Мигель де Сервантес Сааведра - Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. Т. I

• Название: Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. Т. I
• Автор: Мигель де Сервантес Сааведра
• Жанр: Европейская старинная литература
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-17-102866-4,978-5-17-104094-9

Свой лучший роман «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», с которого началась эра новейшего искусства, Мигель де Сервантес Сааведра (1547–1616) начал писать в тюрьме. Автор бессмертной книги прожил жизнь великого воина, полную приключений и драматических событий. Свой роман Сервантес адресовал детям и мудрецам, но он слишком скромно оценил свое великое творение, и рыцарь Печального образа в сопровождении своего верного оруженосца продолжает свое нескончаемое путешествие по векам и странам, покоряя сердца все новых и новых читателей.

---

Не дожидаясь ответа, Вивальдо протянул руку и взял те рукописи, которые лежали ближе к нему, тогда Амбросьо обратился к нему с такими словами:

– Дабы оказать вам любезность, сеньор, я изъявляю согласие на то, чтобы рукописи, которые вы уже взяли, остались у вас, однако тщетно было бы надеяться, что я не сожгу остальные.

Вивальдо, снедаемый желанием узнать, что представляют собой эти рукописи, тотчас одну из них развернул и прочитал заглавие:

– Песнь отчаяния.

– Это последняя поэма несчастного моего друга, – сказал Амбросьо, – и дабы вам стало ясно, сеньор, до чего довели Хризостома его злоключения, прочтите ее так, чтобы вас слышали все. Времени же у вас для этого довольно, ибо могилу выроют еще не скоро.

– Я это сделаю с превеликой охотой, – молвил Вивальдо.

Тут все присутствовавшие, влекомые одним желанием, обступили его, и он внятно начал читать.

Глава XIV,

в коей приводятся проникнутые отчаянием стихи покойного пастуха и описываются разные нечаянные происшествия

ПЕСНЬ ХРИЗОСТОМА

Коварная! Ты рада, что окрест
Уж разнеслась всечасная молва,
Сколь бессердечна ты и сколь жестока?
Пусть мрачный дух из темных адских бездн
Подскажет мне страдания слова
Для выраженья мук моих глубоких,
Чтоб голос дать тоске моей жестокой
И беспощадность описать твою.
Я боль и горе страсти исступленной
И скорбь моей любви неразделенной
В единый крик отчаянный солью.
Услышь же, устрашась, в тоске, в тревоге,
Как из души на адовом пороге
Мое стенанье рвется – не моленье,
Не песня, нет, – крик мук и униженья,
Твой приговор у бездны на краю.

Гадюки шип и дикий волчий вой,
Предсмертный рев быка (сражен клинком он)
И карканье ворон над головой,
Чудовищ рык в безвестных катакомбах
И буйный стон отчаянных штормов,
Которые, бессмысленно бушуя,
Смущают и вздымают гладь морскую,
И львиный глас, и писк нетопыря,
Клик лебедя, печальный и тоскливый,
Сов уханье, что в небесах парят,
Смех адских бесов, злобный и глумливый, —
Все воедино я соединю
В крик исступленный этой горькой речи, —
И, слышишь, ничего не потаю,
Коль не хватает слов мне человечьих,
Чтобы жестокость вслух назвать твою.

Пусть, внемля мне, взволнуются от страха,
Услышав крик того, кто еле жив,
Не полноводный и спокойный Тахо,
Что тихо среди отмелей бежит,
Не древний Бетис меж олив точеных,
А океан, ветрами иссеченный,
Вершины молчаливых, мрачных гор,
Ущелья, где лишь тьму объемлет взор,
Лесная глушь, где страхом сердце стынет,
Коварная ливийская пустыня,
Где только гад чешуйчатый шипит.

Пусть эхо о любви неразделенной
Расскажет всей природе изумленной,
Чтоб мир узнал: вотще страдаю я, —
И даже зверь познал, тоской смущенный,
Как бессердечна холодность твоя.

