Владимир Бибихин - Собрание сочинений. Том III. Новый ренессанс

• Название: Собрание сочинений. Том III. Новый ренессанс
• Автор: Владимир Бибихин
• Жанр: Философия
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-91244-058-8

В книге проверяется предположение, что наше время можно считать небывалым сдвигом и порогом непредставимой исторической эпохи. Прослеживаются ступени решающего восстания против исторической судьбы в раннем итальянском Ренессансе. Критически оцениваются его типичные характеристики, рассматриваются определяющие фигуры Данте, Петрарки, Леонардо да Винчи, Макиавелли, Гвиччардини. В сравнении новых этических подходов с ренессансной поэтической философией выявляются общие черты возрождения как исторического начала.

---

Можно только догадываться, какая степень вялости, безразличия, равнодушия, какое желание отделаться от подробностей события подталкивает устать от подробностей и редуцировать всё, что можно встретить в событии и в его понимании, к линии, кругу, к сумме линии и круга, к спирали. То, с каким важным видом это делается, каким достижением философского обобщения объявляется, способно только удивить, как вообще многое в подходе к истории удивляет. Жалуясь, что издания сейчас трудны и рискованны, что свежему предприятию хотелось бы надеяться на долгую жизнь, один начинающийся журнал в № 1 за 1992 г. в рубрике «Философия» дает место, бумагу, типографскую краску рассуждениям, из которых достаточно наугад выписать первое попавшееся, потому что читать всё подряд и отбирать характерное было бы расточением времени. «История человеческой мысли удостоверяет, что философия возникла как новый способ миропонимания, состоящий в универсализации картины мира». Кем написана, где хранится история человеческой мысли, в какой главе и какими документами она удостоверяет, каким способом можно в принципе удостоверить, что философия это способ чего бы то ни было. Что такое здесь универсализация, если не всё то же несчастное, очень тоскливое, совершенно безысходное стремление потерянного сознания к захвату всё больших воображаемых пространств. Ясно одно, что она дело явно не философии, подобно тому как и «картина мира» остается заботой только уже совершенно бездомного и растерянного сознания. Мало понятно, чего можно ожидать от наугад подцепленной публицистической лексики кроме худшей порчи языка и слова, вовсе не безобидной, потому что вся катастрофическая экология начинается с неосторожного прикосновения человеческого существа не к вещам, а к миру. Если мысль взламывает его тишину, наворачивая горы хлама, то кроме грязи и порчи везде и повсюду ждать чего-либо будет глупо. – Взгляд случайно падает в другое место того же журнала. Учительно, важно говорится о Данте, в опровержение противоположного мнения. Рецензент-специалист поправляет разбираемого автора, взгляд которого слишком узок, а нужен широкий исторический подход: «Данте – этап в становлении европейского индивидуализма, в том числе, в самосознании личности центром философствования, в осознании общественной ценности работы личности индивидуального сознания». Нам велят не меньше чем включить Данте внутрь процесса, и какого: идет становление европейского индивидуализма, личность ставит себя в центр мира. А что если такой процесс вообще не идет нигде кроме как в голове самой же приватизированной личности? Что если приватное сознание по своей сути неспособно быть ничем больше чем отражением, отталкиванием всего встречного от зеркальной поверхности, когда по другую сторону стекла за его черную эмаль уже ничего не попадает? У Данте тут нет шанса быть не то что прочтенным, но и просто услышанным.

Так обстоит дело со схемами, будь то цикличности, линейности, универсализации или индивидуализации. Они могут оказаться кстати лишь для того, чтобы, отодвинув их, оставить место для чего-то более уместного. – Но ведь от авторов, древних и новых, мы часто слышим о повторении того же самого? от Платона, от Ницше? Да, только это не значит что они мыслят в схемах цикличности. Мы тоже говорим: Ренессанс это возвращение, восстановление, восстание. Значит ли это, что мы сначала имеем в голове схему возвращения и потом подгоняем событие под неё? Мы не Ренессанс хотим понять из идеи возвращения, а наоборот, возвращение пытаемся осмыслить из того, что встречаем и встретим в том едином событии, которое осветило себя и всё вокруг.

Как весело отмести, мстительно и жестоко, все важные учительные голоса, которые от своей пустоты становились командирскими и диктовали, как надо понимать одно и другое. Но вести спор с ними вовсе не обязательно. Нас захватили ведь не они, а то, что случилось раньше чем пришел индивид со своим самосознанием и начал компенсировать свое опоздание глобализмом своих универсализаций.

Только кажется, что без отправных концепций, которые потом надо будет выверять и опровергать, без исходных гипотез не будет встречи с фактами. Вещи это всегда вести, событие приходит всегда как сообщение, новое слово в истории. Другое дело, что его трудно услышать. Намного легче, даже читая авторов, слышать только самих себя. Но весело возвращение к говорящему миру из искусственной ситуации, где вещи сначала препарированы, а потом расчерчены схемами. Нужно расслышать открытые голоса Данте, Петрарки, Боккаччо, Боттичелли, Рафаэля, Микеланджело, Гвиччардини, Леонардо да Винчи, всего этого двухсотлетия, которое прошло от философа-поэта до его почитателя, философа – художника.

