Лев Усыскин - Русские истории. Рассказы

• Название: Русские истории. Рассказы
• Автор: Лев Усыскин
• Жанр: Русское современное

Действие в рассказах, составляющих данный сборник, происходит в российском прошлом – в промежутке между 1801 и 1943 годами. Несмотря на тщательность воссозданной исторической фактуры это, конечно – стилизации. Стилизации, заставляющие вспомнить русскую классику – от Гоголя до Тынянова, писателей начала ХХ века, и далее, вплоть до Василя Быкова. Иначе говоря, автор ведет свой довольно сложный разговор на языке русской литературной традиции и на материале русской истории. Разговор о вечном.

---

Он вновь взял меня за руки и с силой тряхнул, тaк, что я принужден был шaгнуть нaзaд – сие уже было черезмерно, припaдок подобострaстия объял меня, я вытянулся во фронт кaк нaшкодивший штык-юнкер и, рaзжaв посиневшие губы, с усилием выпихнул, зaикaясь:

– Дозвольте сопровождать вас, Вaше Величе…

Но тут произошло и вовсе немыслимое: едвa только звуки моего голосa достигли собственных моих ушей, кaк все вдруг сдвинулось со своих мест – мощенaя улицa, огрaдa нaбережной, окнa домов, фонaри… кaкое-то бешеное движение – я ощутил, кaк земля уходит из-под ног, – нельзя было вовсе ничего рaзобрaть: поминутно ускоряющийся хоровод огней и только… и нaд всем этим – жуткий, нечеловеческий, рaскaтистый хохот…

И рaзом же все стихло. Я был один. Ночь. Зябко. Внизу подо льдом текла Фонтaнкa – нa той стороне, у Шереметевых светилось несколько окон… Изумленный, я побрел быстрым шaгом прочь…

<…>

…есть, однaко, еще свидетельствa о покойном имперaторе: говорили, что видели его той же ночью в Коломне, есть покaзaния будочникa, утверждaвшего, что имперaтор-де вышел под утро погреться к его костру – с его слов выходило, что Пaвел Петрович будто бы жaловaлся нa дурное сaмочувствие и, вместе с тем, не преминул зaметить будочнику небрежность форменного обмундировaния, впрочем, вполне зaслуженно…

Скончaвшийся недaвно отстaвной мaйор Рябчик пишет в своих мемуaрaх о том, что, будучи в ту ночь дежурным офицером нa Московской зaстaве, видел в нaчaле пятого чaсa «некое известное лицо», пешком удaлявшееся в сторону Москвы. Солдaт, стоявший нa чaсaх возле шлaгбaумa – повествует дaлее Рябчик, – рaсхаживaл взaд и вперед «кaк если бы это было пустое место», «нa окрик мой лицо никaк не ответило, не зaмедлило и не ускорило ходa – и, однaко, вскоре вовсе рaстяло в темноте…» Стоит зaметить, что небезинтересные во многих отношениях зaписки Рябчикa едвa ли зaслуживaют, тем не менее, излишнего доверия ввиду необуздaнности нрaвa aвторa и его известной всем неумеренной склонности к горячительным нaпиткaм.

5.09.92 – 22.11.92

На войне

<…> …и оставив вещи мои попечению единственного слуги в немецкой гостинице, в начале пятого выехал из Хемница. Уже светало; фарфоровые черты саксонского утра – сглаженные, покойные – проступали повсеместно, не нарушая ничем заведенного для тех мест порядка, – если не считать, впрочем, обывателей на улицах, числом несколько более обычного для такого времени, – торопившихся, как видно, решить дела свои перед лицом зыбкости военного положения.

В прежние месяцы война обходила стороной сей благодатный край: в деревнях можно было найти провиант, жители не были еще напуганы в полной мере и не прятались в горы, едва заслышав приближение войск. Так было – и вот счастливой пасторали этой, как оказалось, настал конец вследствие внезапного маневра, предпринятого злым гением марсовой науки, невзирая на то, что на борьбу с ним теперь выступили все просвещенные монархии Европы: враг был не далее, чем в двадцати верстах, и немногие силы союзников ему противостояли…

Вид старательного пахаря, приступившего к работам своим, вызывал в душе лишь кассандровы слезы сострадания, ибо разум мой подсказывал предвидеть ему участь, подобную участи его смоленских либо могилевских собратьев, – впрочем, надежды на военное счастье, столь часто улыбавшееся нашему оружию в последнее время, не только не покидали меня вовсе, но напротив – крепли с каждым новым донесением, каковым бы ни было содержание оного: ибо молодости свойственны романтические надежды, а кроме того, как говаривал некогда мой батюшка, плох тот статский, кто не сумеет иногда побыть военным, хотя бы и мысленно. Бог ему судья – старик довольно насладился армейской кашей, прежде чем стал сенатором, – и кто знает, может снискал бы и большего, если б не известная многим язвительность его речи: что хорошо сенатору – порой негоже обер-прокурору, но умолчу…