Презренье – будто в грудь кинжал. Разлука
Мне горче моря величайших бед,
Мне вечно гложут душу подозренья,
Терзает ревность – яростная мука,
Но, верно, только гибель, без сомненья,
Надежды погасит последний свет.
Так что ж доселе смерть бежит меня?
Все пережил – и ревность, и презренье,
Разлуки боль, тоску и подозренья,
Горю, благословляя и кляня! Но, вечно в мухах адовых сгорая,
Надежду от себя не отпускаю,
Хоть верить ей бессмысленно давно,
Хоть, самого себя сильней терзая,
Расстаться с ней пытаюсь все равно.

Как жить? Терзать себя попеременно
То страхом, то надеждою, любя?
И как теперь, когда столь откровенно,
Как в свете солнца, мне ясна измена,
Не подчинить отчаянью себя?
И не позор ли, горечь мук лишь множа,
Боль сердца утешать трусливой ложью,
Как будто не навек покинут я,
Когда уж стало ясно и понятно,
Что прошлое погибло безвозвратно
И смерть одна спасет теперь меня?
Презренье, ревность! Палачи мои вы,
И я, во власти ваших мук глумливых,
Удавку иль кинжал мне дать молю, —
Уж лучше Смерти облик молчаливый,
Чем муки те, которые терплю.

Мне смерть тяжка, но хуже жить, страдая,
Пускай себя сгублю я, – понимаю, —
Все ж гибель призываю на себя.
Но, пусть и впереди кончина злая,
Все ж помню я, как счастлив был, любя:
Ведь только страсть, вершительница рока,
Блаженство дарит нам на миг короткий,
Ведь женщины прекрасней в мире нет,
Чем ты, мой враг безжалостно-коварный,
Что прав Амур, властитель лучезарный,
Я сам – кузнец своих жестоких бед.
И с верою такой свершу я кротко
Сей жизни путь, печальный и короткий,
К концу, куда твой хлад меня влечет,
И хладный дух в высокий небосвод
От вечной скорби навсегда уйдет.

Твоя несправедливость мне порукой,
Как прав я был, свершая грешный суд
Над жизнью, всякой радости лишенной.
Но на тебя не ропщет обреченный,
Чей скорбный труп здесь вскорости найдут, —
Уйдет легко он, – жизнь была лишь мукой.
Одно прошу, неверная подруга:
Над телом мертвым слез не лей ручьи,
Рук не ломай, притворщица, в страданье, —
Зачем мне слишком поздно воздаянье
За жертвы все, за горести мои?
Улыбкой покажи и ясным взглядом,
Что смерть моя, краса, тебе – отрада,
Хоть радостью не удивишь людей:
О, никому рассказывать не надо,
Как беспечально смерти ждешь моей!

Пусть Иксион, в кругу огня влачимый,
Сизиф, что катит вечно камень свой,
Круг Данаид-теней, бредущих мимо,
Тантал жестокий, жаждою томимый
Неутолимой над речной волной,
И Титий, в печень чью свой клюв жестокий
Вонзил орел, – пусть из бездны рока
Они восстанут и из тьмы взойдут,
И (коль самоубийца этой чести
Достоин) пусть оплачут хором вместе
То тело, что к могиле понесут.
И воем пусть печальные их крики
Подхватит пес, Плутона страж трехликий,
Пусть ввысь летит чудовищ, монстров стон, —
Не стоит скорби более великой
Кто умер оттого, что был влюблен.

Ты, песня, что лилась с такою силой,
Умолкни, стон свой горестный не для:
Ведь женщину, которой облик милый
Тебя вложил в уста мне у могилы,
Своей кончиной осчастливил я.