Было бы смешно, если бы то, что необходимо увидеть, мы искали бы в предложенной нам клетке классификации. Подходя без концепций, концепции мы и не построим. Будем заниматься только особенностями, случаями (casi Леонардо), подробностями. Наша цель не подвести Ренессанс под обобщенные понятия, а из них окончательно вывести. Наш бунт против схем отвечает замыслу события и помогает распознать именно его. Ренессансов много – и он один не как период в годах, не как собрание содержательных признаков, а как восстание.

Частое или может быть даже постоянное настроение Ренессанса негодование, indignatio. Ренессансное слово редко поучительно, чаще гневно. Мы должны вглядеться в то – недолгое – время, когда философская поэзия смела возмущаться тем, что мир не спешит выполнить ее категорическое требование к нему. Она имела замысел мира и потому смела заговорить с целым светом, требуя от него возвращения к своему замыслу. Отозвалось ли человечество на тот призыв? Ххотя бы поняло его? Этот вопрос до сих пор обращен к нам. Но даже когда слово философии, поэзии, веры не слышат, оно и так открывает мир. Даже если Ренессанс не был понят и подхвачен, он всё равно изменил историю.

Что событие может войти в историю и без того чтобы его поняли, не значит, что всё равно, пытаемся мы его понять или нет, достигаем ли понимания его необъятности или запираем в схему. Наоборот, от этой нашей попытки всё для нас зависит, хотя и сейчас и всегда событие сбывается без нашего согласия, санкции или допущения. Если мы его не вместим, нам станет меньше места в нашей истории.

Современные концепции, видящие в Ренессансе «этап» европейского развития, большей частью принадлежат к истории его непонимания. Ренессанс немыслим без апокалиптического видения конца, без порыва к завершению. Прошедшие с тех пор века сами по себе не дают права считать тот призыв к завершающему собиранию ошибкой. Если история продолжается, то значит, рассуждает прохладный историк, поэты-философы как всегда драматизировали положение вещей, пророчествовали апокалипсис, но дело было не так уж плохо; наверное и сейчас, в сегодняшнем апокалипсисе человечество найдет способы выйти из кризиса, история будет продолжаться, писатели любят нагнетать.

Против догадливых людей, сообразивших со своей наблюдательной позиции, что страхи страхами, а человечество продолжает существовать, кроме того бесспорного, что если колобок ушел от дедушки и бабушки, то сумеет ли уйти и от чего угодно, есть и другое возражение: мы не знаем; нам кроме нашей догадки, которая остается всё-таки неподтвержденной, никто не сказал, нигде не написано, никаким священным авторитетом не подкреплено, что мы действительно можем, имеем право видеть в пророчествах философии и поэзии просто литературно-художественную фигуру. Никакой авторитет, ни божественный ни человеческий, еще не сказал определенно, что слово философской поэзии Ренессанса осталось в области словесности и культуры для предпоследнего раздела новостей. Туда его отнес журналист, а он дал немного поводов ему безусловно верить. Если кто-то достоверно знает, выявил, установил, что философия и поэзия говорят нам не самое главное, а слушать надо журнального и телевизионного публициста, то пусть объявит это. А оттого, что предупреждений философов, художников было уже много, не следует, что они потеряли силу, как когда в театре или в цирке звонят очень долго и не раз, но публика не спешит из буфета, то это еще не значит, что свет в зале не погаснет уже никогда и занавес не раздвинется.

За современной провокативной вежливостью к человеку стоит, как думают, ренессансный гуманизм, возвеличение человека или, как мы читаем у одного исследователя, «ценность личности». Но достоинство человека лишь одна из ренессансных тем. В качестве ее оборотной стороны у Петрарки, Леонардо, Макиавелли развернут такой жесткий разбор человека, который по проникающей остроте не превзойден до новейшего времени, до XX века, эпохи тотального разоблачения. А. Ф. Лосев называет главным итогом своих долголетних размышлений о Ренессансе отказ в отношении его от «монистической формулы». (Почему только от монистической? почему не от всякой формулы?) Он видит «неимоверный дуализм» ренессансной мысли прежде всего в оценке человека. (Почему дуализм, а не трезвая зоркость?) Книга Лосева об эстетике Возрождения кончается захватывающим и захваченным описанием «дуализма», который нес в себе такое напряжение, что накопил в себе долгий запас исторической энергии. Это верно сказано. Неясен, непонятен только оттенок инквизиции, готового жесткого суда, с каким Лосев говорит о небывалости ренессансного человека. «Не было другой… эпохи, которая с подобной силой утверждала бы человеческую личность в ее грандиозности, в ее красоте и величии… Однако самые крупные, самые великие деятели Ренессанса всегда чувствовали ограниченность человеческого существа… Поразительно то, с какой силой, с какой откровенностью и с какой беспощадностью возрожденческий всесильный человек сознавал свое бессилие».