Генри Олди - Свет мой, зеркальце…

• Название: Свет мой, зеркальце…
• Автор: Генри Олди
• Жанр: Социально-психологическая фантастика

Борис Ямщик, писатель, работающий в жанре «литературы ужасов», однажды произносит: «Свет мой, зеркальце! Скажи…» – и зеркало отвечает ему. С этой минуты жизнь Ямщика делает крутой поворот. Отражение ведет себя самым неприятным образом, превращая жизнь оригинала в кошмар. Близкие Ямщика под угрозой, кое-кто успел серьезно пострадать, и надо срочно найти способ укротить пакостного двойника. Удастся ли Ямщику справиться с отражением, имеющим виды на своего хозяина – или сопротивление лишь ухудшит и без того скверное положение?

В новом романе Г. Л. Олди, как в зеркале, отражаются темные и светлые уголки человеческой души, и временами свет меняется местами с тьмой.

---

– Я не должен был, не имел права… – Дылда допил коньяк и с тоской посмотрел на второй бокал, которым собрался искушать собеседника. – Ну, распускать руки. И Натуся твердит, что я дурак. Я тогда выпил… Перебрал, скажу честно. Это я, да?

Он указал на полоску пластыря, украшавшую висок Ямщика.

– Нет, – успокоил его Ямщик. – Это я.

– Врете вы все, – Дылда решился повторить. Коньяк он глотал трудно, кадык ерзал под кожей, выпячивался острым клином. – Нарочно врете, чтобы меня успокоить. Лучше вы простите меня, и будем друзьями…

Этого только не хватало, испугался Ямщик.

– Прощаю, – торопливо сказал он. – С кем не бывает?

– С вами не бывает.

– Бывает.

– И опять вы врете. Вы – человек интеллигентный, вам ли рукоприкладствовать? Я и представить не могу, что вы кого-нибудь бьете…

Официантка принесла кофе. Девчонка, по виду – школьница, она украсила нос серебряным кольцом с гравировкой. Укрепленное в хряще между ноздрями, кольцо свисало до края верхней губы. В кольцо хотелось вставить веревку и повести официантку куда-нибудь, скажем, в стойло или на бойню.

– Вы пейте, – велел Дылда. – Пейте кофе, а то мне неловко.

– Давид, э-э…

– Давид Эрнестович.

– Давид Эрнестович, вы зря так переживаете. Это скорее мне надо извиняться. Я неудачно пошутил, и вы имели полное право…

– Не имел.

– Нет, имели. Я бы на вашем месте…

– На моем месте вы бы отомстили иначе, да? Вы бы вставили меня в книгу?

– В книгу?!

– Три «п»: пьяница, педофил, патологоанатом? – Дылда засмеялся, и лучше бы он этого не делал. – Персонаж на миллион долларов, гарантирую! Вы бы меня увековечили?

– Вы идите, – сказал Ямщик официантке. – Спасибо, нам больше ничего не надо.

Девочка закрыла рот, дважды хлопнула ресницами и, оглядываясь через плечо, едва ли не бегом вернулась к стойке. Там она поманила бармена, всунула губы тому в ухо и что-то горячо зашептала. Бармен хмыкнул и отвернулся. Три «п»? Бармена, завсегдатая тренажерок, густо покрытого цветными татуировками, не испугали бы и другие три буквы, хоть какие возьми.

– Коньяк, – спросил Дылда. – Вы вообще не пьете коньяк или только сейчас?

– Только сейчас.

– Это хорошо.

– Почему?

– Вот почему, – Дылда, нет, Давид Эрнестович, торжественный и величественный, раскрыл спортивную сумку, которую принес с собой, и извлек на свет божий подарочную упаковку «Арарата». – От чистого сердца.

– Нет, я не могу…

– Можете. Обязаны. И не вздумайте отказаться! Я стану преследовать вас с этим коньяком. Буду сидеть в подъезде у вас под дверью, стоять под балконом, пугать ваших соседей, – Дылда хохотнул, и опять зря. – Возьмите подарок, выпейте за мое здоровье, и я буду знать, что вы не напишете обо мне в одном из своих опусов. Я буду спать спокойно, и вы тоже. После коньячка-то, а? Кто хочешь заснет…

Господи, понял Ямщик. Боже мой, да ведь он смертно, до одури боится, что я выведу его в своей книге. Парк, вечер, шуршание листвы, девочка с виолончелью; тень выходит из-за каштана… Он боится попасть в книгу больше, чем в тюрьму.

– Чаренц, – произнес Ямщик.

– Что?

– Коньяк «Чаренц», тридцать лет выдержки. Коробка из кожи аллигатора. Назван в честь Чаренца Егише, классика армянской литературы. Бутылка «Чаренца», и мы идем к нотариусу.

– Зачем?

– Заверить мое обязательство никогда не описывать вас ни в одном из моих, как вы изволили выразиться, опусов. Давид Эрнестович, вы же взрослый человек! Ну что вы, в самом деле? Не надо никакого «Чаренца», и «Арарата» не надо, вы прямо смущаете меня…

– Нет, – Дылда привстал, – «Арарат» вы возьмете.

– Нет, не возьму.

– Нет, возьмете. Иначе я обижусь…

«Проще уступить, чем объяснить, почему ты отказываешься,» – вспомнил Ямщик, принимая коробку из его рук. Справа от Ямщика располагалось большое арочное окно, которое выходило на улицу, кипевшую от машин и пешеходов; слева, от стойки к их столику – стена из узких зеркальных полос, переложенных лентами темно-коричневого, в млечных разводах пластика. В окне, размыт бликами вечернего солнца, отражался Ямщик с коробкой, сидящий в креслице с выгнутой спинкой, сплетенном из искусственного ротанга; в стене-зеркале – Ямщик без коробки, мигом ранее вставший из-за стола. Чувствуя, как в желудке тает ком рыхлого льда, Ямщик с коробкой следил за Ямщиком без коробки – подмигнув оригиналу, тот обошел столик и встал у Дылды за спиной. Когда он шел, из-за коричневых лент казалось, что их много, Ямщиков без коробки, что имя им – легион.