Слушателям песнь Хризостома очень понравилась, однако ж чтец заметил, что она противоречит тому, что он слышал о скромности и благонравии Марселы, ибо Хризостом ревнует ее, подозревает, сетует на разлуку и тем самым бросает тень на Марселу и порочит ее доброе имя. На это Амбросьо, от которого покойный не скрывал сокровеннейших своих помыслов, ответил так:

– Дабы рассеять ваши сомнения, я должен сказать вам, сеньор, что страдалец наш сочинил эту песню, находясь в разлуке с Марселой, разлучился же он с ней по собственному желанию, в надежде, что разлука распространит и на него свой закон, но влюбленного в разлуке все тревожит и все донимает, вот почему Хризостома донимали воображаемая ревность и ложные подозрения, как если бы у него были к этому поводы. Таким образом, добродетели Марселы, о которых трубит молва, остаются при ней, ибо, если не считать того, что она жестока, порою дерзка и крайне надменна, сама зависть при всем желании ни в чем не могла бы ее упрекнуть.

– Ваша правда, – согласился Вивальдо.

Прочитать еще одну рукопись, из тех, которые он спас от огня, ему помешало чудесное видение, внезапно представшее перед ним; по крайней мере все сочли это видением, но то была пастушка Марсела: она появилась на вершине горы, у подошвы которой пастухи рыли могилу, и была она так прекрасна, что красота ее мгновенно затмила блеск своей собственной славы. Те, что видели ее впервые, молча вперили в нее восхищенные взоры, но и те, которым часто приходилось видеть ее, были поражены не меньше тех, кто никогда ее раньше не видел. Амбросьо же, едва увидев ее и не в силах будучи сдержать свое негодование, молвил:

– Для чего ты сюда явилась, свирепый василиск окрестных гор? Для того ли, чтоб поглядеть, не хлынет ли при твоем приближении кровь из ран несчастного, у которого твоя жестокость отняла жизнь? Для того ли, чтобы похвалиться плодами злонравия своего и, подобно жестокосердному Нерону, взиравшему на пожар пылающего Рима, полюбоваться на них с высоты? Или же для того, чтобы, подобно неблагодарной дочери Тарквиния, кощунственною стопою попрать сей охладелый труп? Говори же скорей, зачем ты пришла и чего ты хочешь от нас. Помыслы покойного Хризостома, пока он был жив, устремлялись к тебе, после же его смерти легко могут быть поглощены тобою помыслы тех, что именуют себя его друзьями.