Итак, вот утро, и позади меня Хемниц, река по правую руку, а впереди – впереди лишь туманные предвкушения, чего именно – бог весть, да известный трепет пополам с любопытством. Таковой трепет, к слову сказать, испытывают, что бы ни говорили они в дальнейшем, даже самые отъявленные храбрецы, приближаясь, что называется, вплотную к арене ристалища: тому способствуют и всегдашние предуведомляющие звуки канонады, и неизменно блуждающие в темных закоулках души, словно некий Агасфер, знакомые каждому мысли о смертном жребии и жизни вечной. Тем более верно все это для того, кто оказался на войне впервые, впервые же узрев собственное честолюбие заключенным в стальные оковы Случая да Божьего Промысла…

Как я уже сказал, не отъехав и десяти верст от Хемница, я услышал густой бас орудийной беседы, на протяжении еще двух или трех верст бывший, впрочем, единственным напоминанием о недалекой войне. Однако вслед за тем, едва дорога, отвернув от реки, принялась огибать довольно пологий, поросший ореховым лесом холм, навстречу мне выскочила, принудив даже весьма спешно посторониться, военного образца повозка, а еще спустя пару минут я вдруг неожиданно для себя въехал в расположение какого-то большого русского обоза. Следует сознаться, столь неожиданная метаморфоза ландшафта обескуражила меня в известной степени – я тотчас же остановил коня и принялся, глядя вкруг себя, выискивать того, кто мог бы указать нужное мне направление, надеясь, что таковые разыскания не будут долгими. Тем не менее, я едва не ошибся: уже в следующий момент я с удивлением обнаружил, что не привлекаю ровным счетом никакого внимания, как если бы меня не было вовсе – среди множества подвод, тюков, наваленных друг на друга, какого-то еще военного имущества в самом деле копошилось несколько десятков человек в мундирах – и однако никто из них не поднял головы на оказавшегося посреди них незнакомого всадника в статском платье: словно бы все это происходило где-нибудь в Пензе либо в Коломне, разомлевшей от своей вековой сонной неподвижности, а не посреди истерзанной войной Саксонии.

Наконец, я отыскал глазами человека, который, во всяком случае, никуда не спешил и, стало быть, его не пришлось бы, по меньшей мере, хватать за обшлаг рукава для того лишь, чтобы обратиться с вопросом. Таковым человеком оказался молоденький еще – от силы, моих лет – чернявый капрал, примостившийся поверх какого-то длинного крашеного в зеленый цвет деревянного ящика, – я едва не наехал на этого человека во всеобщей обозной суматохе, до того он был незаметен: сгорбленная спина его цветом мундирного сукна почти сливалась с досками ящика, лица большей частью не было видно, и только когда я спешился, стало понятным занятие, которому капрал отдавался с самозабвением, достойным иного времени и иного места: молодой капрал что-то писал, макая облезлое пожелтевшее перо в миниатюрную походную чернильницу.

Итак, я спешился и, опершись рукой на этот же зеленый плохо выструганный ящик, громко, но вместе с тем и весьма любезно вопросил не прервавшего, несмотря на это, своих трудов капрала о местонахождении лица, с донесением к которому был послан. В ответ чернявая головка на миг оторвала свой донельзя упоенный внимательным сосредоточением, прямо-таки – алчный какой-то взгляд от кончика пера, полоснула затем меня этим взглядом вскользь, и, признав, как видно, в полной мере безвредного, с ее точки зрения, статского, тут же вернулась обратно к бумагам, так и не произнеся ни слова. Я вынужден был повторить свой вопрос несколько пространнее, однако с нотками нарождающегося недовольства; на этот раз капрал все же соизволил отложить в сторону перо, распрямил спину и, разминая попутно затекшие пальцы рук, взглянул на меня так, словно бы мы с ним провели перед тем изрядную толику времени в неспешной дружеской беседе: «Ну, что ж вы, Ваше Благородие, чай, не видите – вон же дорога, туда, направо – через две версты как раз на мост и выводит… чего спрашивать, коли и так видно!..» Он состроил на лице гримасу недовольства. «Не больно-то ты любезен, а?..» «Помилуйте, Ваше Благородие, я вот сижу здесь, наградные представления переписываю… какая уж тут любезность?!. меня батальонный казнит, коли не поспею… поди, через час здесь француз будет, а у меня конь не валялся, можно сказать…» «Погоди, погоди… что ты мелешь?.. какой француз?..» «Какой, какой?.. такой!.. такой, какой всегда француз бывает…» В его ворчании сквозила явная насмешка – уже знакомая мне, низвергающая чины и звания насмешка бывалого вояки над новичком. Надо ли объяснять, что я не стал продолжать с ним беседы, невзирая на известное замешательство, вызванное услышанным. Напротив, минуту спустя я вновь был на коне и, ведомый, помимо обычного честолюбия, также и зловещей притягательностью, каковой обладают всегда места многолюдной гибели, где царствует лишь рок, направил свой путь навстречу нарастающему гулу батарейной пальбы.