– Спасибо, – с чувством произнес Дылда. – Большое человеческое спасибо.

Когда он сел, Ямщик без коробки вышиб из-под него кресло.

Упал Дылда скверно. В неудачной попытке смягчить удар ладонь уперлась в пол – и рука Дылды, выпрямленная в струночку, приняла на себя весь изрядный вес хозяина. Патологоанатом вскрикнул и сел, дыша часто-часто, судорожными рывками, будто собака на жаре. Из глаз Дылды брызнули слезы, потекли вниз по брылястым щекам.

– Перелом Коллиса, – детским писклявым голоском озвучил он диагноз. Похоже, Давид Эрнестович разбирался не только в дохлых котах и попугаях. – Надеюсь, без смещения. Четыре недели в гипсе, две недели реабилитации. Лечебная гимнастика, массаж…

Снизу вверх, как ребенок на строгого, склонного к экзекуциям родителя, Дылда смотрел на Ямщика. Когда он слизнул крупную, ярко блестевшую слезу, затекшую ему в угол рта, Ямщика передернуло.

– Зачем вы это сделали? – спросил Дылда.

2 Удивляясь, если все это истина

– Ты! Ртутное отродье!

Он с такой яростью сжал ручку Кабучиного зеркала, что в кулаке отчетливо хрустнуло. Пластиковая накладка? Нет, костяшки Ямщиковых пальцев. Двойник слегка приподнял бровь, обозначив вежливый интерес: продолжай, я слушаю.

– Ублюдок амальгамы! Ты что творишь?!

– С кем вы сейчас разговариваете?

Мерзавец вдруг решил перейти на «вы», но Ямщик не собирался потакать этой принудительной вежливости:

– С тобой!

– С ртутным отродьем? Ублюдком амальгамы?

– Да!

– Иными словами, с собственным отражением? Вы больны, сэр. Заказать вам экипаж в дурку?

Слово «дурка» ударило Ямщика под дых. Третья производная от психиатрической лечебницы: сумасшедший дом – дурдом – дурка. Последнее – для имбецилов, неспособных выговорить даже примитивный «дурдом». Хуже, чем «дурка», Ямщика бесило только слово «фотка». Похоже, двойник это знал – и пользовался, сволочь.

– Ты! ты!..

Раньше Ямщик полагал, что зашипеть разъяренной коброй можно только в третьесортных дамских романах. Оказалось, не только. Губы тряслись, при каждом звуке он плевался – увы, не ядом, как небезызвестный литературный персонаж, а всего лишь слюной, жаркой и пузырящейся. Зеркало оросила мерзкая россыпь капель – привет неряхе-Кабуче.

– Думаешь, на тебя управы нет?! Возомнил о себе…

– Зеркало протрите, будьте любезны.

– Ты! Дрянь, дрянь…

– Самого не мутит? Расплевались тут…

Правота отражения – брезгливый Ямщик понимал ее нутром, самой мякоткой своего существа – подбросила лопату угля в топку клокочущего гнева. Гнев искал выхода, и началось это не сейчас, а еще по дороге домой. Ямщик с трудом удерживался от глупостей, взгляд его метался по сторонам, ища – и находя! – все новые, новые, новые отражения. Витрины распальцованных бутиков, окна первых этажей, чисто вымытые или пыльные, засиженные мухами; стекла автомобилей, несущихся мимо, зеркальные очки идущего навстречу пижона… Двойник был везде, он преследовал жертву по пятам. Кто следующий? Кто сменит Дылду? Мамочка с коляской? Старушка с палевым кокер-спаниелем? Дворник? Бомж?! Обложили меня, обложили… Отражения мелькали, множились, строились легионом – господи боже мой, да я же никогда не замечал, сколько их вокруг. Они повсюду! Издеваясь, повторяют твои движения, жесты, мимику; притворяются покорными рабами хозяйской прихоти, усыпляют бдительность, только и выжидая удобного момента, чтобы накинуться, поднять на рога. Корчат рожи за спиной, гримасничают, издеваются – арлекины, паяцы, злые клоуны… Самое дерзкое, а может, самое нетерпеливое отражение бросилось на Ямщика из большого выпуклого зеркала на перекрестке – зачем, зачем его здесь установили?! – и Ямщик едва не заорал, шарахнулся прочь, под колеса оливковой «Тойоты» с мятым бампером. В уши вонзился отчаянный визг тормозов, и на краткий миг, отделивший здравый смысл от безумия, Ямщик уверился: это визжит он сам.

– Козел! Куда прешь?!

Из водительского окна сунулся наружу толстяк в белой тенниске, мокрой от пота. Раскрыл жаркий, губастый рот так, словно решил заглотить козла целиком, с рогами и копытами:

– Жить надоело?!

Широкое лицо толстяка пятнала шрапнель веснушек; лицо было таким же мятым, как бампер его железной кобылы. Казалось, минутой раньше толстяк с разгону врезался в Ямщика, ударился носом, щеками, подбородком, расплющил внешность – и вот-вот потребует оплатить ремонт. Ямщик вжал голову в плечи и вприпрыжку, сгорая от стыда, засеменил по «зебре» перехода, благо зажегся зеленый свет. Неужели тот, в зеркале, пытался отправить его под колеса? Или Ямщик сам выскочил на проезжую часть, а теперь ищет виноватого?