– Нет, Амбросьо, не затем я пришла сюда! – отвечала Марсела. – Я пришла оправдаться и доказать, что не правы те, кто в смерти Хризостома и в своих собственных горестях обвиняет меня. А потому я прошу всех присутствующих выслушать меня со вниманием, – ведь для того, чтобы люди разумные познали истину, я не должна тратить много времени и терять много слов. Сами же вы утверждаете, что небо одарило меня красотою и красота моя вас обезоруживает и принуждает любить меня, но вы изъявляете желание и даже требуете, чтобы и я в благодарность за вашу любовь вас любила. Природный ум, которым наделил меня господь, говорит мне, что прекрасное не любить нельзя, но неужели же та, которую любят за красоту, обязана любить того, кто ее любит, единственно потому, что она любима? А теперь вообразите, что влюбленный в красоту к довершению всего безобразен, а как все безобразное не может не внушать отвращения, то было бы очень странно, если бы он сказал: «Я полюбил тебя за красоту, – полюби же и ты меня, хотя я и безобразен». Положим даже, они равно прекрасны, но это не значит, что и желания у них сходны, ибо не всякая красота обладает способностью влюблять в себя, – иная тешит взор, но не покоряет сердца. Ведь если бы всякая красота влюбляла в себя и покоряла, то желания наши, смутные и неопределенные, вечно блуждали бы, не зная, на чем им остановиться, ибо если на свете есть бесчисленное множество прекрасных существ, то и желания наши должны быть бесчисленны. Я же слыхала, что недробимо истинное чувство и что нельзя любить по принужденью. Но когда так – а я убеждена, что это именно так и есть, – то можно ли от меня требовать, чтобы я насильно отдала свое сердце единственно потому, что вы клянетесь мне в любви? Ну, а если б небо, создавшее меня прекрасною, создало меня безобразной, скажите, имела ли бы я право упрекать вас в том, что вы меня не любите? Примите в рассуждение и то, что я свою красоту не выбирала: какова бы она ни была, она послана мне в дар небом, я же не домогалась ее и не выбирала. И если змею нельзя осуждать за то, что она ядовита, ибо ядом, которым она убивает, наделила ее сама природа, то и я не виновата в том, что родилась красивою, ибо красота честной женщины – это как бы далекое пламя или же острый меч: кто к ней не приближается, того она не ранит и не опаляет. Честь и добродетели суть украшения души, без которых самое красивое тело теряет всю свою красоту. Ну, а если невинность – одна из тех добродетелей, что так украшают душу и тело и придают им особую прелесть, то неужели же девушка, которую любят за красоту, должна терять свою невинность, уступая домогательствам человека, который ради собственного удовольствия пускается на всякие хитрости, добиваясь того, чтобы она ее утратила? Я родилась свободною, и, чтобы жить свободно, я избрала безлюдье долин: деревья, растущие на горах, – мои собеседники, прозрачные воды ручьев – мои зеркала. Деревьям и водам вверяю я свои думы и свою красу. Я – далекое пламя, я – меч, сверкающий вдали. Кого приворожил мой взгляд, тех разуверяют мои слова. Желания питает надежда, а как я ни Хризостому, ни кому-либо другому никаких надежд не подавала, то скорей можно предположить, что Хризостома свело в могилу его собственное упорство, но не моя жестокость. Могут возразить, что намерения у него были честные и что поэтому я должна была ответить ему взаимностью, – ну так я вам скажу, что, когда на этом самом месте, где ныне роют ему могилу, он поведал мне благие свои желания, я ответила ему, что моим уделом пребудет вечное уединение и что одна лишь земля насладится плодами моей непорочности и останками моей красоты. Если же он, несмотря на мои разуверения, продолжал безнадежно упорствовать и плыть против течения, то что же удивительного в том, что в конце концов его захлестнула волна безрассудства? Если б я удерживала его, я бы кривила душой. Если б я уступила ему, я изменила бы лучшему своему стремлению и побуждению. Он не желал внимать разувереньям, крушился он, не будучи гонимым, – судите же теперь, повинна ли я в его страданиях. Пусть ропщет обманутый, пусть сокрушается тот, кого завлекли надеждою, пусть уповает тот, кого я призову, пусть гордится тот, кого я до себя допущу, но пусть не называет меня бесчеловечной убийцею тот, кого я не завлекала, не обманывала, не призывала и не допускала до себя. Небу доселе было не угодно, чтобы я волею судеб кого-нибудь полюбила, а чтобы я сделала выбор сама – этого вы от меня не дождетесь. Пусть же эти всеразуверяющие слова послужат на будущее время предостережением каждому, кто добивается моей благосклонности, и если кто-нибудь умрет из-за меня, то знайте, что умрет он не от ревности и не от унижения, ибо кто никого не любит, тот ни в ком не может возбудить ревность, разуверить же не значит унизить. Кто называет меня зверем и василиском – пусть отойдет от меня, как от существа вредного и злого, кто называет меня безжалостною – пусть мне не угождает, кто называет неблагодарною – пусть чуждается меня, кто называет жестокою – пусть не преследует меня, ибо сам этот зверь и василиск, эта безжалостная, жестокая и неблагодарная ни за кем не пойдет, никому не станет угождать, пребудет чуждою всем и никого не станет преследовать. Хризостома погубила его безумная страсть и пылкий нрав, при чем же тут скромное мое поведение и целомудрие? Я берегу свою честь в обществе дерев, – почему же те, кто хочет, чтобы я общалась с людьми, хотят у меня ее похитить? Вы знаете, что у меня есть свое богатство, – чужому я не завидую. Нрав у меня свободолюбивый, и я не желаю никому подчиняться. Я никого не люблю и ни к кому не питаю ненависти. Я никого не обманываю и никого не прельщаю, ни над кем не насмехаюсь и ни с кем не любезничаю. Невинные речи деревенских девушек и заботы о козах – вот что любезно мне. Мои мечты не выходят за пределы окрестных гор, а если и выходят, то лишь для того, чтобы, следуя тому пути, по которому душа устремляется к своей отчизне, созерцать красоту небес.