руках железные факты. У тебя один выход — написать явку с повинной. Понял?

Несколько секунд он молчал, а потом зло произнес:

— О-отсоси, пидор гэбэшный. Хуй тебе за щеку…

Странно, но он почти не заикался…

В трубке пошли гудки отбоя. Я зло захлопнул «эриксон». Островский действительно жил недалеко — на Светлановской площади. Езды всего-то на пять минут, но сначала мы задержались потому, что Полине нужно было переодеться, а потом меня тормознул гаишник. Я совал в его лицо (извините — в мурло) удостоверение, говорил, что речь идет о жизни и смерти, но страж дорог был непреклонен.

Короче, мы потеряли минут десять.

Я долго звонил в дверь квартиры Островского. Полина сбивчиво объясняла мне, что эта квартира досталась Федору после раздела с сестрой квартиры отцовой, «номенклатурной»… Я звонил и понимал, что впустую, что Федька уже слинял. Я несколько раз набрал номер его домашнего телефона, но трубку никто не снял. Спустя пару минут из соседней квартиры выглянула голова в бигудях, и толстая тетка сказала:

— Чего трезвоните? Ушел он. Уехал.

— Когда? — спросил я.

— Недавно… с четверть часа.

— А… куда?

— А он мне докладывает? — огрызнулась тетка. Потом увидела лицо Полины и добавила другим тоном:

— На дачу, наверное… с рюкзаком был, спешил сильно.

— Вы знаете, где эта дача? — спросил я Полину. Она кивнула. И мы поехали.

В душе я материл себя: какого черта?? Какого черта я еду на эту дачу? Ведь Островский может рвануть куда угодно: к собутыльникам, к троюродной тетке в Кривоколенск, к черту на рога, в пустыню Гоби… Я материл себя, но поехал в Рощино.

Я отлично понимал, что все делаю не правильно. Все делаю не так, как учу своих студентов. Что озлобленный Федька Троцкист опасен и, возможно, вооружен…

По уму надо было бы просто позвонить в ФСБ: вот убийца вашего сотрудника. Берите. Колите. Но я поехал в Рощино.

Раньше поселок Рощино был «заповедником», в котором паслась советская элита. Простому смертному здесь делать было нечего… Времена переменились, и «элитарность» стала определяться не номенклатурной расфасовкой, а толщиной бумажника, но поселок Рощино все равно остался не для простых смертных.

Фазенда бывшего партаппаратчика выглядела неухоженной. Лохмотьями облезала краска на фронтоне, у самого крыльца «колосились» лопухи… Но над трубой вился дымок! Этот дымок мне сразу не понравился. На кой, спрашивается, хрен, топить печку при двадцатиградусной жаре?

— Что? — спросила Полина.

— Какого черта он печку топит?

— Это не печка — камин.

Я подумал, что принципиальной разницы нет, и бумага одинаково хорошо горит, что в печке, что в камине. Но ничего Полине про это не сказал… А сказал:

— Сидите в машине, Полина.

И поперся в дом. Героя изображать.

Глупо. Но над трубой вился дымок, и я понимал, что алкоголик — заика — убийца Федька Троцкист жжет рукописи, которые не горят. А они горят. Еще как горят!… И еще он жжет улики, которыми можно привязать Федора Островского к убийству майора ФСБ Гребешкова.

Я вошел в дом. Я вошел в дом и закричал:

— Островский!

Мой собственный голос показался мне чужим… Если сказать по правде, мне было довольно страшно. Я не знал, сохранил ли Федька ружье, подаренное покойному папе Григорием Васильевичем Романовым. По идее он должен был бы избавиться от ружьишка. Но хрен его знает…