Барри Шерр - Лифшиц / Лосев / Loseff. Сборник памяти Льва Лосева

• Название: Лифшиц / Лосев / Loseff. Сборник памяти Льва Лосева
• Автор: Барри Шерр
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-4448-0805-4

Сборник посвящен памяти выдающегося поэта и филолога Льва Владимировича Лосева (1937–2009). В книгу вошли архивные публикации из литературного и научного наследия Лосева, включая ранее не публиковавшиеся дневниковые заметки и интервью; воспоминания его друзей, коллег и учеников; стихотворные посвящения Лосеву; литературоведческие статьи о поэзии самого Лосева, и на темы, входившие в круг его научных интересов.

---

Как гласит русская пословица, весь взвод идет не в ногу, один прапорщик в ногу. Герметичный поэтический мир, созданный Перелешиным, по-своему гармоничен, но не имеет абсолютно ничего общего с лингвистической и культурной реальностью современного русского мира и обречен на полное отсутствие русских читателей.

Эмигрантская критика тоже обнаруживает поразительные примеры утраты культурной интуиции. Глеб Струве писал:

…вóды этого отдельного, текущего за рубежами России потока (литературы. – Л. Л.), пожалуй, больше будут содействовать обогащению этого общего русла, чем вóды внутрироссийские. Много ли может советская литература противопоставить «Жизни Арсеньева» Бунина, зарубежному творчеству Ремизова, лучшим вещам Шмелева, историко-философским романам Алданова, поэзии Ходасевича и Цветаевой, да и многих из молодых поэтов, и оригинальнейшим романам Набокова?

Во избежание повторов я не стану «противопоставлять», но любой аспирант любой русской кафедры с легкостью ответит на вопрос профессора Струве: «Да, много. Ахматова, Бабель, Булгаков, Хармс, Мандельштам, Олеша, Платонов, Пастернак, Введенский, Заболоцкий, Зощенко… И это только начало». Из «проэмигрантской» риторики Струве становится очевидно, что он и впрямь не увидел потока качественно новой русской литературы. Результат оказался парадоксальным: этот почтенный противник советской власти буквально следовал официальному советскому плану развития современной русской литературы. В своем популярном труде «Русская литература при Ленине и Сталине. 1917–1957» он подробно рассуждает о Фадееве, Шолохове, Леонове и подобных им, ухитряясь при этом не замечать главных произведений Булгакова, Зощенко, Платонова, не говоря уж о таких новаторах, как Добычин, Мариенгоф (проза), Житков (роман «Виктор Вавич»!), Вагинов, драматург Шварц. Тексты этих авторов, хотя их и громила официальная критика, все же публиковались, но профессор-эмигрант ухитрялся годами их не замечать. Этому может быть только одно объяснение: как и многие из его коллег, Струве пребывал в плену у устаревшего языка, устаревшей культуры, устаревшей эстетики.

Однако те, кто был более склонен к самоанализу, осознавали культурные и языковые ограничения, накладываемые на них эмиграцией. Адамович писал:

Эмиграция – явление сложное, с многочисленными разветвлениями, политическими, житейскими, национальными, бытовыми, и можно, конечно, по-разному сущность этого явления отразить или выразить. Несомненно, однако, что эмиграция связана с убылью деятельности, с убылью сознания и чувства, будто в мире каждому человеку есть дело и есть место, несомненно, что эмиграция, так сказать, «ущербна» по самой природе своей. <…> Он играет в жизнь, а не живет в том, что пишет. Он не проверяет слухом жизненной правдивости своих писаний, потому что жизненной правдивости для него нет: все, что о ней сказано, – для него пустяки, притворство, все это выдумано тупыми бездарностями вроде Чернышевского[16].

«Оборванные связи»[17], «играет в жизнь», «нет жизненной правдивости» – только эти вещи и заслуживают серьезного рассмотрения в «эмигрантской литературе».

Пер. Евгении КанищевойПриложение 1Снижение «высокой» лексики в бытовой юмор

– Умерла Клавдия Ивановна! – сообщил заказчик.

– Ну, царствие небесное, – согласился Безенчук. – Преставилась, значит, старушка… Старушки, они всегда преставляются… Или богу душу отдают, – это смотря какая старушка. Ваша, например, маленькая и в теле, – значит, преставилась. А, например, которая покрупнее да похудее – та, считается, богу душу отдает…

– То есть как это считается? У кого это считается?

– У нас и считается. У мастеров. Вот вы, например, мужчина видный, возвышенного роста, хотя и худой. Вы, считается, ежели, не дай бог, помрете, что в ящик сыграли. А который человек торговый, бывшей купеческой гильдии, тот, значит, приказал долго жить. А если кто чином поменьше, дворник, например, или кто из крестьян, про того говорят: перекинулся или ноги протянул. Но самые могучие когда помирают, железнодорожные кондуктора или из начальства кто, то считается, что дуба дают. Так про них и говорят: «А наш-то, слышали, дуба дал»…

Потрясенный этой странной классификацией человеческих смертей, Ипполит Матвеевич спросил:

– Ну, а когда ты помрешь, как про тебя мастера скажут?

– Я – человек маленький. Скажут: «гигнулся Безенчук». А больше ничего не скажут.

Из «Двенадцати стульев» И. Ильфа и Е. Петрова, гл. 2Приложение 2

I. Прямое, непосредственно направленное на свой предмет слово, как выражение последней смысловой инстанции говорящего.

II. Объектное слово (слово изображенного лица).

1. С преобладанием социально-типической определенности.

2. С преобладанием индивидуально-характерологической определенности.

III. Слово с установкой на чужое слово (двуголосое слово).

1. Однонаправленное двуголосое слово:

При понижении объектности стремятся к слиянию голосов, то есть к слову первого типа.

a) стилизация;

b) рассказ рассказчика;

c) необъектное слово героя-носителя (частично) авторских замыслов;

d) Icherzählung.

2. Разнонаправленное двуголосое слово:

При понижении объектности и активизации чужой мысли внутренне диалогизуются и стремятся к распадению на два слова (два голоса) первого типа a) пародия со всеми ее оттенками;

b) пародийный рассказ;

c) пародийная Icherzählung;

d) слово пародийно изображенного героя;

e) всякая передача чужого слова с переменой акцента.

3. Активный тип (отраженное чужое слово):

Чужое слово воздействует извне; возможны разнообразнейшие формы взаимоотношения с чужим словом и различные степени его деформирующего влияния a) скрытая внутренняя полемика;

b) полемически окрашенная автобиография в исповедь;

c) всякое слово с оглядкой на чужое слово;

d) реплика диалога;

e) скрытый диалог.

Михаил Бахтин. Проблемы поэтики ДостоевскогоПриложение 3

В этом приложении показан только самый поверхностный слой – несоответствие словаря эмигрантского писателя (Набокова) нормам живого русского языка. Цитируется по выполненному автором русскому переводу «Лолиты»[18].

1 Desire Under the Elms (1924) – пьеса Юджина О’Нила (Eugene O’Neil’s). (Я. К.)

Набоковская транслитерация и грамматическая форма передачи английских грамматических названий и др. собственных имен также отличается от общепринятой:

Стихи

Михаил Еремин

Л. Лифшицу

Переплавил не в золото – в никель
Рыжий алхимик снега.
На небе, как в Голубиной книге,
Еврейская грамота березняка.
Равнины черны, как раввины,
Заполнены реки щепой от весла,
В совиных глазницах овинов,
Как мышь, зашуршала весна.

1957

Бахыт Кенжеев

Запоздалое посвящение Льву Лосеву

Поэт привык кокетничать с косой.
Стоит он, например, за колбасой
(о чем сегодняшнее поколенье
уже не ведает), и помыслы о тленье
в душе его роятся, о тщете
земных забот, о вечной нищете
людского духа пред лицом Творца
и неизбежности всеобщего конца.
А между тем проходит полчаса,
и очередь густеет. Колбаса
уж на исходе, словно краткий век
сынов Адама. Слава Богу, чек
пробит. И продавец, вполне подобен
златому истукану Навуходо —
носора, или спящему во гробе
антихристу с бородкой, нож стальной
надежно держит в длани ледяной.
Несчастен смертный (думает избранник
муз), с мокрым снегом схож его удел,
а здесь, в России скорбной, он по пьяни
вообще свое спасенье проглядел.
Разрушил церкви, в злобном пустосвяте
находит утешенье, от небес
поспешно отказался. В результате —
вонь, очереди, сыр навек исчез,
газеты врут, гэбэшники у власти.
По радио краснознаменный хор
орет, что мы построим людям счастье.
А впрочем (веселеет) это вздор.
Есть крепость духа. Есть служенье музам.
Еще мы расквитаемся с Союзом
Советских соц., пробудимся, отыщем
вождя, что чист и честен, и придет
такая пропасть и духовной пищи,
и матерьяльной! Бедный мой народ!
Забитый и ограбленный, угрюмый,
как тот Ермак, счастливей и добрей
ты станешь, в Государственную думу
пошлешь своих сынов и дочерей,
откроешь Божьи храмы, скажешь «здравствуй!»
соборности – припомни, что гласят
пророчества… «Ну, шевелись, очкастый,
тебе кило?» – «Нет, триста пятьдесят».

Shana Smith

Lev Vladimirovich

They ask me why.
How does a Southern hillbilly speak
the language of a frozen tundra,
the Cold War, of purges and pogroms?
A practical question, a pragmatic people —
It all started with a contradiction… or three.
A Saltine cracker wrapped in golden ivy.
An Amazon felled by a gray-sweatered sprite.
A swamp city eclipsing the sun.
Incomplete smiles answer words
that cannot explain an impossible dream shared:
Svoboda i odinochestvo.
He never told me that, above all,
he craved freedom and solitude,
but perhaps I understood in a way that knowing can’t —
He lived best when feeling found form;
the inexplicable metered out into wing-tipped words
trailing snowberry velvet on rough cave walls.

From this fullness of solitude
he took me to parasite trials and silenced voices
until exile escaped the censors;
to an endless icy plain that caged
innocence, suffering, expectation;
to the indifferent candlelit window
and confused gloves of a final yellow parting;
to mothers, sisters, wives huddled hopeless,
breath fading into stone-cold prison walls;
to a monkey in a crowded bus,
tip-tapping chaos onto Soviet commuters’ heads.
All this he showed me without ever leaving
the white clapboard halls whose windows
saw the same sky of Brodsky, Zoshchenko, Akhmatova.

In him he carried a world that was sometimes absurd
to show us our rules are ephemeral, at best.
He carried what had been taken but never lost,
and with a finger to his beard,
a light passing through thick glasses
to small, dark, bottomless eyes paused in thought,
he would crack open the door, and it burst full
with lacquered music, stringless puppets,
and cucumbers chasing vodka until dawn.
But when he left, the door did not close;
the wings he found for us still soar,
shimmered to life by motley stars dancing
beneath the prism of his humble lion’s soul.

15 November 2009

Шана Смит